«Санька! *пт твою мать!
Совсем сдурела!»
Дед
Художественный редактор Анче Колла
Дизайнер обложки Мария Фролова
© Александра Синюкова, 2025
© Мария Фролова, дизайн обложки, 2025
ISBN 978-5-0065-5192-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Я начинаю плакать минуте на десятой, а еще спустя полчаса рыдаю и вою.
– Что у тебя происходит?
– Я забыла про расслабление, я устаю от работы, у меня больше ответственности, я чувствую вину, что мало общаюсь с родителями, я хочу свои деньги, не хочу получать деньги через мужчин.
– Что еще?
– Я злюсь, когда папа просит у меня деньги, но сама к этому приучила.
– Не рационализируй, здесь безопасно.
– Я не рассказываю папе как дела, потому что знаю, что все равно он не сможет мне помочь ни морально, ни материально, поэтому, когда он спрашивает, как дела, я говорю просто «нормально». Нормально и без подробностей.
Дальше мы работаем с телом.
– Пап, я ищу в других мужчинах тебя… после этой фразы меня разрывает, я чувствую, что это правда.
Я лежу на полу, свернувшись эмбрионом, и рыдаю что есть сил.
– Саша, что ты сейчас чувствуешь?..
Глава 1
Помню прабабушкин дом и реку через дорогу. Всего несколько шагов – и ты уже у обрыва. Страшно, но очень красиво!
Помню лето, раннее утро, зеленую травку вокруг дома. Я, как всегда, бегаю по ней в одном легком сарафане, босая. Рядом с бабушкиным домом колонка, чтобы не ходить далеко за водой. У дома палисадник, в нем прабабушка сажает цветы.
Помню невысокие старенькие ворота, а за оградой слева – будку собаки.
Помню загон для свиней, а рядом курятник. Заходишь и попадаешь в двухэтажный домик с жердочками, на которых сидят курицы – белые, коричневые, серые.
Помню проход с крышей сверху, что ведет в огромный огород. Помню вход в дом и баню. В ней всегда пахнет сыростью, но не такой, как в подвале, а банной сыростью, приятной, мягкой, уютной. В бане стоят чугуны для воды, ковши, лежат вехотки и мыло хозяйственное и дегтярное. И запахи от них перемешиваются с мягкой сыростью.
Помню лесенку в две большие ступеньки и много разной обуви. Спросонья можно залезть в любую, обязательно не в свою, а в чью-нибудь, большую.
Помню маленькую уютную кухню и козенку напротив. Козенкой эту комнату называет прабабушка, в ней живет ее старший сын лет сорока. Он там пьет и спит, а я туда и не хожу, незачем.
Но особенно я помню спальню – самое чистое и светлое пространство. Прабабушка называет ее горничной. Когда мне что-то нужно, она говорит:
«Там, в горничной возьми»
Справа в горничной стоит прабабушкина кровать, огромная и похожая на перины. Но на самом деле это одеяла – одно на другом, и еще одеяло, и снова. А сверху какое-нибудь необычное покрывало, собранное из лоскутков и заплаток. Рядом с кроватью стол, на столе телевизор, газеты и множество всяких открыток, уже подписанных, уже кем-то отправленных бабушке и еще не подписанных, конверты… Бабушка всегда и всем пишет бумажные письма.
У стены шкаф, где висят вещи и аккуратно сложено чистое постельное белье. И самое мое любимое – это еще одна кровать с мягкой белоснежной периной, она не моя, но сплю на ней только я. Я ложусь в нее и меня почти не видно. А вокруг природная тишина, уют и безопасность.
Один день особо отпечатался в моей памяти. Я проснулась рано, не выспалась, конечно, но, как всегда, спешила начать новый день! Бабушка Таня и прабабушка Вера сидели возле дома на лавочке, о чем-то разговаривали. И столько любви было в этом их неспешном разговоре, столько счастья! В деревне, вдали от денег, цивилизации, богатства, погони за чем-либо, они просто сидели и говорили.
Я решила пробраться к ним тихо через верх забора. Аккуратно залезла, это несложно, я сто раз так лазила!
– Сашенька, доброе утро, – кто-то из бабушек заметил меня.
– Привееет, – протянула я лениво и улыбнулась.
– Выспалась?
– Даааа…
– Пойдем завтракать, я яички с луком пожарила, молочка налью, – баба Вера зашла с козырей. Еще бы! Ее еда – это что-то невероятное! Пирожки с яйцом и луком, суп с широкой домашней лапшой и курицей, или картошка жареная, или блинчики. А какие вафли она пекла в старой вафельнице! Вот бы сейчас хоть на пол денёчка забежать в это пахнущее летом и ванилью детство! Обнять ее, выбравшись утром из белоснежной кровати, и бежать босиком в новый день, зажав вафлю в руке!
Еще моей отдельной реальностью был огород. Для меня четырехлетней это был целый райский сад.
– Баб, я пойду ягоды поем!
– Когда пойдешь к двери в огород, хорошо закрой ее за собой, чтобы куры не забегали, – напутствовала бабушка, но я знала, что она все равно пойдет следом и проверит дверь.
Я гуляла по огороду босиком, земля была теплой, а в жаркие дни даже слегка обжигала стопы. Я разгуливала по саду столько, сколько хотела и брала в нем все, чего душе угодно: малину, клубнику, костянику, облепиху, ранетки, горох и, самое главное, паслён. В проходе между огородом и оградой были мои качели из толстой веревки и дощечки.
А еще у нас был петух, который почему-то клевал только меня. Стоило мне выйти на улицу, как он летел в мою сторону, размахивая крыльями, будто говорил, что всё время так сладко мне не будет. Прабабушка всегда закрывала его, если я на улице, но если не успевала, то бросала всё и бежала тоже в мою сторону, отгоняя его:
– Кыш, кыш, а ну кыш, иди! Иди отсюда! Сашенька, подожди тут, я его загоню.
Баба Вера прожила восемьдесят четыре года. Вроде и много, но все же как-то недостаточно. Она собирала фантики от конфет и плела из них корзинки, а я завороженно наблюдала.
Саша, прабабушка Вера, младший двоюродный брат Гриша
Когда она умерла, в доме остался один из ее сыновей, но он был пьяницей, болел, пил и позже умер. А деревенские потихоньку разворовали бабушкин дом и перину тоже забрали. Теперь там нет ничего, только пустота и высокая трава, а еще маленькая яблонька – осталась от бабушки. Вот вам и время – беспощадный дворник, расчищающий прошлое и ничего не сохраняющий навечно. Всё временно в этом мире, временны и мы.
Я как-то приезжала в тот дом, все ходила, пытаясь собрать пазл из того, что видела под ногами, вспомнить, где и что стояло, всматривалась в предметы, валявшиеся то там, тот тут. Я нашла какую-то посуду, чайник с олимпийским мишкой, тапки, сломанный телевизор и фантики – те самые фантики, которые собирала бабушка. Они лежали стопочкой, слегка присыпанные землей, будто их никто и не трогал, сухие и чистые. Я тогда села на корточки и расплакалась. Я так скучаю по ней! И по дому моего счастливого детства, которого больше нет…
Чайник с мишкой с места, где был дом
Баба Таня и дед жили в городе, в получасе езды от деревни прабабушки.
Их квартиру дед Саша в советское время ждал лет восемь, но не просто сидел и ждал, а работал, строил дома. Работу свою он не любил, да и тяжелая она была, но дед вкалывал с утра до ночи и все ради того, чтобы получить ту квартиру. Потому что надо, потому что дети, потому что семья…
– Дед, – сейчас я часто звоню, чтобы услышать любимый голос. – Мне иногда грустно, что у тебя была такая тяжелая жизнь.
Дед отшучивается:
– Водка, вино, женщины были, все хорошо, я не переживаю, прожил, как смог.
Квартиру бабушки и деда я тоже любила (и сейчас люблю).
Почти каждое утро, проснувшись там, я бежала за пирожным в магазин за углом. Ба всегда давала денег, никогда не отказывала.
– Баб, дай кошелек?
Дает кошелек, а сама садится у окна и закуривает сигарету.
– Баб, а какие монеты можно взять? – я высыпала все монеты на пол из кошелька и перебирала, пропуская мимо пяти, десяти и пятидесятикопеечные. Мне больше нравились рубли, двушки, а еще больше – пятаки и десятки, еще те, старые.
– Бери монеты, а бумажные оставь, – распоряжалась бабушка.
Набрав горсть монет, довольная и счастливая, я вставала с пола и бежала за бисквитным пирожным с кремом.
А бабушка провожала меня и молча курила у окна, нога на ногу, затягивалась сигаретой и всматривалась в даль.
– Деду не говори, что я курила. Переживать станет.
А потом была история. Поехали они как-то картошку у прабабушки копать, дед зашел в дом попить квасу, а прабабушка бабушку застукала с сигаретой.
Та присела на маленькую табуретку в огороде и закурила, пока никто не видит. Баба Вера аж дара речи лишилась от возмущения:
– Татьяна, ты что ли, это?.. Ты куришь?
– Ой, мам! Нет! Что-то зуб заболел просто…
Прабабушка развернулась, быстрым шагом двинулась к дому, влетела к деду и как закричит:
– Сашка! А ты знаешь, что Танька у нас курит?
Дед, не моргнув глазом, допивая квас, ответил:
– Уже лет двадцать как знаю.
А потом все резко оборвалось. Будто кто-то с ноги захлопнул дверь в мое счастливое детство.
Глава 2
Я была на улице, уже мы с мамой жили у папы, как кто-то из родителей меня окликнул.
– Саша… – не громко, не тихо. – Иди в дом…
Я переступила порог комнаты, и от стен будто запахло тяжестью. Встревоженная мама быстро ходила по комнате, повторяя сквозь слезы: «Что же теперь делать, что же теперь делать…»
Следом зашел дед. Посмотрел на меня будто с сожалением и глубокой живой болью внутри. Осторожно опустился на колени, чтобы быть со мной одного роста, притянул руками к себе:
– Санька, бабушки больше нет.
Я ничего не поняла. Что такое – бабушки нет? Как нет? Куда она могла подеваться? Ушла? Когда вернется? И почему мама плачет, а деду так плохо?
Когда я видела ее в последний раз живой, мы с тетей и двоюродным братом ездили к родственникам, весело провели там целый день, а к вечеру собрались домой. Подходя к дому, мы увидели скорую помощь у подъезда.
– Кому-то плохо, – сказала тетя.
Оказалось, врачи толпились в нашей квартире. Было шумно, суетно. Я прижалась к стене, чтобы не путаться под ногами. И вдруг увидела, как бабушку выносят на носилках.
Что это? Что происходит, куда несут мою бабушку? Я хотела спросить у взрослых, но всем было не до меня.
Тогда я расплакалась и выбежала на балкон. Помню, как от слез размывались перед глазами синие проблесковые маячки на машине скорой помощи у подъезда. Мимо проходила подружка из соседнего дома, увидела меня, рыдающую:
– Саш, ты почему плачешь?
– Бабушка умирает!
Мне было пять. Не представляю, откуда я тогда вообще могла знать, что такое умирать, и тем более, почему решила, что бабушка именно умирает.
…В день похорон я зашла в квартиру с кем-то из взрослых. Прихожая, слева зал, все как всегда, но уже не так хорошо и тепло, как раньше. Взрослые в черном, говорят, в день траура так принято. И вдруг меня сковало ледяным ужасом. Я услышала низкий утробный вой, кто-то до смерти рыдал у головы бабушки, справа. Навзрыд. Без слов. Она выла. Она обнимала ее, трясла и кричала:
– Родители не должны хоронить своих детей… Не должны хоронить детей…
Такой прабабушку я никогда не видела. Кто-то взял меня за ледяную ладошку и повел в сторону. А баб Вера все продолжала кричать.
Меня отдали маме. И она показала мне бабушку.
Та лежала, такая спокойная, как ни в чем не бывало. Вроде бы и она, но синяя и холодная. И еще эти дурацкие яйца ей подложили рядом с ушами и тазик марганцовки поставили под гроб.
– Потрогай бабу, Саш, не бойся, – прошептал кто-то из взрослых.
– Она холодная. – я протянула руку и коснулась ее руки.
Мне стало страшно.
– Она ничего не понимает, – услышала я чей-то голос сбоку.
А мне все казалось, что это какая-то чужая бабушка, холодная, не моя. Моя была другая – любящая, заботливая, живая. И руки у нее были теплыми и чуть пахли табаком.
Как жаль, что сейчас ее нет рядом. Я приезжаю к деду, а он все один, и думаю, как он был бы счастлив, если бы не только первую половину жизни провел с любимой женщиной, но и старость!
А еще мне хочется ее фирменного салата с помидорами, сметаной и солью. И долгих разговоров обо всем на свете! А еще обнять бы ее:
– Баб, я скучаю….
Баба Таня и дед в молодости
После бабушкиной смерти дед держался, как мог, но много пил. Он так больше и не женился. У него бывали женщины на один-два раза. Но новой любви не случилось. Он и сейчас живет один, говорит, никто ему не нужен.
Помню, как он напивался и часто плакал, ходил пьяный по квартире и все повторял:
– Таньку люблю… Танька моя ушла…
Я была подростком, не понимала, каково ему, не слушала.
Теперь понимаю…