Несравненный. Том 1
- -
- 100%
- +
Под крышей на углу дома, тихо позвякивая, покачивался бронзовый колокольчик, а чуть дальше, прислонившись к колонне, сидел тот самый господин, что первым вскочил в седло и покинул место гибели посла. Вид у него был рассеянный, даже ленивый, однако пальцы тем временем будто сами по себе ловко скручивали листок почтовой бумаги и заталкивали его в бамбуковую трубку.
Увидев, что второй господин Фэн занят, Пэй Цзинчжэ невольно замедлил шаг, стараясь ступать бесшумно, однако незаметно проскользнуть не вышло – ресницы второго господина чуть дрогнули.
– Отправь кого-нибудь в Черчен навести справки – пусть выяснят, что за люди были с этим хотанским послом, – распорядился Фэн Сяо (именно так его звали), отдавая бамбуковую трубку Пэй Цзинчжэ.
Черчен располагался между Хотаном и Люгуном. Считалось, что этот город принадлежит Великой Суй, однако до сих пор столице не было до него никакого дела, ведь императора куда больше занимало противостояние с тюрками и борьба с Южной Чэнь. Все, кто направлялся с Центральной равнины в земли Западного края, неминуемо проходили через Черчен, и со временем он стал чем-то вроде ничейной земли, где останавливались путники и купцы со всего света. Чертог Явленных Мечей давно уже учредил там местное отделение, дабы собирать и передавать сведения.
Приняв бамбуковую трубку, Пэй Цзинчжэ не удержался от вопроса:
– Господин, у вас уже есть какие-то соображения касаемо дела?
Вместо ответа Фэн Сяо небрежно поднял какую-то казенную бумагу и бросил ее в сторону подчиненного.
Пэй Цзинчжэ поспешил поймать свиток, развернул его и обнаружил, что держит в руках изложенное на золотой фольге послание с подписью хотанского князя – то самое, которое посол должен был передать суйскому императору Ян Цзяню.
В послании недвусмысленно указывалось, кем был погибший посол: звали его Юйчи Цзиньу, князю он приходился племянником, а далее Хотан выражал Небесной династии свое глубочайшее уважение и восхищение и выказывал надежду на союз между двумя государствами, дабы совместно дать отпор Тюркскому каганату. Другими словами, хотанский князь желал помощи Великой Суй и стремился снискать ее расположения, но вместе с тем опасался, как бы та не поглотила Хотан, и потому держался настороже.
Изначально сие золотое послание предназначалось лишь для глаз суйского императора, но с гибелью хотанского посла сделалось одной из улик в расследовании и очутилось в руках второго господина Фэна и его подчиненного. Что странно, убили и самого Юйчи Цзиньу, и всю его свиту, но при этом как будто совсем ничего не похитили, и даже княжеское послание осталось внутри кибитки в целости и сохранности.
Дочитав, Пэй Цзинчжэ аккуратно свернул улику обратно:
– Господин, хотанский подданный погиб на землях императора. Во-первых, сие очерняет доброе имя Великой Суй и подрывает ее величие, а во-вторых, может рассорить два государства, что, кажется, весьма выгодно тюркам.
Приподняв брови, Фэн Сяо ответил:
– Предположим, они действительно тайно вторглись на земли Великой Суй, чтобы убить посла, но зачем тогда пользоваться тюркскими дао? Не лучше ли взять мечи, распространенные на Центральной равнине? Так они бы не оставили ни малейшей зацепки, а мертвые, как известно, не болтают.
Пэй Цзинчжэ задумчиво почесал подбородок:
– Тюрки всегда отличались грубостью и заносчивостью, подобная наглость с их стороны не удивительна. К тому же сейчас Тюркский каганат точит зуб на Центральную равнину, вот-вот разгорится война. Быть может, они просто уверены в своей безнаказанности? Считают, что даже если мы и поймем, кто виноват, то все равно ничего им не сделаем?
– Ты не заметил, не пропало ли что-нибудь ценное из обоза? – поинтересовался вдруг Фэн Сяо.
Юноша задумался: самым ценным было княжеское послание, но оно никуда не делось. Что же еще могло пропасть? Хотанский посол ехал ко двору иноземного государя, вез с собой дары, но и те все как будто на месте…
Пэй Цзинчжэ осенило.
– Опись даров! – выпалил он. – В княжеском послании нет описи даров!
Фэн Сяо одобрительно хмыкнул, как будто убедившись, что подчиненный не совсем безнадежен. Юноша давно уже привык к тяжелому нраву второго господина, потому неожиданная похвала ему весьма польстила. Приободрившись, он с еще большим пылом поспешил продолжить:
– Уж не потому ли убийца забрал опись даров? Наверняка украл что-то и не желал, чтобы мы о том прознали! Тогда нам остается только направить запрос хотанскому князю, и все тут же станет ясно, не правда ли?
– Противник многое может предпринять за то время, пока гонец путешествует туда и обратно, – произнес Фэн Сяо. – Принеси-ка сюда ларец восьми драгоценностей.
Пэй Цзинчжэ повиновался. Вскоре он вернулся и один за другим вытащил все три ящичка.
– Кое-чего не хватает, – сказал Фэн Сяо.
Пэй Цзинчжэ растерялся и снова посмотрел на содержимое ларца. На первый взгляд, все было на месте. Тем не менее юноша понимал: если скажет, что думает, его наверняка побранят, а потому заранее покаялся:
– Сей ничтожный глуп и непонятлив, прошу, господин, просветите меня.
Фэн Сяо не стал дразнить его любопытство и просто ответил:
– Нет ни румян, ни белил.
Пэй Цзинчжэ служил самому второму господину чертога Явленных Мечей, а потому дураком не был. Поразмыслив, он тут же сообразил, что к чему:
– В ларце остались украшения из фольги, – начал он, – а значит, и прочие принадлежности должны быть, румяна с белилами в том числе. Однако запахи внутри кибитки и на телах служанок не совпадают, а значит, в обозе ехала еще одна женщина, скорее всего, любимая наложница Юйчи Цзиньу. Неужели убийца ее похитил? Тоже вряд ли – в ларце полный порядок, никто не ворошил его содержимое, а значит, румяна с белилами забрали спокойно, никуда не торопясь…
Он вздрогнул, пораженный внезапной догадкой:
– Неужто убийца и есть пропавшая женщина?!
Фэн Сяо одернул рукав:
– Вряд ли убийца она сама, но наверняка как-то с ним связана. Несмотря на то, что злоумышленник воспользовался тюркским дао, сам он едва ли тюрок. Ступай и займись расследованием. Отчитаешься не позднее третьего дня.
– Слушаюсь, – склонил голову Пэй Цзинчжэ.
* * *Три дня – совсем не много, но и не мало. Если с утра до вечера только и делать, что спать да маяться от безделья, то они покажутся вечностью, но, если есть чем заняться, – пролетят в мгновение ока.
Пэй Цзинчжэ хорошо знал нрав Фэн Сяо: если тот дал срок в три дня, значит, это ровно три дня и ни одним большим часом дольше, а потому, получив приказ, сразу же взялся за дело. Дабы как можно скорее разузнать обстановку, он отправил почтового голубя в отделение в Черчене, но вместе с тем послал туда и гонца, велев тому поспешить. Птица по дороге пропала без вести, вероятно, угодив в песчаную бурю, так что предусмотрительность Пэй Цзинчжэ оказалась не напрасной. К вечеру третьего дня с ответом вернулся гонец.
– Докладывай, – распорядился Фэн Сяо, даже не взглянув из-под полуприкрытых век на бумаги, что Пэй Цзинчжэ почтительно протянул ему обеими руками.
– Несколько лет назад Юйчи Цзиньу уже посещал Центральную равнину. В Люгуне он познакомился с девушкой из добропорядочной семьи Цинь. Красота ее поразила его в самое сердце, он был настойчив и, добившись наконец ее расположения, взял красавицу в наложницы к себе в Хотан. По слухам, Цинь-ши снискала у него особую благосклонность, а потому, отправляясь вновь на Центральную равнину ко двору императора, Юйчи Цзиньу взял ее с собой. Должно быть, пропавшая женщина из погибшего посольского каравана и есть Цинь-ши.
– И это все? – поинтересовался Фэн Сяо.
– Я уже направил людей в Тогон разузнать о ее привычках, – продолжил Пэй Цзинчжэ. – Однако дорога туда дальняя, быстро вести не придут. Впрочем, кое-что вашему верному слуге уже удалось выяснить. Она была круглой сиротой, жила у тетки по отцу. Когда племянница уехала с Юйчи Цзиньу, оставшееся семейство тоже вскорости покинуло Люгун. По рассказам прежних соседей, Цинь-ши ревностно исповедовала буддизм и даосизм, до замужества часто ходила в городской храм Нефритового Будды и в обитель Пурпурной Зари. В первый и пятнадцатый день каждого месяца она отправлялась туда, дабы лично воскурить благовония.
Фэн Сяо наконец соизволил открыть глаза и тихо хмыкнул:
– Столько пустого наговорил и только под конец сообщил что-то полезное!
– Ваш покорный слуга лишь излагает все по порядку! – с обидой заметил Пэй Цзинчжэ. – И даже уже направил людей проверить и храм Нефритового Будды, и обитель Пурпурной Зари. Надобно отметить, что сей храм – самый роскошный в городе, верующих всегда много, и благовония там курятся беспрестанно, а вот даосская обитель вызывает вопросы: она уже давно пребывает в запустении, обычно там и десятка прихожан не набиралось, и непонятно, отчего Цинь-ши ходила возжигать благовония именно туда. Отчего не выбрала более оживленное место?
Он ненадолго умолк, но завидев, что Фэн Сяо не собирается ничего говорить, продолжил:
– Еще подозрительнее вот что: два месяца назад в обители Пурпурной Зари объявился новый настоятель, и она сразу вновь обрела известность. Поговаривают, там теперь в совершенстве владеют искусством врачевания, а новый настоятель славится добродетельностью и великодушием. Ходят слухи, что божества, которым поклоняются в обители, всегда откликаются на мольбы верующих и часто творят чудеса.
– Как зовут нового настоятеля? – спросил Фэн Сяо. – Откуда он?
– Фамилия его Цуй, – выпалил Пэй Цзинчжэ. – Называют его Цуй Нехочуха, Цуй Не-хочу-никуда-идти или Цуй Буцюй. Говорят, что прежде он был бродячим даосом, более ничего покамест выяснить не удалось.
Бродячий даос Цуй Не-хочу-никуда-идти. Куда он не хочет идти, почему не хочет? Поднебесная столь велика, неужели есть места, куда кому-то ход закрыт?
– Цуй Буцюй, значит, – Фэн Сяо покрутил странное имя на языке, и уголки его губ чуть приподнялись в улыбке. – А это любопытно.
003
Обитель Пурпурной Зари находилась в северо-западной части Люгуна, как раз напротив дворика Осенних Гор. Построили ее еще при прежней династии, и после смерти прошлого настоятеля почти все монахи разбрелись кто куда. С годами обитель все больше приходила в упадок: прихожан становилось все меньше, а горожане помоложе и вовсе не знали о ее существовании.
Но с появлением нового настоятеля все переменилось.
Третьего дня третьего месяца, в Праздник божества Северного Неба, иначе известного под именем императора Сюаньу, в обители Пурпурной Зари яблоку негде было упасть: казалось, здесь собралась добрая половина жителей Люгуна. Внутри толпились прихожане с палочками благовоний в руках, а у ворот загодя собрались уличные торговцы с закусками и свежими фруктами.
А ведь еще пару месяцев назад никому и в голову не могло прийти, что почти заброшенная обитель наполнится толпами паломников и вновь оживет, словно засохшее дерево, чудом распустившееся по весне. Правду сказать, здесь мало что поменялось: разве что подлатали протекавшую крышу да выкорчевали бурьян, однако теперь повсюду курились благовония, разливался аромат сандала, и простым людям казалось, что дух святости и благочестия в обители куда сильнее, чем прежде.
Как говорят в народе, горы славны не высотой, а живущими там бессмертными, озера – не глубиной, а обитающими в них драконами. Так и обитель Пурпурной Зари славилась теперь новым настоятелем.
Чжан-ши крепко сжимала в руках палочку благовоний, только что зажженную от стоящей на алтаре лампады, и с трудом пробиралась вперед через людское море – к курильнице посреди двора, дабы, оставив там благовония, помолиться о благополучии семьи в наступившем году и попросить гадальную бирку (вот бы получить толкование от самого настоятеля!..). Народу было – не протолкнуться, но она и не думала отступать, напротив – лишь досадовала на себя за то, что проснулась поздно: вдруг тем самым она прогневала божество?
Не прошло и половины большого часа, как она, наконец добравшись до цели, помолилась и оставила возле курильницы благовония и пожертвования. Солнце, уже успевшее забраться высоко в небо, плавило румяна и белила Чжан-ши. Кругом гудели людские голоса: такие же, как она, паломники по-прежнему толпились в обители, то и дело ненароком толкая друг друга. Никто и не думал расходиться – прихожан охватило торжественное ликование, словно все они выполняли некий священный долг.
Семья Чжан-ши жила в восточной части города; муж ее держал две лавки с тканями, и потому считались они людьми зажиточными. Супруги жили душа в душу, и одно только омрачало их счастье. Когда наконец родился их первый и единственный сын, супруги уже были в средних летах и нарадоваться не могли на ребенка, но спустя два месяца малыш вдруг тяжело заболел и едва не умер. Не помогли ни лекари, ни благовония, сожженные в славном храме Нефритового Будды, что в центре Люгуна. И тут до родителей дошел слух, что в обители Пурпурной Зари появился новый настоятель, весьма сведущий в искусстве врачевания. Поговаривали даже, что воскурение благовоний в той обители обладает чудотворными свойствами, а все прочитанные там молитвы исполняются. Отчаяние Чжан-ши было столь велико, что она готова была ухватиться за любую надежду, а потому несчастная тотчас отправилась в обитель и стала молить о помощи. Нежданно-негаданно мальчик и впрямь выздоровел. С тех пор Чжан-ши перестала каждый месяц оставлять пожертвования в храме Нефритового Будды и все деньги относила в обитель Пурпурной Зари.
Люгун – город небольшой, и скоро весть о чудесном исцелении сына Чжан-ши разлетелась по всей округе, в одночасье прославив забытую обитель. Паломников стекалось все больше и больше, и вскоре в глазах людей обитель Пурпурной Зари сравнялась с храмом Нефритового Будды и сделалась крупнейшей даосской обителью в Люгуне.
Чжан-ши вынула платок и вытерла пот со лба. С горем пополам она наконец протиснулась в боковой зал, где ей сообщили, что сегодня настоятель не занимается толкованием предсказаний, зато вот-вот прочтет в срединном дворе проповедь. Женщина, хоть и была неграмотной, безоговорочно доверяла всякому его слову, а потому решила остаться и послушать.
Чжан-ши опешила от того, как много людей собралось в срединном дворе. Однако, несмотря на толпу, было тихо: никто не кричал, не разговаривал в голос, прихожане лишь изредка перешептывались друг с другом.
Женщина сумела разглядеть издалека настоятеля Цуя. Тот сидел в позе лотоса на ступеньках под навесом и, чуть прищурившись, оглядывал двор. Сердце Чжан-ши так и затрепетало от этого зрелища: ей вспомнились статуи божеств в обрядовом зале, чьи глаза точно так же изгибались в прищуре; с состраданием взирали они из-под полуприкрытых век на людские радости и горести.
Настоятель Цуй выглядел гораздо бледнее, чем она помнила, но, быть может, так лишь казалось из-за палящего солнца, заливающего дворик.
Чжан-ши часто захаживала в обитель воскурить благовония и краем уха слышала, как юные монахи между собой шептались, будто бы настоятелю Цую нездоровится. Но в чем заключается его недуг, никто не говорил, а сама она, будучи замужней женщиной, расспросить не могла, ибо такое поведение тотчас сочли бы неподобающим.
Хотя двор в обители был довольно большим, а людей собралось не счесть, тишина стояла мертвая, и голос настоятеля Цуя был хорошо слышен почти всем собравшимся: спокойный и размеренный, он звучал мягко, дружелюбно, проникал в самое сердце, точно свежий аромат чая, поднимающийся из чашки в руках, не слишком горячей, но и не слишком холодной.
От одного только присутствия настоятеля Цуя на душе становилось легко.
– Сегодня речь пойдет о причинах и следствиях, – донеслись до Чжан-ши его слова.
По толпе прокатились тихие возгласы, на лицах слушателей отразилось недоумение.
Слегка улыбнувшись, настоятель Цуй продолжил:
– Многие считают, что о причинах и следствиях говорят одни лишь буддисты. Но на самом деле сие учение важно и для даосов. «Главы высочайшего наставника о воздействии и отклике» учат, что и счастье, и горе не приходят извне – человек привлекает их к себе сам. Это значит, что ни беды, ни везение не предопределены судьбой, а являются следствием наших деяний. Буддисты говорят, что добрыми делами мы создаем себе благую карму, что есть то же самое.
Чжан-ши не то что читать и писать не умела – она в жизни не притрагивалась к книгам, лишь порой ходила в чайную послушать захватывающие истории сказителей о вольнице-цзянху, а от разглагольствований о великих истинах да праведности у нее тут же начинала болеть голова. Но сейчас все было иначе. То ли потому, что столько народу вместе с Чжан-ши внимало настоятелю, то ли потому, что он умел в своих проповедях даже о самом сложном говорить простыми словами, но она не только поняла все, о чем шла речь, но и даже не заскучала. Совсем наоборот – на сердце у нее стало светло и хорошо.
– Вот, например, госпожа Чжан.
Услышав внезапно свою фамилию, Чжан-ши растерялась и сперва подумала было, что речь идет о ком-то другом, но, подняв глаза, увидела, что настоятель Цуй обращается именно к ней.
Она страшно засмущалась, уши ее тут же покраснели: никогда прежде на нее не смотрело во все глаза столько народу; женщина от волнения была сама не своя.
– Не так давно сын госпожи Чжан тяжело заболел и едва не умер; надобно полагать, почти все слышали об этом. Если бы она не творила добро ежечасно и ежедневно, а ее предки годами не накапливали добродетели, разве постигшее ее несчастье разрешилось бы так благополучно?
Чжан-ши даже мечтать не смела о том, чтобы настоятель Цуй стал вдруг ее нахваливать. Женщина была столь потрясена его словами, к тому же так стеснялась, что даже говорить спокойно не могла. Голос ее дрожал, когда она поспешно ответила:
– С-сия ничтожная должна сказать, что она со своим супругом всего лишь стремится всегда и во всем поступать по совести, от чистого сердца и не заслуживает столь щедрой похвалы настоятеля… Выздоровление ребенка – целиком и полностью заслуга вашего искусства врачевания, и все семейство Чжан от мала до велика во веки вечные будет благодарно вам до глубины души!
Настоятель Цуй широко улыбнулся:
– Всегда и во всем поступать по совести, от чистого сердца – легко сказать, но как трудно сделать! Сколько человек на всем белом свете способны следовать сему правилу? Если подумать, разве само то, что мой путь так вовремя привел меня в обитель Пурпурной Зари, не говорит о некоем провидении?
Рассуждения его звучали убедительно, превращая устремленные на Чжан-ши недоуменные взгляды в завистливые.
Лицо женщины залилось краской, сердце так и стучало. Впервые в жизни она слышала похвалу за совершенные ею добрые дела, и хвалил ее не кто иной, как настоятель самой прославленной в городе даосской обители. Несказанная радость! Ей не терпелось поскорей вернуться домой и поделиться счастьем с мужем. Чжан-ши даже подумала, что в следующем месяце непременно пожертвует на благовония побольше.
Мысли женщины уже унеслись совсем далеко, как вдруг ее будто что-то кольнуло – глаза на миг ослепил отблеск металла. Она невольно зажмурилась и в тот же миг услышала странный звук – точно птица слетела откуда-то сверху, громко хлопая крыльями.
Не сдержав любопытства, Чжан-ши приоткрыла глаза и увидела серую тень, метнувшуюся к ступенькам, где сидел настоятель Цуй. В руках неизвестного сверкнул прямой меч. Как бы ни был быстр молодой монах, стоявший неподалеку, ему уже не успеть спасти несчастного – все произошло в мгновение ока. Исход был предрешен: один взмах – и настоятель будет убит!..
Почувствовав дуновение ветерка от резко воздетого меча, настоятель Цуй чуть отпрянул, но и это не спасло бы его от убийцы. Меч вот-вот раскроит ему голову, и он падет бездыханным на глазах у изумленной толпы.
Не сомневаясь, что настоятель обречен, Чжан-ши в ужасе завизжала.
004
У нападавшего не было и тени сомнения в успехе: острие меча едва коснулось точки меж бровями настоятеля, а злодей уже представлял себе, как клинок раскроит жертве голову.
То был добрый меч, с легкостью сокрушавший золото и нефрит, оттого, сколь бы прочным ни был человеческий череп, сей могучий клинок, напитанный истинной ци, погрузился бы в него как в масло. Мгновение – и кровь заструится из глубокой раны, потечет ручейком со лба по спинке носа. Настоятель был хил и бледен – по всей видимости, страдал каким-то недугом, – и убийца не считал для себя достойным марать руки о столь слабосильного мерзавца, но выбора у него не было: не исполнит приказ – умрет сам. К тому же этот Цуй оказался таким красавцем, что, хотя злодей видел чужую смерть отнюдь не впервые, предстоящее зрелище вызывало особый трепет: представляя, как алый цвет оттенит белизну кожи, он не мог сдержать ликования.
Его чаяниям, однако, не суждено было сбыться – чужая рука вмиг оборвала их все. Глаза убийцы чуть расширились, в недоумении он уставился на помеху, возникшую словно из ниоткуда.
То была по-настоящему великолепная рука: тонкая, но сильная, кисть – изящная, ногти – ровные, ни единого изъяна: кости, кожа и плоть соединялись в идеальной гармонии. Представься случай, убийца отсек бы ее, сохранил в неизменном виде по особому рецепту и любовался бы ею несколько дней подряд, прежде чем решился наконец от нее избавиться.
Но сейчас ему было не до любования, ибо рука стала для него губительным Яньло! Тонкие пальцы зажали лезвие с двух сторон с такой легкостью, словно меж ними был нежный лепесток, а не металл. Дон-н! Меч чуть дрогнул, и клинок, крушивший золото, и нефрит, переломился пополам!
В глазах убийцы отразилось изумление: злодей как будто не до конца верил в происходящее, однако не замешкался ни на миг. Слишком часто приходилось ему оказываться на грани жизни и смерти, а потому его чутье обострилось до крайности. Убийца немедленно отступил, уклоняясь от обрушившегося на него удара.
Но то было лишь начало. Противник, облаченный в развевающиеся белые одежды, неотступно следовал за злодеем. Неизвестный был безоружен, но и меч неудавшегося убийцы больше ни на что не годился, и теперь они были на равных. Два силуэта двигались столь стремительно, что со стороны и не разглядеть, кто где. Удары, наполненные истинной ци, сыпались во все стороны, многие прихожане попадали наземь, случайно попав под горячую руку. Послышались крики: испуганные люди побежали кто куда.
Битком набитый двор опустел в мгновение ока, остались лишь юные монахи-даосы, да и те попрятались за колоннами. Сам настоятель Цуй от страха так и остался неподвижно сидеть на тростниковой циновке, будто в уме повредился.
Сошедшись в поединке с незнакомцем, убийца сразу понял, что уступает ему. Скрипнув зубами от досады, он метнул в противника сломанный меч, вложив в бросок все свои силы, дабы задержать того хотя бы на несколько мгновений и выиграть время. Скрыться убийца все равно бы не успел, а потому, посчитав, что застал противника врасплох, он круто развернулся и бросился к настоятелю, застывшему на циновке. Злодей несся столь быстро, что со стороны казался расплывчатой тенью. Мгновение – и он снова стоял перед жертвой.
Настоятель Цуй руками упирался в пол, выпучив глаза: похоже, пытался встать, но тело его окаменело от ужаса. Уклониться от удара он уже не успевал, а между тем смертоносная длань неслась прямо ему в лицо!
– Подыхай, предатель!
Не то порыв ветра, поднятого ударом, сам по себе оказался чрезмерным для чахоточного, не то резкие речи и свирепый облик убийцы так перепугали его – настоятель Цуй побледнел пуще прежнего и закашлялся.
Но душегуб вдруг замер: все тело его окаменело, от осознания скорой смерти жестокое лицо исказила гримаса ужаса.
Он медленно опустил голову – из груди торчал обломок меча; собственное отражение в сверкающем на солнце, залитом кровью металле как будто беззвучно насмехалось над ним. Убийца так и умер с открытыми глазами, так и не упокоившись с миром.
Легкий толчок – и труп злодея откатился к боковому проходу. По земле медленно растекалась лужа крови, заметив ее, незнакомец сделал шаг в сторону и остановился прямо перед настоятелем Цуем, все еще не опомнившимся от испуга.
– Вы – Цуй Буцюй?
Заслоняя солнце, он взирал на настоятеля сверху вниз с таким видом, с каким обычно разглядывают преступника.
Послушники наконец опомнились и, спотыкаясь, выбежали из укрытий. Цуй Буцюй несколько раз кашлянул и, опираясь на руку юного даоса, поднялся на ноги. Оправив одеяние, он посмотрел своему спасителю в глаза.
– Ваш покорный слуга и вправду Цуй Буцюй. Премного благодарен за помощь. Позвольте узнать ваше имя, достопочтенный?
Незнакомец сделал еще несколько шагов. Теперь, когда он полностью поднялся по ступенькам и оказался в стороне от слепящего солнца, настоятель Цуй сумел наконец разглядеть все изящество и красоту его облика. Цуй Буцюй немало странствовал по белу свету, и людей он повидал едва ли не больше, чем крупинок соли съел за всю жизнь, однако этот господин сумел впечатлить даже его.