Несравненный. Том 1

008

Думы только о Вас, государь, и нет им предела!

Знаю, это неведомо Вам, что же тут можно поделать?

Благовоние Безысходности, иначе известное как «Что-же-тут-можно-поделать», повергало в уныние уже одним своим названием. И сколь прекрасен был его аромат, напоминающий о цветении лотоса в начале лета, столь же ужасающим было его действие. То был страшный яд, при упоминании которого всякий бледнел от страха.

Название благовония восходило вовсе не к «Девяти рассуждениям» поэта, исполненного горести и потому так сокрушенно вздыхающего, а к имени одной из трех рек преисподней, что течет вместе с рекой Забвения и Желтым источником, – Найхэ, реки Безысходности. Он не убивал человека мгновенно – опасность крылась в ином. Считалось, что состав, проникая в тело, пожирал кости и разъедал костный мозг, в результате чего отравленный впадал в зависимость от благовония. И если несчастный хотя бы день не вдыхал желанный аромат, он начинал задыхаться, тело его разбивала слабость, а рассудок мутился. На третий день без благовония начиналась невыносимая боль, будто плоть ножом соскребают с костей, а на пятый – человек умирал в полном отчаянии и направлялся к мосту Найхэ, мосту Безысходности, за отваром забвения.

Шел уже пятый день, как Цуй Буцюй сидел взаперти в кромешной темноте.

Тюремщики неизменно приносили ему пищу и воду именно тогда, когда даос от слабости впадал в полузабытье. Очнувшись, монах нащупывал рядом с собой еду и питье: их едва хватало, чтобы не умереть от голода и жажды, но не пустой желудок и не пересохшая глотка мучили его сильнее всего, а беспросветная темнота и совершенное беззвучие. Мрак сменялся тьмой, тишина – безмолвием. Цуй Буцюй не знал, день за окном или ночь: чтобы хоть примерно следить за ходом времени, ему приходилось пересчитывать костяшки собственных пальцев. Стараясь по возможности сохранить рассудок, он расслаблял тело и проговаривал про себя то, что помнил из древних книг: конфуцианских трудов, даосских трактатов, сочинений законников и буддийских канонов.

В темноте совсем ничего не было видно, зато слух монаха необыкновенно обострился. Шорох любой букашки, попискивание крыс, звук капели обрадовали бы его так, словно он нашел бесценное сокровище, однако тишина оставалась нерушимой. Он не знал, как Фэн Сяо удалось этого достичь, но казалось, будто погруженная во тьму комната пребывает за пределами этого мира. Если бы не исправно появляющиеся вода и еда, Цуй Буцюй и впрямь уверился бы, что о нем позабыли.

Обычный человек не выдержал бы не то что полмесяца, даже неделю такой пытки: иные уже на третий-пятый день сходили с ума. Цуй Буцюй же был слаб телом, заболевал при каждой смене времен года; к третьему дню взаперти он отчаялся и почувствовал себя на грани безумия. Живот сводило от голода, руки и ноги слабели, разум постепенно мутился. Его то и дело знобило, лоб покрывался испариной. Даос знал: это предвестники подступающего тяжкого недуга. Он сдался и решил разбить треснувший сосуд: перестал считать костяшки, повторять про себя древние книги и позволил сознанию постепенно погрузиться в туман.

И вот сквозь густую пелену проник запах.

То был тонкий, едва уловимый аромат, напомнивший настоятелю о том, как год назад ему довелось побывать в столице, в лотосовом саду. Цветы там благоухали точно так же, тонко и сладко, ароматом цветущих лотосов полнилось каждое дуновение ветерка.

Вскоре в столицу придет лето, и сановники снова станут принимать гостей. В знатных домах особенно любили суп с белыми древесными грибами и семенами лотоса. Сварив, его переливали в горшки с узким горлышком, которые опускали в колодец на добрую половину дня, а перед прибытием гостей доставали снова. Сперва подавали чашку горячего лотосового напитка, что, согревая изнутри, изгоняет избыточный внутренний жар, а затем приносили миску душистого супа, который ласкает горло и приятно обволакивает желудок, спасая от летнего зноя.

К подобному гостеприимству даосу было не привыкать…

Цуй Буцюй резко открыл глаза.

Кромешная тьма немедленно вернула его в действительность. Однако аромат никуда не исчез, а значит, он ему не померещился.

Брови Цуй Буцюя чуть приподнялись, губы искривились в усмешке.

Благовоние Безысходности.

Яд этот считался не только чрезвычайно опасным, но и весьма редким. Какое расточительство со стороны Фэн Сяо тратить на него такую ценность!

Из запертой комнаты Цуй Буцюю было не выйти, перестать дышать он тем более не мог – ничего не оставалось, кроме как против воли вдыхать манящий, вызывающий смертельное привыкание аромат.

Человек железной воли, может статься, сумел бы какое-то время противостоять отраве, ежели отличался крепким здоровьем. Однако в случае Цуй Буцюя благовоние Безысходности лишь ускоряло разрушение и без того слабого тела, причиняя невыносимые мучения.

Возможно, Фэн Сяо и не желал ему смерти, а лишь хотел любыми средствами выпытать у него правду, но тратить для такой цели столь редкий яд – все равно что рубить цыпленка огромным тесаком, одно транжирство.

Но господин из чертога Явленных Мечей никак не мог предполагать, что много лет тому назад Цуй Буцюю уже приходилось испытать на себе действие сего благовония. Тогда он промучился, дыша этим ароматом, целых десять дней, едва не умер, но все равно сумел сохранить ясность рассудка и не подчинился тому, кто устроил ему эту пытку. Даже его учитель Фань Юнь, узнав обо всем, был поражен до глубины души и заметил, что воля Цуй Буцюя была столь сильна, что, если бы не слабое здоровье, он легко овладел бы любыми боевыми искусствами в совершенстве.

Есть те, кому с рождения предрешено стать людьми выдающимися, само Небо взирает на них не без зависти. Цуй Буцюю не суждено было стать прославленным мастером боевых искусств, но своими способностями он все равно превосходил большинство всех людей, живущих на свете. Любая мука для него была лишь очередной тренировкой, испытанием, дабы закалить волю, ибо он знал: хоть и тяжко мыть да просеивать, но, когда ветер унесет весь песок, останется золото.

Цуй Буцюй медленно сомкнул веки.

Торги уже не за горами, а он был уверен, что Фэн Сяо не станет выжидать больше десяти дней и наверняка навестит его раньше.

Торги палат Драгоценного Перезвона начались четыре дня тому назад и через день уже должны были закончиться. В первые дни обычно продавали лекарственные снадобья и шелка, все редкие диковины и драгоценности, привлекавшие всеобщее внимание, оставляли на конец. И хотя сделок уже заключили предостаточно и многие уже отправились домой, набив сундуки, немало осталось и тех, кто дожидался последнего дня торгов: пусть денег на покупку редкостей и не хватит, так удастся хоть взглянуть на них одним глазком да немного просветиться, а значит, путешествие за тысячу верст было не зря.

– Однако что? – потерял наконец терпение Фэн Сяо и едва заметно свел брови, глядя на подчиненного. Пэй Цзинчжэ так и не проронил ни слова, хотя лицо его и так выдавало все без утайки.

Фэн Сяо был недоволен: расследование шло далеко не так быстро и гладко, как хотелось бы, а потому Вэнь Лян с остальными задержанными по-прежнему оставались под стражей в уездной управе. Палаты Драгоценного Перезвона не смели противиться воле столичного чиновника, однако не прошло и дня, чтобы люди не пришли к Фэн Сяо просить за Вэнь Ляна. Второй господин, впрочем, никого принимать не пожелал. Цуй Буцюя он всецело поручил Пэй Цзинчжэ, а сам лично присутствовал на торгах и пристально наблюдал за происходящим. Однако Цинь-ши так и не объявилась – похоже, она давным-давно затерялась в людском море, а вместе с ней – и следы нефрита Небесного озера.

Фэн Сяо знал: если камень и появится, то не иначе как в последний день торгов, однако сколько бы он ни размышлял, его не покидало чувство, будто он что-то да упускает, и оттого его грызла тревога.

С тех самых пор, как он считай что возглавил чертог Явленных Мечей, удача сопутствовала ему, а те помехи, что возникали на пути, и трудностями назвать было сложно. Ему давно уже не попадалось столь запутанного дела, к тому же Фэн Сяо преследовало ощущение, будто все происходящее – игра в сянци, где фигурки переставляет невидимая рука, а он, наблюдая со стороны, даже и не заметил, как сам очутился пешкой посреди доски…

Фэн Сяо на миг замер: важная мысль вертелась у него в голове, но то и дело ускользала, прежде чем он успевал ухватиться за нее.

– Вы велели, чтобы даос вдыхал благовоние Безысходности пять дней, но я побоялся, что из-за слабого здоровья он столько не выдержит, и не решился использовать так много. Сегодня я заходил проведать его – он уже был не в себе. Тогда я облил его колодезной водой, дабы привести в чувство, и допросил, но он по-прежнему твердит, что не имеет никакого отношения к Цинь-ши. Потому ваш подчиненный полагает, что сей Цуй, должно быть, и вправду невиновен.

Если Пэй Цзинчжэ ошибался, то настоятель должен быть из тех, о ком говорят, что у них железные кости и медное сердце. Другими словами, уж если даже благовоние Безысходности не развязало ему язык, то воля его, должно быть, поистине непреклонна.

Но разве такое возможно?

Не встречалось еще на памяти Пэй Цзинчжэ людей, даже среди мастеров боевых искусств, кто бы не молил о пощаде после того, как дышал этим смертельным ядом несколько дней кряду. Что уж говорить об этом чахоточном?

– Где он? – коротко спросил Фэн Сяо.

– Лежит в восточном крыле, – ответил юноша.

Второй господин нахмурился.

– Его что, освободили?

Пэй Цзинчжэ горько усмехнулся:

– Господин, думаете, все такие стойкие, как вы? Кто сможет остаться в здравом уме после того, как несколько дней вдыхал благовоние Безысходности? У него горячка, жар не отступает, он даже говорить не в силах. Не знаю даже, выживет ли вообще.

Фэн Сяо тихо хмыкнул.

– Он еще будет нам полезен. Если ему не станет лучше, придется прибегнуть к снадобьям, чтобы поддерживать в нем жизнь.

Пэй Цзинчжэ истолковал слова господина так, будто тот собирается и дальше истязать несчастного:

– Лекарь говорит, что даос сейчас истощен как телесно, так и душевно, и новых пыток не выдержит!

Фэн Сяо промолчал.

В сопровождении Пэй Цзинчжэ он направился в восточное крыло проверить Цуй Буцюя. Тот и впрямь пребывал в глубоком забытьи. За несколько дней щеки настоятеля заметно впали, кожа побледнела пуще прежнего, а на тыльной стороне рук, покоящихся поверх одеяла, отчетливо проступили голубоватые жилки. Казалось, больной не вынес мучений и лежит на смертном одре.

Остановившись у постели недужного, Фэн Сяо долго вглядывался в его лицо. Спящий будто почувствовал обжигающий взгляд второго господина: брови его едва заметно нахмурились, сон стал беспокойным.

– Господин, быть может, стоит вывести яд из его тела? – шепотом спросил Пэй Цзинчжэ. – Иначе, боюсь, ему не справиться.

Фэн Сяо покачал головой и, подперев подбородок рукой, продолжил разглядывать Цуй Буцюя. Ему казалось занимательным наблюдать, как тот из последних сил сражается с наваждением.

Немного помолчав, Фэн Сяо вдруг сказал:

– Как думаешь, может он быть из управы Левой Луны?

009

Управа Цзоюэ, управа Левой Луны, получила свое имя благодаря знакам в правой части иероглифа «Суй», а потому любой, завидев название, сразу понимал, что управа эта имеет к императорской династии непосредственное отношение.

Взойдя на престол, Ян Цзянь, некогда пожалованный титулом гогуна Суй, почтил его в названии нового государства и девизом провозгласил «Кайхуан» – «Первый во всем». На втором году его царствования, спустя полгода после учреждения чертога Явленных Мечей, незаметно появилась и управа Левой Луны. Как и чертог, она не подчинялась ни трем министерствам, ни шести ведомствам, но и в ведении императора не была: управа служила лично его супруге.

Императрица Дугу разделяла с мужем все тяготы управления страной и преданно трудилась на благо государства, притом была милостива – удивительно, как один человек собрал в себе столько добродетелей!

Императорскую чету называли совершенномудрыми отнюдь не из лести или пустой учтивости. Дугу Цзяло обладала поистине громадной властью, превосходя любую из императриц прошлых династий, даже саму Люй-хоу. Учредив особую службу, дабы иметь возможность лично вести некоторые дела, она совершила небывалое. Дело было в особенном отношении к ней супруга: Ян Цзянь обожал жену, благоговел перед ней и… боялся ее.

Потому со дня своего основания управа Левой Луны ничуть не уступала могуществом чертогу Явленных Мечей. Собирая сведения и узнавая чужие тайны, служащие управы беспрепятственно перемещались по всей стране, но надобно помнить, что император с императрицей любили друг друга, а потому соперничать с мужем за главенство Дугу Цзяло не хотела. Она знала свое место и, очерчивая круг обязанностей управы Левой Луны, поручала ей лишь те сложные дела и запутанные случаи, которые касались школ боевых искусств и вольницы-цзянху.

Кроме собственно главы управы, в Левой Луне было два его заместителя и несколько «орлов»-всадников. В общем и целом служащих в управе было немного, дела свои они вели тихо и тайно и на людях почти никогда не показывались. Даже министры и самые доверенные сановники императора знали лишь, что управа Левой Луны существует, но не ведали ни кто в ней служит, ни чем она занимается.

Будучи служащим чертога Явленных Мечей, Пэй Цзинчжэ знал о Левой Луне поболее простых смертных: ему доводилось сталкиваться с людьми управы в ходе прошлых расследований, и он прекрасно знал их непоколебимую несговорчивость. Схожий круг обязанностей неизбежно приводил к столкновениям между управой и чертогом. Конечно, вражды и ненависти между ними не было, ведь и те, и другие служили правящей чете, однако не соперничать друг с другом они не могли, и каждая сторона стремилась во всем добиться большего успеха.

Служащие обоих подразделений нередко таились средь простого народа, словно спящие тигры или скрывающиеся от чужих взоров драконы, и необычайно способных людей среди них насчитывалось немало – но только лучшие удостаивались высших званий. Хрупкая девушка могла оказаться мастером боевых искусств, а молчаливый отшельник – одним взмахом отнять человеческую жизнь. Но представить, что какой-то чахоточный монах был связан с управой даже более загадочной и таинственной, чем чертог Явленных Мечей, Пэй Цзинчжэ было сложно. Хоть с неуловимым главой ему видеться и не довелось, зато он встречался однажды с его заместителями: один – хрупкий и утонченный, словно прекрасная юная барышня, другой – молчаливый, точно отшельник, всецело посвятивший себя совершенствованию. И разве этот слабосильный Цуй Буцюй, который и пошевелиться-то толком не в состоянии, способен быть хотя бы осведомителем в управе Левой Луны? Или слабое здоровье да положение даосского монаха – всего лишь прикрытие?

Поразмыслив, Пэй Цзинчжэ заговорил:

– Вы полагаете, что управа Левой Луны тоже направила своих людей, дабы те втайне наблюдали за людом из вольницы-цзянху, что собрался на торги палат Драгоценного Перезвона? Но если он и впрямь один из них, то почему бы не признаться, зная, что мы из чертога Явленных Мечей?

– Вероятно, в прошлом Цинь Мяоюй действительно что-то связывало с обителью Пурпурной Зари, – рассуждал вслух Фэн Сяо, – однако этот человек явился в город всего два месяца тому назад, а с тех пор, как Цинь-ши покинула Люгун, минуло четыре года, если не больше. Я не думаю, что он имеет хоть какое-то отношение к нашему делу, но примечательно, что как раз около двух месяцев назад императорский двор принял окончательное решение выступить против тюрок.

– Значит, вы с самого начала хотели лишь вызнать, кто он таков? – осенило Пэй Цзинчжэ. – Но если он и вправду из управы Левой Луны, разве мы не наживем себе врагов?

Пусть управа Левой Луны и чертог Явленных Мечей дружбы никогда не водили, но, как ни крути, и те, и другие были правительственными чиновниками. А теперь вышло так, что свой своего не признал – нехорошо получится, ежели отношения из-за этого обострятся. Тем более благодаря их особому положению связь со столицей удавалось поддерживать без перебоев даже в такой глуши: ничего не скроешь.

Но Фэн Сяо не разделял опасений подчиненного.

– Врагов так врагов, – невозмутимо откликнулся он. – Меня и так многие терпеть не могут, одним ненавистником больше, одним меньше – какая разница? Думаешь, им не хочется опередить нас в расследовании убийства посла, дабы все заслуги достались им?

В новую столицу, Дасин, император со всеми чиновниками перебрался совсем недавно – сразу после того, как город заселили простые жители. Дело в том, что прежняя столица уже нескольким поколениям жителей казалась слишком тесной, а улочки ее – слишком узкими. К тому же в дожди ил забивал стоки, и город затапливало. Потому заняв трон, Ян Цзянь тотчас повелел возвести недалеко от старой столицы новую. Не прошло и двух лет, как строительство завершилось. Император Суй, однако, на этом не остановился: объявил всеобщее помилование и по просьбе подданных начал скупать рукописи, оказавшиеся в разных уголках страны в смутные времена, и после создал государственное собрание книг, дабы древние труды не канули в небытие и сохранились для потомков.

Все его деяния были исполнены добродетели и свидетельствовали о том, что правитель новой династии – поистине просвещенный государь. Теперь же Ян Цзянь вознамерился пойти войной на тюрок и окончательно усмирить волнения на севере. Никто не смел усомниться в его решимости. Три министерства и шесть ведомств тотчас погрузились в хлопоты, чертог Явленных Мечей и управа Левой Луны также получили соответствующие приказы. Все силы были брошены на разработку плана военных действий, ведь тот, кто проявит себя в предстоящем походе лучше остальных, удостоится наибольших почестей. А управа Левой Луны всегда стремилась опередить во всем чертог Явленных Мечей: разумеется, о том, чтобы упустить столь замечательную возможность над ним возвыситься, не могло быть и речи!

Цуй Буцюй закашлялся во сне.

Пэй Цзинчжэ бросил взгляд на больного. Прежде ему и в голову бы не пришло, что тот может оказаться кем-то из управы Левой Луны, а потому судьба несчастного его не слишком-то заботила, но теперь юноша невольно проникся сочувствием.

– В таком случае вашему подчиненному следует вывести яд из тела монаха? – уточнил он.

От такого вопроса Фэн Сяо аж в лице изменился – на нем явственно читалось: «Какой же ты дурак!» Впрочем, вслух он этого не сказал:

– Зачем же выводить яд? Он упорно не сознавался, чем сам вынудил меня прибегнуть к благовонию Безысходности. Что бы этот даос ни рассказывал о себе – помни: он лжет. Не позволяй водить себя за нос. Покамест здесь, в Люгуне, мое слово – закон.

Уголок рта Пэй Цзинчжэ беспокойно дернулся.

Иной раз он забывал, что второй господин не отличается добросердечием, и хорошим человеком его при всем желании не назвать – но тот умел об этом напомнить.

Фэн Сяо и Пэй Цзинчжэ беззастенчиво обсуждали Цуй Буцюя прямо у его постели – а того мучили кошмарные сновидения.

Впереди – длинная дорога. Она казалась бесконечной, и по обеим сторонам то и дело вырастали колючие кустарники. Они тянулись к щиколоткам и крепко опутывали ноги. Цуй Буцюй упрямо продолжал путь и голыми руками вырывал колючие побеги. Из ладоней вовсю струилась алая кровь, но стеблей меньше не становилось: один сменялся другим, снова и снова. Шипы вонзались в плоть, с каждым движением проникая все глубже, каждый шаг отдавался в голове пульсирующей болью. Однако Цуй Буцюй ничем не выказывал своих страданий и продолжал вырывать колючие стебли, словно и вовсе ничего не чувствовал.

С самого детства он отличался упорством – уж если решал что сделать, то всегда осуществлял задуманное, какую бы цену ни приходилось заплатить. Сколько бы трудностей ни ждало на пути – ничто не могло его остановить. Вот и сейчас он вознамерился во что бы то ни стало узнать, что ждет его в конце пути, и какие-то колючки не могли этому помешать.

Взмах, другой – и стебли наконец рассеялись прахом. Но не успел Цуй Буцюй даже взглянуть на свои окровавленные руки, как перед ним вдруг вырос дом.

То была старая усадьба, чья история насчитывала несколько сотен лет.

До Великой Суй северные земли не знали покоя и много раз переходили из рук в руки. Однако род, владевший этим домом, неизменно оставался на месте. То был большой род, подобный ветвистому древу, потомки его были многочисленны, и обладал он такой силой, с которой жители Поднебесной не могли не считаться.

Двери были заперты, но на крыльце стояли двое: один – седовласый старик, величественный, строгий и суровый, другой – молодой мужчина с короткими усами и бородкой, как раз в том возрасте, когда молодые люди обычно становятся самостоятельными. На руках он держал спеленутого ребенка и обращался к старику с просьбой:

«Отец, дайте ему имя!»

«Зови как знаешь – хоть А-Да, Старшим, хоть А-Эром, Вторым», – холодно ответствовал старик.

«Неужели он не заслужил хоть немного снисхождения? – молил сын. – Ведь мальчик остался совсем один!»

«Он такой хилый, боюсь, ему и нескольких лет не прожить. Зачем ему имя?» – упорствовал отец.

«Даже если и так, разве о нем не будут потом вспоминать?»

Старик фыркнул: «Да кто о нем вспомнит? Он же круглый сирота».

«Я», – не сдавался молодой человек.

Долго они спорили, и в конце концов старик сдался:

«Видишь под ногами у меня каменные ступени – так пусть зовется Цзе – ступень. Одна ступенька служит опорой тысячам людей, скромное имя пойдет ему во благо».

«Но родословная…»

«Он недостоин», – отрезал старик.

«Он недостоин».

Короткая четкая фраза прорвалась сквозь густой туман мыслей и чувств, клубящихся в голове Цуй Буцюя. Годы перемен приглушили звук голоса, но в нем по-прежнему чувствовалась непререкаемая сила. Старик, подобно прогнившим насквозь балкам старой усадьбы, давно изжил свое, но отстраняться от дел упорно не желал, держался за свое положение и жаждал вершить чужие судьбы.

«Одна ступенька служит опорой тысячам людей, скромное имя пойдет ему во благо».

Цуй Буцюй вдруг холодно рассмеялся, и хохот его потревожил старика с молодым мужчиной – те обернулись было на звук, но их тотчас окутал туман и унес куда-то прочь.

Все поглотила тьма.

Под напускным спокойствием монаха скрывалась бездонная пропасть, пугающая неизвестностью, однако после всего, что ему довелось повидать прежде, она больше совсем не страшила его.

Грудь пронзила острая боль, к горлу подступила кровь – не выдержав, он закашлялся, ощутив во рту дурной привкус мокроты.

И тогда он наконец очнулся.

Веки его распухли, а глаза болели и слезились даже от слабого света. Цуй Буцюй долго всматривался, прежде чем смог разглядеть над собой полупрозрачный полог.

Вдруг перед ним появилось чье-то необыкновенно красивое лицо.

– Вы, проснулись, – произнес Фэн Сяо, глядя на него сверху вниз. – Как самочувствие?

Отвечать не хотелось, и Цуй Буцюй снова сомкнул веки, намереваясь отдохнуть.

Однако второго господина это не остановило – он невозмутимо продолжил:

– К вам пока что не будут применять благовоние Безысходности, но яд выведен не до конца, и через два дня вы снова ощутите его влияние. Если будете паинькой и станете во всем меня слушаться, я подумаю о том, чтобы помочь вам полностью очиститься от яда. Что скажете?

Цуй Буцюй медленно открыл глаза и хрипло спросил:

– А у меня есть выбор?

– Нет, – сообщил Фэн Сяо.

«Зачем вообще тогда спрашивал?» – подумал Цуй Буцюй и раздраженно закатил глаза.

Фэн Сяо сделал вид, будто не заметил чужого недовольства, и повторил:

– Что скажете?

– Боевыми искусствами я не владею, так что ничем помочь не смогу, – ответил Цуй Буцюй.

– Разве вы не из Стеклянного дворца, что на горе Фанчжан? – посмеиваясь, заметил Фэн Сяо. – Мне доводилось слышать, будто выходцы оттуда не только знают все порядки, каноны и предания боевых искусств, но и знакомы с уважаемыми в цзянху мастерами. Мне как раз нужен человек, который помог бы мне понять, кто из них явился на торги.

– Хорошо, – немного помолчав, согласился Цуй Буцюй. – Но у меня есть требование.

– О том, чтобы сразу обезвредить яд, даже не думайте просить, – предупредил Фэн Сяо.

Цуй Буцюй зашелся кашлем, но наконец сумел выговорить:

– Я хочу пить и есть. Мерзавец, ты мне даже воды не дал, а хочешь, чтобы я на тебя работал?!

Спустя некоторое время Цуй Буцюй сверлил взглядом миску рисового отвара и блюдечко с солеными овощами. Трудно было не заметить, что сохранять спокойное выражение лица ему было крайне непросто.