Михаил Скопин-Шуйский. Великий Мечник России

Молодой князь был облачён в долгополый кафтан из тёмно-зелёного сукна, подбитый соболем – не роскошный, но добротный, как пристало боярскому отроку, не желающему вызывать зависть. Высокий горлатный ворот плотно обхватывал шею, на поясе висела сабля в чёрных ножнах, окованных серебром – оружие не для парадов, а для дела, с клинком, унаследованным от деда, воеводы времён Ивана Грозного. Волосы были подстрижены по московской моде – в скобку, открывая высокий лоб, а серые глаза, казалось, впитывали каждую деталь окружающего мира: резные наличники дверных косяков, тусклый блеск слюдяных окошек, настороженные лица стрельцов у входа в приёмную залу.

– Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский! – гулко возвестил дьяк, стоявший у дверей, и его голос прокатился под высокими сводами, отразился от стен, украшенных фресками с ликами святых и сценами библейских битв.

Михаил вошёл в приёмную палату. Здесь было теплее – в двух углах пылали массивные печи, облицованные изразцами с изображениями львов и единорогов, но воздух был густ и тяжёл от запаха воска церковных свечей, ладана и чего-то ещё – едва уловимого, но неприятного, словно примеси тревоги и недоверия, которыми была пропитана атмосфера годуновского двора. У окна, сквозь которое с трудом пробивался серый зимний свет, стоял сам государь Борис Фёдорович.

Царь был облачён в тяжёлую парчовую ризу, расшитую жемчугом и золотыми нитями, на голове – высокая шапка Мономаха, но даже под этим великолепием угадывалась усталость, оседлавшая его широкие плечи. Лицо Годунова – крупное, с тяжёлыми скулами и пронзительными карими глазами – казалось высеченным из камня, но в уголках глаз залегли мелкие морщины, а рот был сжат в тонкую линию, выдававшую постоянное напряжение. Он не повернулся к вошедшему, продолжая смотреть в окно, где за кружевом инея угадывались очертания заснеженного Соборного двора и темневших вдали боярских хором.

– Приближися, княже, – молвил государь, не обращаясь ликом, и глас его был глух, аки из недр каменной пещеры исходящий. – Не бойся. Мы зубы не кажем… доколе.

Михаил приблизился, соблюдая почтительное расстояние, и склонился в поклоне, опустив правую руку к груди в традиционном московском жесте покорности. Он чувствовал на себе взгляды других присутствующих: боярина Семёна Годунова, племянника царя, чьё лицо напоминало хорька – узкое, с маленькими глазками и постоянной кривоватой усмешкой; князя Василия Голицына, старого воеводы, стоявшего у стены с видом человека, давно научившегося не выдавать своих мыслей; дьяка Богдана Бельского, чьи руки, испачканные чернилами, вечно перебирали листы бумаги, словно искали в них спасение от окружающей неопределённости.

– Государь всея Руси, аз пришел, дабы послужити тебе верою и правдою, яко же служиша прежде мене родичи мои, – рече Михаил, и глас его зазвучал твержее, нежели он чаял. – Род Шуйских искони стоял на страже царства Московского.

Годунов медленно повернулся, и его тяжёлый взгляд уперся в молодого князя. Несколько мгновений царь молчал, изучая его, словно пытался заглянуть в самую душу, оценить, насколько искренни эти слова, насколько можно доверять этому юноше, в чьих жилах течёт кровь древнего рода, претендовавшего на престол ещё до восхождения Годуновых.

– Верою и правдою, – повтори государь, и в гласе его послышалась горькая насмешка. – Лепо глаголеши, княже. Но ведаешь ли, колико людей вещаша сии слова пред нами, а после обращахуся ножом в хребет? Дмитрий Иванович Шуйский, дядя твой, такожде присягал в верности… а мы после обретохом его посреди мятежников в Угличе. Память наша долга есть.

Лицо Михаила оставалось бесстрастным, но в глубине серых глаз мелькнула искра – не гнева, а непреклонной решимости. Он знал об этом эпизоде, знал, как сложно роду Шуйских балансировать на краю пропасти в эти смутные времена, когда каждый боярский род пытается сохранить своё влияние, не вызывая подозрений венценосца, взошедшего на трон не по праву рождения.

– Государь, не за деяния сродников моих ответ держу, – сказал Михаил ровно, но в словесах его слышалась стальная нотка. – Токмо за себя самого ответствую. И клянуся пред Господем и святыми угодниками: доколе сердце моё биется, буду служити царству Московскому. Не тебе единолично, государь, ни роду Годуновых – но Руси, народу её и вере православной. И аще служба сия согласна будет с волею твоею – стало быть, тако Господу угодно.

В палате воцарилась напряжённая тишина. Семён Годунов хмыкнул, явно недовольный дерзостью молодого Шуйского, но старый Голицын едва заметно кивнул – в его глазах мелькнуло уважение к юноше, осмелившемуся говорить правду в лицо государю. Дьяк Бельский застыл, перестав шуршать бумагами, и впился взглядом в царя, ожидая его реакции.

Борис Годунов долго смотрел на Михаила, и в его лице боролись противоречивые чувства: гнев от непокорности, уважение к смелости, подозрение и… что-то ещё, возможно, даже печаль. Наконец, царь медленно кивнул, и его губы тронула едва заметная улыбка – не тёплая, но признающая.

– Добре рекл еси, княже. Дерзко, обаче честно. Может статься, в сём и есть сила твоя. – Годунов прошёл к столу, на котором лежала карта Московского государства, испещрённая пометками и символами городов. – Мы дадим тебе поручение. Не велико пока, но важно зело. В Замоскворечье участишася разбои – либо воровские люди обнаглели, либо кто подстрекает их умышленно, дабы смуту сеяти. Ты поедешь тамо с отрядом стрельцов, порядок наведёшь. Разберёшь, кто за сим безобразием стоит. И нам самим донесёшь.

Михаил склонил голову в знак согласия. Он понимал: это испытание, проверка на прочность и благонадёжность. Если справится – получит доверие, пусть и зыбкое. Если провалится или, что хуже, найдёт связь с боярскими интригами против царя – его род может быть окончательно растоптан.

– Слушаю, государь. Когда выступати подобает?

– Нонече же, по обедне. – Годунов подошёл ближе, и Михаил почувствовал запах амбры и мускуса, которым была пропитана царская одежда. – И памятуй, княже: не враги мы тебе, доколе ты не станешь врагом нам. Служи Руси – но не забывай, кто ныне олицетворяет сию Русь. Ступай.

Михаил поклонился и вышел из палаты, чувствуя, как напряжение постепенно отступает, уступая место холодной решимости. За спиной слышался негромкий голос Семёна Годунова:

– Государь, не излишне ли ты уповаешь на сего щенка? Шуйские искони…

– Молчи, – пресёк его царь, и дальнейшие слова утонули в шорохе тяжёлых одежд.

Замоскворечье встретило Михаила сумеречным холодом и запахом дыма от многочисленных печей, топившихся в низких избах. Здесь, за рекой, жизнь текла по-другому: не было парадного великолепия Кремля и Китай-города, зато была суровая правда простонародного бытия – грязные улицы, где снег смешивался с навозом и золой, кабаки с выцветшими вывесками, где по вечерам гудели пьяные голоса, полуразвалившиеся амбары, прислонившиеся друг к другу, словно старики, ищущие поддержки.

Отряд стрельцов – двадцать человек под командованием опытного десятника Ивана Змеева – сопровождал Михаила. Змеев был крепко сбитым мужиком лет сорока, с лицом, изрезанным шрамами, и глазами, в которых светилась насмешливая мудрость человека, повидавшего многое и не питающего иллюзий насчёт людской природы. Он служил ещё при Иване Грозном, пережил опричнину, походы, и теперь смотрел на юного князя с любопытством, смешанным с лёгким скепсисом.

– Ну что, боярич, – молвил Змеев, когда они остановились у небольшой площади, где стоял обветшалый крест и несколько нищих просили милостыню, – тут дело вроде не мудрёно: ловим воров, вешаем на воротех, государю докладываем. Токмо воры сии больно дерзки. Не боятся ни стрельцов, ни кнута. Стало быть, кто-то их покрывает. А кто именно – вот вопрос есть.

Михаил спешился, отдал поводья стрельцу и огляделся. Площадь была малолюдна – мороз и сумерки гнали людей по домам, но несколько фигур маячили у входа в кабак, поглядывая на вооружённый отряд с нескрываемой настороженностью. Молодой князь подошёл к одному из нищих – старику в рваной онуче, с трясущимися руками и провалившимися глазами.

– Старец честный, – негромко молвил Михаил, опустившись на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с сидящим, – поведай ми, кой человек здеся безобразия чинит? Людей грабежом разоряет, дворы огнём попаляет?

Старик поднял на него мутный взгляд, и в нём мелькнул страх – не перед князем, а перед чем-то иным, невидимым и страшным.

– Не вем, государь, не вем… – забубнил он, отворачиваясь. – Ничтоже не вем о сём. Остави мя.

Михаил достал из-за пояса кошель, вытащил несколько медных денег и положил в дрожащую руку старика.

– Не сотворю ти обиды, старче. Но потреба ми есть правда услышати. Аще молчиши – убо страхом одержим еси. А аще страхом одержим – знать, беда близко стоит.

Старик сжал деньги, покосился на стрельцов, потом наклонился к Михаилу и прохрипел, едва шевеля губами:

– Сказуют… сказуют, яко царевич во животе пребывает. Димитрий Иоаннович, сын грозного царя. Яко не преставися он во Угличе, но спасён бысть. И яко вскоре приидет, да престол свой наследный возвратит. А покамест люди его по градам ходят, мятеж меж народом сеют. Кой не верует – тому главу отсекают. Сего ради молчу, господине мой. Молчу.

Михаил почувствовал, как холод, не имеющий отношения к зимнему морозу, прополз по спине. Слухи о чудесном спасении царевича Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного, якобы убитого в Угличе в 1591 году, ходили по Руси уже несколько лет. Но если раньше это были лишь шёпотом передаваемые сплетни, то теперь они обретали зловещую конкретность, превращались в орудие для подрыва власти Годунова.

– Благодарствую ти, дедушко, – тихо молвил Михаил, поднимаясь. Он вернулся к Змееву, и лицо его было сосредоточенным, словно он пытался сложить воедино разрозненные куски какой-то невидимой мозаики. – Иване Петровичу, собери ратников. Нам лепо есть кабак посетити. Тихо, без шума. И внимай прилежно, что тамо молвят.

Змеев ухмыльнулся, обнажив щербатые зубы.

– Се дело любо ми есть, княже. В кабаке всегда правда наружу исходит – вино языки развязует.

Они вошли в кабак небольшой группой, оставив остальных стрельцов снаружи. Внутри было душно и накурено – в углу на железном треножнике коптила лучина, отбрасывая дрожащие тени на закопчённые стены. За длинным столом сидели несколько мужиков в засаленных зипунах, перед ними стояли кубки с мутным пивом. Разговор мгновенно стих, когда в дверях появился Михаил в боярском кафтане и со стрельцами за спиной.

– Пийте, люди добрии, пийте, – негромко молвил Змеев, усаживаясь за стол и бросив на доски несколько монет. – И нам налей, кабатчик. Меду али пива, елико в наличии имеется.

Кабатчик – тощий мужик с длинным носом и бегающими глазами – торопливо принялся разливать напиток. Михаил сел рядом со Змеевым, внимательно наблюдая за посетителями. Один из мужиков – широкоплечий, с густой бородой и шрамом через всю щёку – бросил на него тяжёлый взгляд, полный недоверия.

– Коея ради вины бояре в наш угол пожаловаша? – проворчал он, не отрывая рук от кубка. – Али паки подати драти явишася?

– Не подати, друже, – спокойно отвечал Михаил, отпив из своего кубка. Пиво было кислое и тёплое, но он не поморщился. – Порядок чинити пришедохом. Сказуют, яко здеся татие промышляют. Дворы огнём попаляют, людей грабежом разоряют. Ты часом не веси, кой за симь стоит?

Бородач хмыкнул и отвернулся, но Михаил заметил, как дрогнули его пальцы, сжимающие кубок. Змеев, сидевший рядом, медленно положил руку на рукоять ножа, висевшего у пояса – жест непринуждённый, но красноречивый.

– Не ведаю аз ничегоже, – буркнул бородач. – И ведать не хощу. Живём смирно, никого не задеваем.

– Дивно, – задумчиво протянул Михаил. – Дедушко на торгу молвил, что люди здеся страшатся. Страшатся тех, кто россказни про царевича Дмитрия распускает. Про то, что жив он якобы и вскоре приидет. Ты разве не слыхивал таких россказней?

В кабаке повисла тяжёлая тишина. Бородач медленно повернул голову, и в его глазах полыхнуло что-то опасное – смесь страха и ярости.

– А ты, княже, не боишься, что язык твой до беды тя доведёт? – тихо сказал он. – Суть вещи, о коих лучше вслух не баять. Годунов не навеки. А народ помнит, кто истый наследник престола.

– Истый наследник? – Михаил наклонился вперёд, и его серые глаза стали холодными, как лёд на Москве-реке. – Царевич Дмитрий Иванович преставися в Угличе в лето 7099-е от сотворения мира. Сие установлено сыском, который вёл дядя мой, князь Василий Шуйский. Тело его обретено бысть, матерь его, царица Мария Нагая, опознала его. Всё, что инако молвится, – ложь и крамола. И те, кто сию ложь распространяют, – супостаты Московского царства.

Бородач резко поднялся, опрокинув скамью. Его рука метнулась к поясу, где висел большой нож, но Змеев был быстрее – в мгновение ока он оказался рядом, приставив остриё своего ножа к горлу мужика.

– Тише, тише, приятель, – ласково проворчал старый стрелец. – Не дёргайся. А то ненароком дыру в шее учиню, и беседовать станешь уж в геенне огненной.

Остальные посетители кабака замерли, не смея пошевелиться. Михаил медленно встал, обошёл стол и остановился перед бородачом, глядя ему прямо в глаза.

– Аз дам тебе выбор, – негромко сказал молодой князь. – Либо ты сейчас поведаешь мне, кто людей подговаривает, кто россказни про самозванца распространяет, либо утре на заре повешен будешь на градских вратах аки смутьян и бунтовщик. Выбирай борзо.

Бородач тяжело дышал, его глаза метались, словно ища выход, но Змеев неумолимо давил ножом, и тонкая струйка крови потекла по шее мужика. Наконец, он сдался.

– Сказывают… сказывают, что в Литву бояре гонцов посылают, – выдавил он сквозь зубы. – Что тамо некий Дмитрий объявися, который царевичем себя нарицает. Что ляхи его поддерживают. А здеся, в Москве, кто-то ему почву готовит. Кто имянно – не ведаю, Богом клянусь! Но люди верят. Устали от Годунова. Перемен хотят.

Михаил отступил на шаг, и его лицо было бесстрастным, но внутри клокотала тревога. Он понимал: если эти слухи правда, если действительно в Литве появился некто, выдающий себя за погибшего царевича, то Русь стоит на пороге страшной беды. Смуты, которая может разорвать страну на части.

– Отпусти его, Иван Петрович, – сказал Михаил. Змеев неохотно убрал нож, и бородач, схватившись за шею, отшатнулся к стене. – Запомните, – обратился князь ко всем присутствующим, – кто станет ложь про самозванца распространять, тот ответ даст пред государевым судом. А кто донесёт о таковых смутьянах – мзду получит. Ступайте по домам. И мыслите главою своею, прежде нежели басням верить.

Выйдя из кабака, Михаил остановился на пороге, вдыхая морозный воздух. Над Замоскворечьем повисла глухая зимняя ночь, и где-то вдали завывал ветер, неся с собой снежную пыль. Змеев подошёл к нему, вытирая нож о край кафтана.

– Ну что, княже, донесёшь государю? – спросил он, и в его голосе слышалась усмешка. – Молвишь, что здеся вся сволочь в воскресшего царевича верует?

Михаил долго молчал, глядя на огоньки, мерцающие в окнах изб. Он думал о том, что эти простые люди, замёрзшие, голодные, уставшие от неурожаев и поборов, готовы поверить в любую сказку, обещающую им лучшую жизнь. И что боярская верхушка, интригуя и борясь за власть, готова использовать эту веру в своих целях, не задумываясь о последствиях.

– Донесу, – наконец сказал он тихо. – Но не всё. Годунов и без того ведает, что народ недоволен. А вот про гонцов в Литву… сие надобно проверить. Иван Петрович, заутра с рассвета начнём расспросы. Тихонько, без шума. Сыщем тех, кто с сими россказнями связан. И тогда уж станем докладывать.

Змеев кивнул с одобрением.

– Умно, княже. Может статься, из тебя и впрямь толковый воевода выйдет. Пойдём, ночлег сыщем. А то замёрзнем на сем ветру, аки дураки.

Они двинулись в сторону казарм, оставляя позади притихшее Замоскворечье. Михаил оглянулся на кабак, где в окошке мелькнула тень, и почувствовал, как тревога, холодная и липкая, обвивает его сердце.

Несколько дней спустя Михаил Васильевич вновь предстал перед царём Борисом Годуновым. На этот раз встреча проходила в меньшей палате, где царь принимал доклады о текущих делах. Здесь было тесно и накурено – несколько бояр, дьяки, стольники толпились у столов, заваленных грамотами и челобитными. Годунов сидел в резном кресле, обитом малиновым бархатом, и его лицо было утомлённым, словно на его плечи навалился непосильный груз.

– Ну что, княже, – сказал царь, когда Михаил вошёл и поклонился, – сыскал ли татей тех?

– Сыскал, государь, – спокойно ответствовал Михаил. – И повелел троих на вратех повесить, якоже изволил еси. Но не в татьбе дело то. В речах лукавых кои они меж народом сеяли.

Годунов нахмурился, и его пальцы, украшенные перстнями, сжались в кулак.

– Какие речи?

– О том, государь, что царевич Дмитрий Иванович жив есть. Что скрывается он в Литве и готовится вернутися за престол свой. Люд верует в сии речи, государь. И кто-то нарочито их подымает.

В палате воцарилась тишина. Бояре переглянулись, дьяки застыли с перьями над бумагами. Годунов медленно поднялся с кресла и подошёл к окну, за которым медленно падал снег, укрывая Москву белым саваном.

– Ведомо нам о речах сих, – тихо молвил царь, не оборачиваясь. – Ведомо издавна. И знаем, откуда они идут. Литва, Ляхия – супостаты наши всегда выжидали часа, дабы ударить. А ныне обрели способ: самозванца поставить, дать ему рать и наустить на нас. Простой люд поверует – он всегда верует в чудеса сказочные. А бояре… – Годунов обернулся, и в очах его полыхнул гнев. – Бояре станут выжидать, кто одолеет, дабы к сильнейшему приклонитися.

Михаил молчал, понимая, что царь глаголет горькую истину. Боярская знать Московского царства редко отличалась единством – каждый род тянул одеяло на себя, каждый искал выгоды, и лояльность измерялась не верностью престолу, а личной выгодой.