Все хорошие люди, или Рыльце в пушку

– А оно и было закрыто, окно-то, – ответила девушка, ни на минуту не засомневавшись. – Я проверяла! Я всякий раз, как уйти из дома, обязательно все окна проверяю. Особливо на той стороне, где они на болото смотрят.

– Так как же он тогда влез? – не сдержался Иван Никитич.

– А мне почем знать? Видно, подцепил чем-то раму, открыл и влез. Там под окном вся клумба истоптана. Этот черт почитай все нарциссы переломал, что были у нас там высажены, а они ведь только зацвели. И вот еще что, – она вытащила из кармана передника медную пуговицу и положила на стол перед Амалией Витальевной. Купря похолодел. Это была та самая, хорошо знакомая ему пуговица от пиджака. Его догадка подтвердилась наихудшим образом: он оборвал пуговицу, когда лез к Вайскопфам в окно. На минуту ему показалось, что хозяева дома тут же все поняли, что эта улика сразу с головой выдает его участие в этом деле.

– Я, барыня, проверила, не нашинская это пуговица, – отчиталась горничная. – Нету ни на какой одеже таких. Евонная эта пуговица, разбойника этого.

– Дуня! – перебила ее Амалия Витальевна. – Ты знаешь ли, Дуня, кто сейчас перед тобой сидит? Это Иван Никитич Купря.

Иван Никитич понял, что совершенно пропал.

– Он известный писатель, – продолжала наставительно госпожа Вайскопф. – Его произведения в Петербурге печатают. А ты так слова коверкаешь. Стыдись! И когда, Дуня, я только тебя научу правильно говорить! Нужно говорить не «одежа», а «одежда». Не «евонная», а «его». Не «нашинская», а «наша». Ей-Богу, перед господами неудобно.

Дуня обиженно поджала губы, но тут же сделала книксен и извинилась.

– А пуговицу эту, если она, как ты уверяешь, не «нашинская», завтра же с утра отнеси в участок, – велел Яков Александрович и, обернувшись к обомлевшему от страха писателю, весело предложил:

– Вот вам и поучительный сюжет для рассказа, любезный Иван Никитич: воришка влезает в богатый особняк, но, испугавшись рано вернувшейся хозяйки, бежит не солоно хлебавши, испортив собственную одежду. Я ведь, господа, осмотрел задний двор. Этот разбойник выломал две доски в заборе и изрядно натоптал в саду. Сдается мне, воришка был не только неудачлив, но и довольно неловок. Там столько следов осталось, что будь я из сыскного отделения, то, верно, без труда поймал бы его.

– Так вы еще не заявляли в полицию? – уточнил Купря и закашлялся.

«Авось пронесет, – решил он. – Разве можно человека по одной пуговке узнать? Да и кто на меня, на знаменитого писателя, подумает!»

Амалия Витальевна только отмахнулась:

– Ну что вы, дорогой Иван Никитич! Станем ли мы отвлекать наших доблестных полицейских по такому мелкому поводу, когда в городе, в нашем музее произошла кража века! Ну что ты стоишь, Дуня? Поди уже! – развернулась она к горничной. Дуня подошла, чтобы забрать пуговицу и проговорила упрямо:

– А вот зря вы, барин, говорите, что мол это барыня его спугнула, когда возвернулась с концерта.

– А кто же, по-твоему, это был? – Вайскопф насмешливо поднял бровь.

– А я вот и господину писателю скажу, – Дуня исподлобья посмотрела на Купрю и выпалила:

– Знамо дело, чего он испужался. Окна-то эти куда выходят? Тот-то же, на болото! А дело вечером было. Вот он там и увидел.

– Да что увидел-то? – Ивану Никитичу было не по себе под ее пристальным взглядом.

– А то вы небось не знаете, кто там по болоту ходит? – шепотом ответила Дуня. – Болотницу он увидел или огоньки ее – дело-то к ночи было – вот и побежал, себя не помня, так, что аж пуговицы в стороны полетели.

Яков Александрович звучно расхохотался, а Иван Никитич вздрогнул.

– Ступай, Дуня, ступай, – замахала на неё руками Амалия Витальевна. – Не позорь меня своими глупостями перед образованными гостями!

– Вот вам сюжетец из провинциальной жизни, дорогой наш Иван Никитич! Незадачливый воришка испугался кикиморы болотной. – Вайскопф подкрутил усы и добавил: – А запонок все-таки мне жаль!

– Ах, господа, как я вам благодарна, что вы не бросили меня одну в вихре этих ужасных событий! – воскликнула Амалия Витальевна, подкладывая на тарелки гостям золотистые кусочки свежайшего бисквита. – Ума не приложу, как быть дальше. Мне бы самой так не хотелось иметь дело с этим служакой, который сегодня был в музее. Этот пристав мне показался так груб, так недалек. Нужно приглядывать за ним. И ведь у Якова Александровича тоже совершенно нет времени заниматься всем этим сейчас. Я вам открою один секрет, только обещайте до поры особенно никому не говорить.

Иван Никитич вынырнул из своих мыслей. Как, еще один секрет? Неужели им не хватило еще секретов на сегодня?

– Дело в том, что к нашей дочери посватался один достойный молодой человек. Это хорошая партия, и Яков Александрович должен сейчас решать множество вопросов по поводу будущности нашей девочки, имущества, приданого и прочего, что надо урегулировать в таких случаях. Он вынужден больше времени проводить в нашей старой квартире в Петербурге, где уже некоторое время живут наши сын и дочь. Там, конечно, с ними моя сестра, но она совершенно не умеет вести дела. Так что за событиями здесь и – как это правильно называется? – за ходом расследования придется следить мне. Нельзя же поручить такое деликатное дело этому нашему, как его там? Василию Никандровичу. Вы сами видели, что он творит: хватает первого попавшегося и обвиняет без всякого повода. Я так надеюсь, что вы не бросите меня одну, господа! И что же станется теперь с похищенным золотом? Оно, должно быть, уже переправлено заграницу. И как это вы ловко вычислили, что витрина все же была открыта ключом! Теперь-то уж точно можно снять все обвинения с бедного господина Носовича. Ну откуда у приезжего мог быть этот ключ?

Иван Никитич уже совсем перестал слушать хозяйку дома. Он полностью сосредоточился на размышлениях о том, что сказала горничная. Откуда, скажите на милость, она взяла, что была украдена еще и какая-то заколка? Наверняка, этакая безделица просто-напросто завалилась куда-нибудь. Скорее всего, она все еще лежит на прежнем месте под ворохом белья. И ночную сорочку он не брал! Точнее, в руках что-то похожее, кружевное, женское он тогда, вроде бы, держал, но ведь не выносил из дома. А про шелковый жилет полковника Дуня и вовсе почему-то ничего не сказала. Не заметила пропажи? А запонки, стало быть, памятные. Эх, как бы половчее подкинуть их? А может, прямо сейчас обронить незаметно под столом? Купря опустил руку в карман. Нет, здесь нельзя, слишком очевидно будет. Да и услышат, как коробочка об пол стукнется.

– Ведь вы согласны, Иван Никитич? – хозяйка коснулась легкой ладонью его рукава.

– Как вы говорите? – встрепенулся он.

– Вы согласны?

Купря растерянно взглянул на Тойво, тот молча поднял брови, не давая никакой подсказки.

– Конечно, Амалия Витальевна, как пожелаете! – с готовностью согласился неизвестно с чем Иван Никитич.

– Вот видишь, Яшенька, я знала, что Иван Никитич мне не откажет. Он умеет найти подход к людям, и к этому приставу, наверняка, тоже сумеет. Иван Никитич, вы обещаете мне поговорить с ним?

– Поговорить с Василием Никандровичем? Непременно поговорю! – пообещал Купря.

Светский разговор крутился так или иначе то вокруг совершенной в музее кражи, то вокруг залезшего в дом воришки, то вокруг предстоящего венчания дочери Вайскопфов. Наконец, пришло время откланяться. Иван Никитич совсем отчаялся избавиться от полковничьего жилета, но коробочку с запонками нужно было непременно успеть подложить, подбросить, обронить – любым способом оставить в этом доме. Иван Никитич опустил руку в карман пиджака и сжал коробочку в кулаке. Визит подходил к концу, так что сейчас нельзя было упустить малейший шанс. Амалия Витальевна порхнула к нему и подхватила под руку – как раз под ту, что сжимала проклятую коробочку.

– Ах, Иван Никитич, дорогой мой, не забудьте о моей просьбе поговорить с Василием Никандровичем. Сделайте, как я прошу: упомяните нашего воришку будто случайно, вскользь. Представьте только, если это все-таки окажется как-то связано с ограблением музея! Вдруг он все-таки умудрился похитить ключ, а потом каким-то образом потихоньку подкинул его обратно.

– Так вы хотите, чтобы я с Василием Никандровичем поговорил об… об том… про то, как к вам в дом влезли?

– Да вы меня как будто не слушали?

– Должно быть, отвлекся самую малость, – пришлось признать Купре.

– Не вините себя, голубчик, – великодушно простила его Амалия Витальевна. – Мы все сейчас несколько выбиты из седла. Или как это говорится? Ах, вы не представляете себе, как хочется все это бросить и махнуть в Париж хоть на недельку!

– Отчего же не представляю, очень даже… И я бы не против был махнуть на недельку в Париж! – мямлил в ответ Купря, сжимая в ладони коробочку с запонками и умоляя Амалию про себя: «Да отпусти же ты меня хоть на минуту. Мне и этого хватит. Вот рядом какая удобная этажерочка стоит. Я бы мигом. Долго ли? Раз и положил на полку». Но любезная хозяйка уцепила другой рукой Виртанена и снова заговорила, как ей повезло найти таких отзывчивых и верных помощников.

Когда вышли из ворот полковничьего дома, Купря почувствовал, что все силы оставил в этом доме.

– Как они гостеприимны, – заметил Тойво. – Я впервые так тесно с ними общался. Раньше мы с полковником говорили только немного, мельком. Хотя я с ним познакомился еще несколько лет назад, когда здесь велись археологические раскопки. Он тогда часто на наших курганах появлялся, и я иногда захаживал полюбопытствовать и зарисовать что-нибудь. И Амалия Витальевна весьма мила. Такая непосредственная. И ни капли заносчивости, ты не находишь?

– Ох, Тойво, я так вымотался. Сейчас, честно говоря, хорошо бы нам здоровье поправить. Пойдем, умоляю тебя, в «Парадиз». Я так наелся этих бисквитов, что в горле совсем пересохло.

– Что с тобой поделаешь, пойдем, – согласился Тойво, который пребывал в весьма приятном расположении духа. – Но, пожалуй, только потому, что хочу услышать от тебя кое-что.

Ресторан «Парадиз» открылся в Золотоболотинске недавно, и все здесь сияло новизной. Хозяева не жалели новомодного электрического освещения, круглые столики витали над светлым мраморным полом на изящных ножках, но посетителей в этот поздний час почти не было. Друзья выбрали укромный стол в дальнем углу зала и заказали коньяку.

– Ты признал свою пуговицу? – весело спросил Тойво. Иван Никитич только махнул рукой:

– А, может быть, это и не моя пуговица вовсе! Мало ли таких! Пиджак-то был новый, а пуговки нашиты были самые обычные, недорогие. И вообще, как можно человека найти по одной пуговке?

– А почему эта их горничная говорила ещё о какой-то булавке или заколке? Признавайся, сколько предметов ты успел сунуть в карман и забыть? И что еще за кружевная ночная сорочка? Припомни-ка хорошенько, может, ты что-то еще взял?

– Нет, Тойво, конечно, нет! – воскликнул Купря, испуганно огляделся и зашептал:

– Это, знаешь ли, было очень странно – то, что говорила эта девица. Я не видел никакой булавки! Какие-то дамские кружева там были, я даже держал их в руках, но клянусь тебе, что не брал! Я даже не понял, что это за предмет одежды такой: весь прозрачный и в дырочку. У моей жены такого нету. Но знаешь, что мне пришло в голову с связи со всем этим? Ты помнишь, эта их горничная была совершенно уверена, что все окна в доме были закрыты, и что она проверила это перед уходом. Я же попал в дом через открытое окно. Не значит ли это, что в доме мог побывать еще кто-то до меня? Да, я теперь совершенно в этом уверен!

– Возможно. Постой, а что с запонками? Тебе удалось оставить их у Вайскопфов?

Иван Никитич в отчаянии уронил голову на руки.

– Послушай-ка, Иван Никитич, не падай духом. Это даже хорошо, что Амалия Витальевна просит нас помочь ей и не бросать это дело на самотек. Отправляйся завтра в участок, расскажи, что нужно искать тех, у кого был ключ от музейной витрины с золотом. Упомяни и то, что к Вайскопфам тем вечером влезли, да скажи непременно, что они не хотят затевать следствия. Поверь мне, полиция сейчас все силы бросит на расследование кражи в музее. Никто не захочет искать ночную сорочку. Но ты зато потом у Амалии заберешь свою пуговицу. Скажешь, что она якобы для следствия понадобилась как улика. Никому не придет в голову тебя заподозрить. Надо только поскорее избавиться от жилета и запонок.

– Эта их горничная про жилет даже не упомянула! Ты заметил? – зашептал в ответ Купря.

– Ну так и брось его где-нибудь в мусор или оставь в трактире. А запонки все же верни. Или знаешь лучше что? Отнеси их завтра в полицию и скажи, что нашел на улице и сразу вспомнил рассказ полковника.

– Ой, нет, на это я не решусь. Как-то слишком неестественно будет, неправдоподобно, – замотал головой Иван Никитич.

– Что ж, ты писатель, тебе виднее, – проговорил Тойво. – И знаешь ещё что, Иван, прошу тебя, не упоминай меня в участке. Ты знаешь, я не люблю впутываться в чужие дела. Сошлись на полковника, скажи, что это он догадался по поводу витрины и ключей. Ему больше поверят, чем финскому художнику.

– Постой-ка, а ты разве не пойдешь со мной в полицейский участок?

– Да ты, Иван Никитич, и правда, совсем не слушал, что говорили за столом, – упрекнул Тойво. – Мне ведь Амалия Витальевна дала другое поручение. Я завтра утром отправлюсь к ложно обвиненному Носовичу. Надо его подбодрить, да и развлечь. Я покажу ему город, а следующим вечером все – Носович, Вайскопфы и ты, мой дорогой друг, вместе с Лидией Прокофьевной – приглашены ко мне в гости.

– Вот почему тебе, Тойво, достались такие приятные обязанности: гулять и принимать гостей, а мне завтра потеть в полицейском участке?

– Что ж, зато можешь утешаться тем, что в полицию ты пойдешь не как мелкий воришка – по словам Вайскопфа выходит, что неловкий и неудачливый – а все-таки как почетный горожанин, желающий посодействовать следствию. А потом, глядишь, и напишешь на основании своих впечатлений недурную повесть для Свирина, – подбодрил друга Тойво. По его голосу было слышно, как все это его забавляет.

– Экая все же запутанная история получается!

Примечания