Глава 1. Электрон
Шли третьи сутки дежурства. Калеб узнал об этом, глядя на потолочные панели. В третий раз с момента последнего пробуждения они меняли цвет: с хирургически белого на нежно-оранжевый. Пройдёт несколько минут и компьютер начнёт постепенно прибавлять цвет, меняя спектр на нежно-алый, который потом перейдёт в приятном глазу жёлто-голубой.
Жёлто-голубой. Очень странный цвет. В уставшем, лишённом сна мозге это противоречие никак не отозвалось. Ну да – бездонный цвет голубого неба в полдень, смешанный с нежным, приятным желтоватым оттенком солнечных лучей. Поживёшь на Станции столько времени, научишься и не такое различать.
Потолочные панели начинали менять цветность каждый день ровно в 6 утра по центральному времени базы. А значит, начался очередной день, когда нужно пытаться удерживать себя в сознании, не давать провалиться в забытье.
Калеб медленно, с хрустом, повернул голову налево и встретился взглядом с Лёней. В его потухших, глубоко запавших глазах всё ещё горели озорные искорки. Этот человек был настоящим дьяволом, волчком безумия, который не шутил только когда спал. Ну или, когда недолго не спал, как сейчас. Вид тяжёлый иссиня-чёрных мешков вокруг глаз, напоминавших трёхдневный фингал, вызвал невольную мысль: «А ведь я сейчас выгляжу ничуть не лучше».
Честно говоря, ещё вчера вечером Калеб хотел наплевать на всё, послать профессора к чёртовой матери, завалиться к себе в спальный отсек, накрыть голову подушкой… да что там, прямо так, в изнеможении, упасть на кровать и захрапеть так сильно, чтобы вся эта проклятущая коробочка слышала – ОН СПИТ!
Но подпись в нижнем углу официального бланка с символом Совета Обитаемых Зон, подтверждённая не одной, не двумя, а аж шестью Членами… да некислый потенциал энергокредитов, начисленный на «Дырку». И уже потраченный, по большей части, на квартплату, дешёвую выпивку и долги за университет. И, конечно же, мама. Бедная старушка, которая уже третий год нуждалась в ежедневных инъекциях после встречи с какой-то дрянью в лесу.
Да, все эти причины не дали Калебу просто так наплевать на эксперимент и покинуть тесную пустую камеру, которую он делил с двумя такими же бедолагами.
Впрочем, это ничуть не мешало рою пакостных мыслей, которые кружились в его голове. Виноваты были все – и профессор, который всё это придумал. Длинный, сухощавый человек, вечно в идеально выглаженном лабораторном халате, до синевы выбритый, с орлиным носом и такими острыми скулами, что о них можно было порезаться.
Вот как ему, эдакой жердине, удаётся всегда выглядеть свежим и довольным? Нет, безусловно, возможность отойти в уборную, плеснуть себе на лицо несколько полных ладоней рециркулированной воды – уже отличное подспорье быть бодрым. А профессор наверняка пьёт кофе, либо цикорий, либо, даже, пожёвывает палочки цаккри надо и не надо.
Он был почти наверняка уверен, что вся эта каша изначально появилась именно в голове профессора – он придумал, описал, набрал добровольцев и теперь мучает Калеба, Леонида и Сати. Ещё вчера – детей, которые оступились и решили заработать хоть немного денег.
Чёрт, он же может даже просто в туалет сходить, посидеть в тишине и полном одиночестве, а не торчать в этой стальной коробке с катетером и пластиковой едой три раза в сутки.
О, еда в лаборатории была отдельным поводом для негодования. Её приносила полная, очень полная, карикатурно полная… женщина среднего возраста и неприметной внешности. Она пыталась быть опрятной – укладывала волосы, похоже, какой-то автоматической системой, старательно наносила на ногти голографические картинки и использовала какие-то очень сладкие духи. От одного их запаха хотелось съесть сладкую булочку с яблоками, или сделать глоток обжигающе-холодной цветочной газировки…
Конечно же, условия лаборатории накладывали на неё свои акценты. Идеально уложенные волосы лоснились от сальной корки, из-под навязчивого цветочного аромата несло давно немытым телом, которое регулярно пребывает в условиях повышенных температур. Голографии на ногтях не могли спрятать следы заусенцев и неровные края – наверняка тётка в отчаянии грызёт их по ночам. А может и днём.
Судя по тому, что на столе перед Калебом появились миски с пластиковой кашей – прошло два часа. Удивительно, как быстро летит время… обычно это время тратится на умывание, лёгкую разминку и один-два круга быстрым бегом по кольцевому коридору станции. Второй час отводился на условно-свободное время.
Он обычно читал и перепроверял вчерашние отчёты, сверял показания вверенных приборов и планировал день. Лёнька всегда этот час досыпал – прямо в тренировочном костюме, валясь поверх застланной кровати, мимо подушки, только ноги в ботинках свисали с чистых простыней. Да, ему сейчас, наверное, приходится сложнее остальных – человек, который искал подушку в любую свободную минутку… Читал ли он экспериментальные протоколы? Почему-то Калеб думал, что нет.
Ложка монотонно опустилась в булькнувшую отвратительным механическим запахом серую жижу. Механическое движение вниз и вверх. Набор витаминов и микроэлементов, микробиота, наверняка какие-то экспериментальные наноботы или споры аномальных грибков.
Калеб поймал себя на мысли, что понятия не имеет, из чего делают порошок в лапшу быстрого приготовления, который придаёт бульону вкус курицы. Ведь наверняка там нет ничего сверхъестественного. Почему тётка с подносами пластиковой каши не добавит 1–2 щепотки этого нектара богов в серую бурду?
Он наяву ощутил на языке вкус курицы гриль и закрыл глаза, смакуя это ощущение. Приятный, пряный аромат, нежные, но плотные волокна лапши, заполняющей рот, горячий солёный и невероятно ароматный бульон. Настоящий гастрономический оргазм. Подумать только, если эта потерянная в веках птица, дошедшая до наших дней лишь в формате крупных кристаллов и гранул из военных рационных пайков, и мерцающих супермаркетов, настолько вкусна в сублимированном виде, каков же был её вкус «при жизни», так сказать.
Вкус бесследно пропал, оставив во рту лишь клейковину пластиковой каши – обволакивающую, отвратительную, с лёгким привкусом то ли жжёной резины, то ли горячего пластика. Пришлось срочно запивать водой, чтобы на контрасте не заблевать весь стол.
Калеб знал, у них такое уже было – начала Сати, которой причудился непередаваемый вкус популярного в их стране блюда… кажется, карри, или что-то на букву «л». Когда наваждение спало, и вместо ароматного риса в соусе рот оказался наполнен безвкусной склизкой отрыжкой, она не выдержала и дала фонтану.
Он держался дольше всех. Бог знает, какие ферменты и элементы добавляли в эту бурду, но рвотные массы не обладали характерным кислым запахом и вообще не были похожи на обычную рвоту… Это была та же пластиковая каша, разве что чуть жиже. Лёня сдался вторым, опустошив желудок на решётку у себя под ногами. Ещё минуты три кашлял и отдувался, как после забега. А Калеб просидел с закрытыми глазами ещё минут десять, прежде чем зеркальные нейроны не сделали свою грязную работу.
Вспоминая сейчас этот приступ слабости, он передёрнулся и залпом допил тёплую дистиллированную воду. Потому что, как утверждал протокол, в этой бурде был полный набор всего необходимого, воду они пили исключительно дистиллированную – пустую, как выражалась Сати.
Обычно приёмы пищи продолжались не больше двадцати минут. К этому моменту они либо доскребали ложками своё неаппетитное варево, либо приходили ко всеобщему мнению, что в этот раз с них хватит. Так случилось и сейчас и опять первым сдался Лёня. Он медленно вытащил изо рта чистую белую ложку и грохнул её в тарелку.
Громко, конечно, сказано, из чего в лаборатории была сделана посуда никто из них точно не знал – какой-то хитрый полимер, достаточно прочный, чтобы не разломаться при экстремальных нагрузках. При этом в меру гибкий и устойчивый к высоким температурам. Иногда, в периоды, когда заняться себя было нечем, они экспериментировали – пытались сделать в ложке карамель из сахарного песка. Получилась страшная вонючая, жжёная дрянь. Как потом выяснилось, полимер при высокой температуре вступил в реакцию с сахаром и дал какую-то токсичную субстанцию. Биохимик в лице Сати несколько дней пыталась понять, что к чему. А ложка устояла – после обычной мойки была как новая.
При ударе полимерной ложки о такую же полимерную тарелку раздавался лишь едва заметный «тюк» – вся остальная энергия переводилась в нагрев материала и распределялась по всей площади. Профессор иногда шутил, что, если достаточно долго стучать по тарелке, можно второй раз разогреть еду.
Свет снова незаметно изменился. Вот буквально только что мир купался в «рассветных» лучах, а сейчас панели вновь сменили спектр. Незаметно перешли от тёплого и ласкового майского утра к сочному, насыщенному июньскому полудню. Весь мир обрёл чёткость, все объекты буквально светились.
Хотелось взять в руки лопату и отправиться на стройку Жилой Зоны 192, или пойти работать руками в агротехнологический кластер. Хоть сорняки вырывать, хоть землю под посевы вскапывать – прямо голыми руками.
Калеб сощурился, глядя вверх – уж очень необычайно ярким был свет. Ни вчера, ни два дня назад такого не было. Да, технологии лаборатории были настоящим чудом – он такого никогда в своём занюханном жилом модуле, 5 на 4 на 190 не видывал. Поэтому первое время тут для него было полно открытий – от динамического освещения, до дистанционного зондирования объектов и к длинному цилиндру автохирурга.
Но сейчас в свете точно было что-то не так. Взгляд упал на Лёню – о, этот, полный сюрпризов человек к чему-то готовился. На его лице блуждала та самая улыбка, после которой невольно начинаешь оборачиваться, проверять ботинки на наличие кнопок, обыскивать пододеяльник в поисках холодной рыбьей головы или, чего доброго, замороженного безобразца.
Сати проследила за взглядом и, едва заметно мотнула головой – не надо…
Но его было уже не остановить. Из невесть откуда взявшегося кармана Лёня вытащил большого настоящего, живого жука. Как, интересно, он умудрился протащить эту шестиногую тварь через биологический заслон?
Перед тем как попасть в Лабораторию, каждый из них прошёл невероятное количество тяжёлых и изнурительных испытаний. Тут была и физическая форма – бег на выносливость, время пребывания в сознании в разреженной атмосфере – 50% кислорода от нормы, 30%, 10%… Последний упавший в обморок проиграл.
Калеб до сих пор помнил как сначала округлились, а потом остекленели глаза девочки в барокамере, когда он сам с трудом шевелил руками. Нужно было что-то сделать, как-то помочь бедняге, но организм перешёл в «режим сбережения» и категорически отказывался действовать. Девочка, конечно, выжила, а Совет даже оплатил ей психологическую реабилитацию и начислил на дырку компенсацию из энергокредов… Но о её соседях тогда не особо думали.
Потом была биологическая душегубка – восприимчивость к химическим веществам, ядам, токсинам труповика и другой аномальной флоры, которую в избытке добывали Утилизаторы из загрязнённых внешних зон. Его и остальных добровольцев дни на пролёт рвало и несло. «Вертолёты» при перемещении вообще стали нормой. Ну а соревнования по цвету мочи – отдельным развлечением.
Перед самой отправкой в Лабораторию, их загнали на карантин. Процедура, очень похожая на то, что происходило сейчас – маленькая комнатка, правда без катетеров и с экраном, одним на всех. Комнату по очереди накачивали различными веществами – ядовитыми для аномальной флоры, проявляющими аномальную фауну, сигнальными для темпоральных порождений.
Самым, наверное, сложным, был момент, когда пол комнаты постепенно скрылся под тонким, но всё нарастающим слоем жидкости. Она была температуры тела и практически не ощущалась, поэтому изнурённые биологическим заслоном добровольцы заметили подступающую угрозу, только она добралась им до пояса. Оказалось – последний этап. Полное погружение в гидропневматическую жидкость – богатой кислородом, настолько, что альвеолы способны вытягивать его прямо как из воздуха, но чертовски ядовитой для всего живого, что не относится к человеческим существам.
Тонуть было очень страшно и очень неприятно. Но, как оказалось не зря. Из восьми добровольцев успешно справились со всеми испытаниями только трое. Калеб вспомнил как их отделили от группы выкашливающих из лёгких слизь коллег по несчастью и немедленно проводили в «чистую зону». Всё, дальше у них не было никакой возможности получить хоть какие-то собственные вещи, кроме цифровых сигналов.
А Леонид, с хитрым прищуром, держал в крепко сжатых пальцах большого, жирного жука. Его надкрылья переливались яркими турмалиновыми вспышками, лапки нервно подёргивались, пытаясь зацепиться за кожу и оттолкнуть от себя назойливого человека.
Он не спешил отпускать животное, внимательно рассматривая ярко переливающиеся крылья, демонстрируя остальным свою удивительную шалость. Это было настолько удивительно, что и Калеб и Сати смотрели на представление затаив дыхание. После всех бессонных дней, после бесконечных часов в тесной пустой камере с безвкусной едой…
Этот жук был настоящим психоэмоциональным коктейлем. Нежные переливы надкрыльев источали не только свет… и цвет, но и запах и даже вкус! Ноздри обожгло терпким цветочным ароматом – что это, корица? Кардамон? Или нет… кофе! Божественный аромат крепкого, бодрящего напитка. От одного запаха зрачки сузились до размера точки, всё вокруг отошло на второй план.
Сати рядом нежно причмокнула губами. Было похоже, что она сосёт леденец или какую-то другую вкусную конфету, поистине наслаждаясь всей гаммой растекающихся по языку ощущений. Это было невероятно.
Они, такие разные, не всегда дружные, всего две недели назад – полные незнакомцы, сейчас сидели, объятые потусторонним пламенем огромного жука, наверное, голиафа, или носорога, или какие там бывают…
Пальцы Леонида разжались, не в силах больше сдерживать бьющееся животное. Существу хватило этого, чтобы быстро взобраться вверх по предплечью, откинуть в сторону твёрдые чешуйки и развернуть огромные, в два, а то и три раза больше его тела, прозрачные крылья. Они трепетали как паутина в утреннем бризе, от едва ощутимого движения мышц жука, пульсировали перламутровым блеском такой интенсивности, что в глазах зарябило.
А потом резко стало не до смеха. Каждый взмах невесомых крыльев отражался от стен узкой камеры волнами тошнотворной энергии. Калеб чувствовал, как в голове, будто лопались небольшие пузырьки, стоило волне, прямой, либо отражённой, пройти сквозь него. Вскоре одиночные разрывы сложились в гроздья, гроздья расцвели на ветках агонии и пустили корни в самые глубинные структуры мозга.
Они продолжали безотрывно смотреть на жука… нет, на сущность. Агрессивную, дикую, невероятно могучую, которая каким-то образом прорвала защитные барьеры и проникла в одну из самых охраняемых лабораторий научного мира. Дичайшие спазмы в висках ослепляли – перед глазами стоял только образ твари и искры, вырывающиеся из разбитых осветительных панелей.
Уцелевшие светоносы окрасились багрянцем. Калеб не сразу понял, что это хлынувшая носом кровь Сати выплеснулась из неё как газировка из закупоренной бутылки и, обманывая законы физики, вероятности и банальную логику, рванулись вверх, закрасив белые панели густым алым спектром.
Как гром среди ясного неба раздался выстрел. Потом ещё один, и ещё. Он не сразу понял, что это запорный механизм двери – открывался мучительно долго, не желая дать им послабление, отпустить грехи, выключить боль.
Фигура профессора в ослепительном халате возникла в центре их камеры внезапно. Выросла, как огромный айсберг, непоколебимый, непривычный, отвратительный и, одновременно, такой желанный. В его руках сверкнула яркая вспышка… и всё закончилось.
Первые секунды два молодых человека и девушка недоумённо смотрели друг на друга. Это было похоже на внезапно прекратившийся приступ мигрени – только что ты хотел разможжить голову о ближайшую достаточно твёрдую поверхность, и вдруг, всё кончилось. Ощущение, что голова не болит, само по себе было диким, невероятным, удивительно ясным.
В руках профессор сжимал большую банку, скорее всего, взятую с кухни. Ну точно – на дне всё ещё виднелись крошки от печенья. Внутри, злобно жужжа и яростно перебирая лапками, пытаясь пробить стекло, сидел жук. Его тёплый и ароматный перламутр ничуть не угас, но ужасающим крыльям негде было расправиться – как он ни пытался, банка ограничивала движения…
Калеб почувствовал во рту меднистый привкус и, удивлённо уставился на ладонь – она, против воли, прошла пальцами по верхней губе и теперь на пальцах виднелся густой ярко-красный след.
– Лаборатория, внимание! – неестественно высокий голос профессора звучал как будто через вату, – Эксперимент 62 дельта 12 завершён. Установить на все записи гриф «Повышенной опасности», приготовить к отправке в О.Р.
– Принято, Руководитель, – ответил из скрытых динамиков механический голос нейросети станции.
– Вызови сюда техников, надо замерить параметры искажений. И бригаду медиков, – профессор поставил банку на стол и склонился над Сати, – кажется, наш новый друг вскипятил им мозги. Реабилитация по протоколу 2. Остальное – на усмотрение Джессики.
– Принято.
Он понял, что постепенно отключается. Мышцы не слушались – он был сломанной, разбитой куклой. Не мог пошевелить даже веками. Но глаза не щипало, они не болели от иссушения, они ничего не чувствовали, как и всё остальное тело.
Когда в комнату вбежала бригада медиков станции, они так и сидели, три сломанных куклы со струйками крови, медленно прочерчивающими свой путь от ноздрей, ушей, уголков глаз и Бог знает, каких ещё отверстий. Но самое страшное – несмотря на остекленевший взгляд, на почти угасший пульс… в глубине каждого из них продолжало биться изнеможённое сознание. Не в состояниях уйти в спасительные объятия забытья.