000
ОтложитьЧитал
Пролог
Густой, молочный туман окутал деревню, словно живое существо – медленное, тягучее, не спешащее отпускать свою добычу. Он обволакивал дома, превращая их в размытые силуэты, будто тени давно забытых построек. Солнце, бледное и холодное, едва пробивалось сквозь эту пелену, отбрасывая на землю неясные пятна света, больше похожие на грязные лужи.
Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом прелых листьев и чем-то ещё – сладковатым, гнилостным, как будто где-то в глубине леса что-то давно и безнадёжно испортилось. Ветер, слабый и неровный, шевелил засохшие стебли крапивы у покосившихся плетней, и они поскрипывали, будто старые кости.
Деревня словно затаилась. Ни лая собак, ни привычного стука топоров у дровяников. Даже куры молчали, забившись в тёмные углы сараев. Только изредка где-то хлопала незапертая калитка, и этот звук разносился в тумане, как предостережение.
А потом раздался крик. Резкий, пронзительный, разорвавший тягучую тишину. Он ворвался в эту удушливую тишину, как нож, вспарывающий гнилую ткань ночи. Пронзительный, срывающийся на визг, полный такого первобытного ужаса, что даже туман, казалось, на мгновение отпрянул.
Это был не просто крик.
Это был вопль, вырванный из самой глубины души – хриплый, надрывный, с той самой нотой, которая появляется только тогда, когда человек видит нечто, что не должно существовать в этом мире. Он эхом прокатился по деревне, ударился о стены изб, отскочил от мокрых бревен и вернулся уже искаженным, будто кто-то вторил ему из глубины леса. Соседские собаки, до этого момента молчавшие, как по команде завыли – протяжно, жалобно, почти по-человечески. Где-то с грохотом захлопнулось ставень, и этот звук прозвучал как выстрел.
Анфиса узнала этот голос.
Марфа.
Старая Марфа, что жила на краю деревни, у самого леса. Та самая, что всегда первая видела, когда из чащи приходила беда.
И тогда она побежала.
Не думая, не рассуждая, сжимая в руках эту проклятую куклу так, что пальцы немели от боли. Потому что знала – если Марфа закричала, значит, оно уже здесь.
Оно пришло. И теперь смотрит на них всех из темноты. Сквозь туман. Сквозь зеркала. Сквозь широкие, слишком широкие улыбки деревянных кукол.
Ноги подкашивались, цеплялись за невидимые в тумане корни, спотыкались о валуны, утопленные в грязи деревенской улицы. Сердце колотилось так громко, что заглушало даже собственное прерывистое дыхание. В груди будто застрял раскаленный гвоздь – каждый вдох обжигал.
Она сжимала куклу. Сжимала так, что ногти впивались в ладони, оставляя на коже красные полосы. Дерево было неестественно теплым, почти живым. Казалось, если ослабить хватку – тонкие резные пальцы сомкнутся вокруг ее запястья, впиваясь в кожу, как когти.
Волосы, выбившиеся из-под платка, прилипли ко лбу. На губах стоял вкус железа – то ли от страха, то ли от того, что в спешке прикусила щеку. В ушах звенело, и этот звон сливался с далеким, едва уловимым шепотом, будто кто-то бормотал прямо за спиной, на расстоянии вытянутой руки.
Анфиса не оглядывалась. Она знала – если обернется, увидит их.
Тех, кто оставил кукол.
Тех, чьи следы вели в лес.
Тех, чьи глаза смотрели на нее сейчас из осколков зеркал.
Ту, что нашла на подушке сына.
Ту, что смотрела на неё чужими глазами.
Анфиса ворвалась в избу старосты, как вихрь, сметающий все на своем пути.
Дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену, и на мгновение в горнице стало видно лишь ее силуэт – сгорбленный, дрожащий, с растрепанными волосами, выбившимися из-под платка. В глазах стоял дикий, животный ужас.
Она почти упала на пороге, споткнувшись о высокий порог, но удержалась, вцепившись рукой в косяк. Ее пальцы побелели от напряжения. В другой руке, прижатой к груди, она сжимала «ту самую куклу» – будто боялась, что та вырвется и убежит.
– Дед Игнат! – ее голос сорвался на хрип.
Староста, коренастый старик с седой щетиной, резко поднял голову от стола, где только что чинил упряжь. Его глаза сузились, когда он разглядел, что она держит.
– Анфис, ты чего…
Но она уже перебила его, задыхаясь, слова вылетали обрывисто, путаясь между всхлипами и ужасом:
– Они везде… На подушках… На кроватях… Везде! Везде!
Она протянула куклу дрожащими руками. Деревянная. Слишком гладкая, будто её долго держали в ладонях, полируя пальцами. Глаза – осколки зеркал, в которых отражался не её испуганный взгляд, а тёмный лес за деревней.
А рот…
Рот был вырезан ножом – слишком широкий, неестественный, как будто кто-то пытался заставить дерево улыбнуться, но не знал, как выглядит настоящая улыбка.
Тишина в избе была густой, как смола. Староста Игнат не отрывал взгляда от куклы, его пальцы слегка дрожали, когда он осторожно провел по деревянному лицу.
– Это… не может быть… – прошептал он, но голос предательски дрогнул.
Анфиса стояла, сжимая кулаки.
– Они везде. В каждом доме, где пропали дети. На их кроватях… на подушках…
Ее голос сорвался, и она резко выдохнула, как будто слова жгли ей горло.
За окном уже собралась толпа. Женщины, бледные, с перекошенными от ужаса лицами, крестились и прижимали к груди младенцев. "Боже упаси, Боже упаси…" – шептала одна, и этот шепот подхватывали другие, как молитву.
Мужики вернулись с окраины – лица у всех были серые, потные.
– Ни следов, ни крови… – буркнул самый рослый, Федот, сжимая топор. – Капканы целы. Будто все следы просто стерли с земли.
– Это не люди… – прошептала старая Дарьюшка, и все невольно оглянулись на нее.
– А кто?! – взорвалась Анфиса. – Кто, если не люди?!
Дарьюшка медленно покачала головой, ее мутные глаза скользнули к лесу.
– Те, кто живет за зеркалами. Те, кто смеются без звука.
Тишина снова навалилась, тяжелая, как камень.
И тут кукла на столе моргнула. Неприметно. Почти незаметно. Но староста увидел. Его лицо стало серым, как пепел.
– Она… она…
Федот резко шагнул вперед, схватил куклу – и тут же вскрикнул, отшвырнув ее.
– Она теплая! Черт возьми, она теплая, как живая!
Кукла упала на пол, ее зеркальные глаза щелкнули, повернувшись к людям. И в этот момент снаружи раздался смех. Детский. Звенящий. Идущий из леса.
Все замерли.
Анфиса первой рванула к двери.
– Это Серж! Это мой Серж!
Но Дарьюшка схватила ее за руку, ее пальцы были холодными, как лед.
– Не ходи. Это не твой мальчик. Это Оно… зовет.
А кукла на полу зашевелила пальцами, царапая деревянными ногтями половицы. Как будто торопилась куда-то… В лес.
Мужчины на краю деревни, у старой тропы в Чёрный Лес, все таки, нашли следы. Не человеческие. Слишком длинные пальцы. Нет углублений от пяток – будто тот, кто их оставил, не ходил, а скользил. Следы вели к старому дубу с дуплом – и там обрывались. Как будто кто-то просто… исчез.
Темнота в избе Дарьюшки была особенной – густой, вязкой, будто пропитанной годами страхов и шепотов. Воздух пах сушёными травами, воском потухших свечей и чем-то ещё – горьким, как полынь, и сладковатым, как тлен. На стене едва виднелась выцветшая икона: лик святого потрескался, и теперь его глаза казались пустыми, слепыми.
Анфиса втолкнулась внутрь, волоча за собой старосту. Её дыхание было прерывистым, пальцы впились в рукав Игната, будто боясь, что он исчезнет, если отпустит.
– Бабка, что это за напасть?! – её голос сорвался на крик. – Кто их забрал? Кто?!
Дарьюшка сидела в углу, словно сама была частью этой избы – древней, пропитанной дымом и тайнами. Ее фигура, сгорбленная годами, казалась вырезанной из корявого древесного сука, а пальцы, узловатые и кривые, напоминали корни старого дуба. Кожа на ее лице была похожа на потрескавшуюся кору, изборожденную глубокими морщинами, каждая из которых хранила свою историю. Бледная, почти серая, она казалась выцветшей, как та икона на стене. Глаза – мутные, словно затянутые дымкой, – смотрели не на людей, а сквозь них, будто видели то, что другим было не дано. Ее волосы, седые и жидкие, были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались пряди, словно паутина. На шее болтались амулеты – кости, зашитые в кожу, зубы неведомых зверей, сушеные травы, издающие горьковатый запах. Когда она говорила, ее губы, тонкие и бледные, едва шевелились, а голос звучал так тихо, что приходилось прислушиваться – будто слова не рождались у нее во рту, а приходили из какого-то другого места.
Но самое страшное было в ее руках.
Пальцы, покрытые темными пятнами, двигались медленно, точно взвешивая каждое движение. Когда она взяла мешочек с костями, казалось, что они знают, что лежит внутри, еще до того, как она развяжет узел.
А когда кукла на лавке шевельнулась, в глазах Дарьюшки не было страха. Только знание. Тяжелое. Неотвратимое. Как будто она ждала этого момента. И теперь, наконец, могла сказать: «Я же предупреждала.»
– Разве я не говорила? – её голос дрожал, как паутина на ветру. – После полуночи в зеркала не глядеть… Они берут тех, кто видел.
Она медленно поднялась, её кости скрипели, будто протестуя против каждого движения. Подошла к сундуку в углу – старому, окованному железом, с замком, похожим на пасть зверя.
Староста Игнат сжал кулаки.
– Кто «они», чёрт возьми?!
Дарьюшка не ответила сразу. Она открыла сундук (он скрипнул, будто вскрикнул от боли) и достала оттуда мешочек – маленький, из вытертой кожи, перевязанный чёрной нитью. Внутри что-то звякнуло, словно кости.
– Те, кто живёт за стеклом… – прошептала она. – Кто смеётся без звука. Кто оставляет кукол вместо детей…
В избе стало ещё тише. Даже дыхание замерло. И тогда кукла на лавке повернула голову. Медленно. Скрипуче. Её деревянные суставы хрустнули, как настоящие. Рот – этот слишком широкий, неровный разрез – открылся. И из него вырвался шёпот. Не звук. Не голос. А само эхо слов, которых никто не произносил.
– …мама…
Анфиса вскрикнула и отпрянула. Староста побледнел, как смерть. А Дарьюшка лишь закрыла глаза и прошептала:
– Они уже здесь.
За окном, в тумане, что-то зашевелилось. И засмеялось. Без звука.
Тишину разорвал рог.
Не звук – а вопль, вырвавшийся из самой глубины леса. Глухой, дребезжащий, будто сделанный не из меди, а из оленьего рога и человеческих костей. Он прокатился по деревне, ударив в уши так, что у Анфисы на мгновение потемнело в глазах.
И тут началось.
Скот в хлеву взбесился. Коровы ревели, бились о стены, будто пытались вырваться на волю – или спрятаться. Лошади ржали, лягались, и в их глазах стоял человеческий ужас.
Вода в колодце – чистая, только что набранная – почернела за секунду. Староста Игнат, выглянув во двор, увидел, как ведро, опущенное в глубину, вынырнуло полное черной жижи, пахнущей гнилью и медью.
А потом застыли зеркала.
Во всех избах, в каждом доме – стекла покрылись инеем, густым, как снег. Но не белым – серым, словно пеплом. И если приглядеться, в этом инее угадывались очертания лиц – узких, длиннолицых, с пустыми глазницами.
Дарьюшка упала на колени. Ее руки вцепились в половицы, ногти впились в дерево.
– Охота началась… – прошипела она, и голос ее был хриплым, будто ржавым гвоздем скребло по горлу. – Бегите. Пока не поздно. Пока они не вышли из леса…
Анфиса оглянулась на куклу. Та улыбалась. Широко. Слишком широко.
И в этот момент рог протрубил снова – уже ближе.
Гораздо ближе.
Будто что-то уже подходило к околице. И смеялось. Беззвучно.
Лунный Сад был прекрасен и чужероден.
Серебристые деревья тянулись ввысь, их ветви скрюченные, будто застывшие в немом крике. На них висели черные плоды – тяжелые, блестящие, словно отполированные тьмой. Если прислушаться, можно было услышать, как внутри них что-то шепчет. Воздух мерцал. Светлячки-призраки – бледные, полупрозрачные души забытых детей – кружили в вышине, их холодный свет отбрасывал дрожащие тени. Они тянулись к живым, но не могли прикоснуться.
А в центре Сада лежало зеркальное озеро. Абсолютно гладкое. Абсолютно черное. Как глаз, смотрящий в самое нутро мира.
Серебристый туман стелился между древними деревьями, когда представители пяти великих Домов собрались у зеркального озера.