Деревенька моя

В эпоху сомнений и бедствий

До самого смертного дня

Нетленная память о детстве

Уже не покинет меня.

А. Жигулин

ОЖИДАНИЕ

Летом не как зимою. И тепло, и занятие себе всегда можно найти. Например, на пруду весь день просидеть и не заметить время. Иль на колхозный двор забрести, в кузню заглянуть, на конюшню пробраться. Везде интересно. Только взрослые гонят нас ото всюду: «Нечего тут вам…»

Тогда в школьный сад. Расположен он на окраине нашей деревни, небольшом пригорке, меж двух лощинок. За садом они смыкаются и переходят в лог, перегороженный запрудой. Лощины поросли хворостом, бузиной, можжевельником. Тут Клава пасёт колхозных телят, вертлявых и бестолковых, постоянно зикающих от жары по кустам да канавам. И нам, ребятам, в саду раздолье. Играем в прятки, в «наших и немцев». Попутно отыскиваем разную зелень, чтоб съесть, молодые лопухи (от них весь рот чёрный), гусиную лапку, полевой чеснок, сочную, но довольно пресную сныть, ежевику. Да мало ли чего…

Заодно находим и птичьи гнёзда. У кого из моих сверстников гнёзд на примете больше, тому почёт, уважение и доля зависти к его находкам. «Свои» гнёзда мы показываем друг другу «по секрету», бережем их и навещаем по много раз, пока подросшие и окрепшие птенцы не покинут своё жилище. Одна пара зорянок оставила гнездо с детками в самый разгар жаркого лета. По нашей с Ленкой вине. Давай, говорит она, поставим гнездо в тень, чтоб птенцам было прохладнее. Мы пришли в очередной раз к нашему укромному месту и остановились, как вкопанные. Птенцы были мертвы, а их родители, жалобно попискивая, тревожно кружились над кустом бузины, не смея опуститься на злополучную ветку.

Прежний хозяин сада, рассказывала мама, задолго до войны скрылся куда-то. Не по своей воле. Кирпичный дом остался. Теперь в нём начальная школа. Потому и название сада – школьный. На самом деле он ничейный, так как без присмотра. Всяк может прийти сюда и первыми мы, мальчишки, обтрясти чуть завязавшиеся яблочки, оборвать едва побуревшие вишневые горошины. Взрослые, хотя и с оглядкой на колхозное начальство, тоже заворачивают сюда. Косят по обочинам да полянкам траву для домашней скотины. А зимой на топку рубят хворост, обламывают сухие сучья старых вётел. Сюда время от времени, когда стемнеет, приходит и мама по пути из колхозного хлева, где с подругой тёткой Наташей много лет ухаживает за колхозными коровами.

Ещё в прошлую зиму добыча топки лежала на Клаве. Но колхоз отпустил её в город на учёбу в ФЗО. Нынешняя зима без сестры мне кажется особенно студёной и бесконечной.

Холод чувствуется даже на печке, где я лежу, укрытый разным тряпьём. По утрам, едва мама закончит возиться возле загнетки, я вскакиваю с вьюшкой в руке, быстро затыкаю дымоход, чтоб тепло из избы не вытянуло в трубу. Наши два небольших окна в одно стекло. Снежинки с оконных глазков падают на подоконник и не тают. Я долго наблюдаю за ними и начинаю считать: «Одна, вторая, третья». Сколько ж их упадёт за день, пока вернётся мама?

Сказать по правде, её и в деревне сегодня нет. Уехала она в лес за дровами. Дрова не себе. (Себе хорошо бы). Для районной больницы. Подошла очередь нашей Устиновке выполнять эту, как говорит председатель колхоза Сеня горбатенький, гужповинность. Он назначает извозчика.

Мужиков в деревне мало. Гришку Селиванова не пошлёшь, у него желудок. Дед Никита стар. Кум Петька без ноги, на костылях. Тётка Наташа уже раз съездила. Потому Сеня, едва забрезжило, на санках-козырьках прикатил к нам. Засуетилась мама возле загнетки, лицо пятнами пошло. «Шутка ли, с а м заявился в такую рань. Неспроста это».

Мне с печки видно, как Сеня вышагивает по избе из угла в угол, пытаясь согреться, то и дело шмыгает рукавом пиджака по мокрому носу.

– Вот что, Татьяна, – строго начал председатель.– Наряд на дрова прислали. Надо ехать тебе. На коровнике Натаха побудет одна.

И утупился на маму в ожидании возможного её

отказа от поездки.

«Где там отказ? Разве можно возразить председателю?».

(Хотя, как сказать. Однажды Сеня, куражась, пожелал, чтобы лошадь в козырьки для него запряг Гришка. Послал к нему домой с наказом Аришу Михееву. Гришка такое ответил председателю, что Ариша постеснялась повторить его слова вслух. У Сени отпала охота запрягать лошадь чужими руками).

Мама же соглашается на поездку с готовностью, можно подумать, чуть не с радостью:

– Поеду, раз надо. Больницу без топки не оставишь, – заключает она, – будто убеждая Сеню, как важна эта поездка.

А Клаву я жду каждую субботу. В городе она учится на электрика. Живётся ей тоже нелегко. Питание – не растолстеешь, обувка, одёжка – казённая, бэушная. Каждый раз она обязательно привозит мне какой-нибудь гостинец, игрушку. Например, перегоревшую лампочку иль деревянный подрозетник, ролик для электропровода. Таких вещей ни у кого нет из моих друзей. Ни у Саньки, ни у Витьки, тем более у Ленки. В иной приезд сестра книжку вручит: «Читай, Митя, учись».

Сама она занималась в школе всего четыре зимы. Пятый класс надо было постигать в соседнем селе, но разутым далеко ль дойдёшь? Лишь до мельницы, что машет крыльями посреди деревни. Там, на крылечке ветряка, Клава немного отогревала иззябшие ноги и что есть мочи бежала по стылой земле домой.

После занятий в ФЗО Клава с подругами расчищает завалы разбитых в войну жилых домов, всяких зданий. Попадаются ей иногда под кучами кирпича, мусора книжки. Басни Крылова, сказки бабушки Куприянихи. Есть у меня «Аленький цветочек», «Серая шейка». Грустные такие. Я по ним весь алфавит выучил, читать умею. Бывает, и хлебушком городским угостит. У нас хлеб не каждый день. С Клавой можно и на горку сходить.

Чтоб точнее определить день приезда сестры или вроде как понудить её приехать, прибегаю к разным уловкам. Например,.. чихаю. Всем известно, что чих в разговоре подтверждает сказанное слово или задуманное желание. Я, прежде чем чихнуть, быстро загадываю: «Сегодня приедет Клава!» И с удовольствием чихаю. Успел – всё в порядке! Клавин приезд обеспечен.

Ещё верный способ узнать о приезде Клавы – кого-нибудь спросить: «В каком ухе звенит?»

У меня звон слышится часто. Загадывание-отгадывание моё любимое занятие. Будь мама дома, спросил бы у неё. Она с ответом почти никогда не ошибается. Сейчас мама в дороге. Я мысленно следую за ней. Вот пришла она на колхозный двор, к конюховке. Конюх дядя Коля выдал ей сбрую. Всё сразу ей не поднять. Вначале выставляет за порог хомут с седёлкой, потом возвращается, чтоб забрать остальное, дугу, вожжи, чересседельник.

– Ай, больше некому? – удивляется дядя Коля.

– Знать, некому, – отвечает мама.

Затем она идёт к конюшне. Тянет за цепочку щелястую скрипучую дверь, и стайка воробьёв вмиг взмывает под самый верх крыши. Тут тепло, пахнет навозом и конским потом. Зашевелились лошади. Фыркнул вислопузый старый Серко, Пегарь перевалился с ноги на ногу. Молодая любопытная Домашка потянулась мордой к маме, уставилась из-за ограды большими фиолетовыми глазами.

Мама идёт в дальний загон. Там в угловом стойле вороной мохноногий мерин, по кличке Вояка. Говорят, он был на фронте, потому получил такую кличку. В темноте ещё плохо видно, слышно лишь шумное его сопение да похрумкивание кормом. Вояку всегда берут под тяжёлую поклажу.

Напоследок мама бросает в сани охапку холодной ломкой соломы, плотнее запахивает полы фуфайки и заваливается в сани спиной к ветру.

– Оставайся тут, Митя, – наказывала мне мама при выходе из дома. – Еда в печке. Наружу не надо – мороз с ветром – замёрзнешь. За Муратом гляди, чтоб не дудолил на пол. К вечеру вернусь.

Ещё мама пообещала мне приготовить сладости – свекольные «конфетки». Ловко она их делает. Вареную сахарную свёклу режет на тонкие блинчики. Затем разделывает их на кубики, кружочки, квадратики и на сковородке для просушки задвигает вглубь уже прогоревшей печки. «Конфетки» получаются отличные, золотисто-жёлтые по цвету и сладко-тягучие на вкус. Жевать их можно долго – долго.

А бычок Мурат – моя забава. Это сынок колхозной коровы. Чтоб заработать больше трудодней, мама новорождённых телят по очереди отпаивает дома. Мурат крепенько стоит на прямых ножках, топочет по полу розовыми копытцами. Он в хорошем настроении. То и дело взбрыкивает, скользит по полу, едва не падает. При н у ж д е он замирает мгновенно на месте.

Округлая шелковистая спинка напрягается, начинает подрагивать, и струйка зажурчала на пол. Я вскакиваю с печки и подставляю старое ведро. Справив своё дело, Мурат всякий раз тычется в меня мокрым носом и пытается жевнуть мою штанину.

– Не дури, Мурат!

В наказание делаю ему на спине «козу», и он вмиг прекращает свою затею. За зиму у нас перебудет с десяток таких теляток. К лету вырастут, не узнать.

Отодвинув заслонку, лезу в печку за едой. В чугунке жидкий, бледный кулеш. «Пшенинка пшенинку догоняет». Чтоб не мёрзнуть на полу, беру чугунок с собой. Одновременно ко мне на печку с кровати влетает Дымок. Он тоже хочет есть. Обмакиваю в кулеш мякиш и даю котёнку.

Пока мы с Дымком обедаем, за окнами начинает заметно темнеть. Солнце быстро стало скатываться к земле, и на окнах заиграли розовые зайчики.

– Красный закат к холоду, – сказала бы мама, будь она рядом.

Она по многим приметам понимает. Царапает Дымок ножку стола или свёртывается клубком тоже к ненастью. Летом коровы жвачку пережёвывают стоя – к дождю.

Где сейчас мама? Я «проехал» с ней от конюшни за огороды, через свекольное поле до лесопосадок. Тут она должна свернуть на Тюленёвку, хуторок в несколько дворов. Дальше… Дальше мне самому быть не приходилось. Не знаю, где и как она едет. Лес я тоже видел лишь на картинке в книжке «Серая шейка» и не могу себе ясно представить, что это – лес? Деревья выше нашей избы? И частые, как подсолнухи на огороде? Как же по такому лесу ехать? Зацепишься за дерево, что тогда? Что ли пойти к тётке Наташе спросить?

Собираюсь быстро. Пиджачок у меня под рукой, точнее, под головой вместо подушки. С обувью заминка. Единственная – большого размера дырявые на сгибах резиновые сапоги. Из печурки вытаскиваю какие-то тряпки, обматываю ими ноги, сую в просторные головки* и быстро шагаю к тётке Наташе.

Изба её недалеко от нашей, но мороз успевает прожечь меня до костей. Особенно холод чувствую ногами. Обмотки с них сползли, сбились в носках и мне кажется, что бегу по снегу голыми подошвами.

Санька с Ленкой грелись на печке, тётка Наташа готовила на судной лавке пойло для скотины.

– Сам, как знаешь, а скотину накорми в первую очередь, – отвлекает она меня разговором от мыслей о маме. И успокаивает: «Посиди немного. Мать вот-вот подъедет. Уже время».

– Тётка Наташа, а лес он какой? – вставляю в её певучий разговор свой больной вопрос.

– Лес-то… В лесу хорошо. Птички летают, зайчики бегают. Это летом. Сейчас там, конечно, не так.

– А… волки в лесу есть? – со страхом задаю очередной вопрос.

– Волки-то… Нету их там, – уверенно отвечает тётка Наташа. – В лесу волкам есть нечего.

– А как по лесу на лошади ехать? Деревья ведь, -продолжаю пытать соседку.

Ленка тихонько хихикает, слушая наш разговор, удивляется моей непонятливости, будто сама была в лесу и знает, как по нему передвигаться.

Оказывается, вдоль и поперёк, как вздумается, по лесу не ездят. Лишь по просекам да вырубкам. Приезжаешь на кордон, где уже заготовлены распиленные брёвна, чурки, оболонки. Лесник отпустит сколько положено по наряду. Грузи свой пай и поезжай домой.

Отлегло у меня. Сижу молча на сундуке ещё какое-то время. Где-то в углу пиликнул чулюкан*.* Санька с Ленкой задрались на печке из-за тёплого кирпича. Тётка Наташа вступилась:

– Ты большой уже, Саня. А она девочка…

Я же не перестаю думать о маме: «Может, она уже приехала. Меня ищет».

Соскакиваю с сундука. Надвигаю поглубже шапку на глаза и спешу к выходу. Ветер затих, но по-прежнему было морозно и крепко под ногами хрустел снег. Кругом ни души, ни звука. Но мне не боязно: «Иду к маме». Смело подхожу к тёмному дому, нащупываю рукой дверную цепочку. Она на месте, накинутая на петельку. Никто её не трогал. Назад возвращаюсь нехотя, с остановками. Оборачиваюсь несколько раз в надежде увидеть в сумерках подъезжающую на лошади маму.

Тётка Наташа зажгла лампу. Вообще-то не лампа у неё со стеклом (как, например, у деда Никиты), но и не, как у нас, коптилка, из пузырька сделанная. У неё из консервной банки.

– Нюшка Аришина наловчилась такие мастерить, – улыбается довольная тётка Наташа. – Вся докамысленная в отца своего, Петра Палыча.

В сплющенную горловину банки Нюшка вправляет кусок шинельного сукна. Чуть ниже пробивается дырка для заправки гасом.*** Светло, как в городе, только лампа сильно коптит, да иногда в отверстии вспыхивает пламя. За лампой надо следить. Санька с Ленкой этим заняты. Они угомонились. Смотрят неотрывно на огонёк сонными глазами.

Ещё дважды выскакиваю в сени, всматриваюсь с порога в окна своего дома. Там по-прежнему непроглядная темь.

– Избу-то студить, – пыхтит Ленка.

– Лез бы ты, Митя, на печь, – вздыхает тётка Наташа. – Поспи с ребятами, а утром мать за тобой придёт.

Друзья мои на печке очень обрадовались такому предложению. Посунулись немного, уступили мне лучшее место – у грубки. (Переночевать друг у друга у нас почитается за счастье. После таких ночёвок мы, ребята, чувствуем себя как близкие родственники).

– Давайте загадки загадывать! – сразу предлагает Ленка. – Вот такая, например: «По горам, по долам ходит шуба да кафтан!».

– Это ерунда. Все знают твою загадку, осаживает её Санька. – Мою отгадайте: « Сидит дед во сто шуб одет…

«Была бы у мамы шуба, – мелькает у меня в голове».

… -Кто его раздевает, тот слёзы проливает!» – бодро заканчивает Санька.

– Знаю, знаю! – тут же выкрикивает Ленка отгадку, чем вызывает у брата недовольство:

– Ты-то… Знаешь… Не одной козе хвост оторвала. Все бесхвостые бегают.

Над моей – голову поломали подольше: «Поле не меряно, овцы не считаны и пастух рогат»

– Слегка помог я Ленке. Очень ей хотелось отличиться.

Постепенно запас загадок иссякает. Голоса наши звучат всё реже, и мы затихаем на ещё тёплой печке.

Спал я на новом месте тяжело, неспокойно. Утром, едва засинели окна, просыпаюсь вмиг от мысли: «Вдруг мама заблудилась и совсем не приехала…». Чтоб не разбудить Ленку с Санькой, неслышно сползаю по приступкам на холодный пол, начинаю быстро одеваться. Тётка Наташа у заднего окна чистит к завтраку картошку.

– Не торопись Митя. Вернулась твоя мама. Приходила за тобой ночью, да не велела я тебя будить, – вполголоса, чтоб не проснулись ребятишки, сообщает мне тётка Наташа радостную весть. – Скажи матери, на коровник-то пусть не спешит. Сама я как-нибудь.

– Ладно, – обещаю я тётке Наташе и, не дослушав, выбегаю наружу.

Их нашей трубы вьётся дымок, значит, мама уже готовит еду. Убыстряю шаг. Вот я в своих сенцах. Нащупываю рукой скобу, чтоб потянуть дверь. За дверью слышится чей-то голос: «Муратик, Муратик».

«Кто это к нам так рано?»

Отворяю дверь и вижу… Клаву. Это она разговаривает с телёнком, гладит его округлую лопоухую мордочку.

– Митя заявился, – улыбается Клава. – Бродяжка наш. По чужим дворам стал ночевать…

– Одному как усидеть, – то ли объясняет, то ли заступается мама.

– А вы что так долго? Ждал вас, ждал, – с упрёком выговариваю маме.

– Пока лесника нашла, пока погрузилась. Да в дороге, на повороте, сани в раскат пошли. Брёвна стронулись, пришлось перекладывать. А на месте послали на весовую. Только потом свалила в больнице поклажу, – словно оправдываясь, объясняет мама причину своего позднего возвращения.

(К маме мы обращаемся на «Вы»).

– Это кацап родного батька зовёт на «ты», а лошадь на «вы»! – шутила как-то мама).

Сейчас ей не до шуток. Иззябла, наломалась. Но отдыхать не время. Сварила еду. Принялась за свекольные «конфетки». Благо, свёкла сварена вчера. Осталось её порезать на малые дольки да фигурки и сунуть в печку для просушки.

Клава с ночного поезда (бывает он раз в сутки) пришла позже мамы. Тоже немногословна. Будто скована чем-то. Не пытается, как раньше, растормошить меня всякими расспросами да потешками. У меня и без того радостное настроение. Ношусь по избе да бросаю взгляды на Клавин «сидорок»: «Привезла ли гостинец?»

Клава будто не замечает моего нетерпения. Застелила тканьёвым**** одеялом кровать. Притёрла лужицу под Муратом. Старательно подмела пол. Лишь после этого кликнула меня:

– Подойди, Митя, чего дам.

Клава расправила «сидорок» на коленях, ослабила на нём мотузок и вытащила на свет какую-то полукруглую пузатую сумку. Никогда я не видел такой. Просторная сумка была из плотного зелёного брезента с короткой удобной ручкой. Крышка тремя аккуратными кожаными ремешками плотно пристёгивалась к выпуклым алюминиевым пуговицам. И мама заинтересовалась сумкой, присела рядом: «Откуда такая?».

Клава с группой фэзэошниц работала на расчистке кирпичных завалов. Неподалеку от своего общежития, куда в короткий перерыв ходили перекусить, отдохнуть. Иногда на этот же строительный объект пара конвоиров приводила несколько десятков пленных немцев, присмотр за которыми был не очень строгим. Были немцы худы, молчаливы и невеселы. Хотя молодые иногда пытались заговорить с русскими девчатами.

В один из перерывов Клава направилась с подругами в общежитие. Шагнула через порог своей комнаты и замерла от удивления: длинный рыжий немец рылся в её тумбочке. Он вытащил из неё буханку ржаного хлеба и спешно запихивал её в свою сумку. О краже Клава заявила старшему конвоя. Рванул конвоир сумку из рук рыжего вора, замахнулся на него, чтоб ударить, и… опустил побелевший кулак:

– Ешь, сволочь. Не подавись.

И кинул к его ногам сбереженную Клавой, может, за неделю буханку чёрного, сиротского, хлеба. Сумка досталась мне*****.

…Короток зимний день. Но мы успеваем с Клавой снег у дверей почистить, сходить за водой и, главное, покататься с горки на леднике. Ледник – это вещь! Слепила его мама несколько дней назад из коровьего навоза. Похож он на плоский круглый таз, удобный для сидения, с бечёвкой в толстой стенке, чтоб катить за собой. С горки он несётся быстрее санок. Потому что донышко льдом покрыто. Мама специально поливала его много раз водой. Вот и схватилось морозом.

На такой каталке я впервые! Клава чуть толкает меня в спину и бежит следом, чтоб потом ледник вытащить наверх. Я мчусь с горки вниз всё быстрее и быстрее. Дух захватывает при каждом спуске, и сердчишко моё колотится гулко и радостно.

– Всё, Митя. Съезжаешь последний раз, – предупреждает Клава.

Ей пора отправляться в обратный путь.

– Ну, Клав, – начинаю канючить. – Ещё разок.

Съезжаю несколько раз. Не в силах я оставить эту затяжную до изнурения зимнюю забаву. Лишь вспомнив о свекольных «конфетках», с трудом пересиливаю себя.

Запах маминого рукоделия, сладко-горелый, почувствовался уже в сенцах. Мама выставила «конфетки» на подоконник остудить, сама же принялась собирать Клаву к поезду.

…Уж эти проводы, расставания. Сколько их выпало за жизнь, а в детстве – самые памятные, самые горькие. От жалости к себе (остаюсь один) я готов расплакаться. Едва сдерживая слёзы, гляжу на озабоченную маму, бессильную помочь Клаве не покидать дом, не выпроваживать её на холод. Горько и от Клавиной наигранности. Шутками-прибаутками она пытается приободрить нас, показать своё безразличие к предстоящей не ближней дороге, к возвращению в город в тёмном переполненном чужими людьми и шпаной душном вагоне.

В Клавин «сидорок» мама положила немного сырой картошки – наш главный продукт – («и сварить, и испечь, и пожарить»), опустила завёрнутые в тряпочку картофельные лепёшки («всё поесться»), сыпнула в карман несколько пригоршней жареных зёрен****** (занятие в дороге»).

Сколько же в её скупых словах, мягких движениях рук при укладке этих домашних гостинцев теплоты, участия, сострадания.

Я на печке сжимаюсь в комочек. Держусь на пределе сил. И желалось мне в эту минуту одного: услышать от мамы или увидеть от неё нечто такое, что заставило бы меня встрепенуться, отрешиться от этого жалко-слёзного состояния, почувствовать себя мужичком.

– Самое главное чуть не забыла, – спохватывается мама.– «Конфетки».

Они уже совсем остыли, затвердели так, что можно долго сосать, как настоящие. Мама стопкой укладывает их в старый клочок марли, стягивает концы. Вроде кирпичика получилось. Протянула Клаве:

– Возьми, детка. Подруг угостишь. И этого,.. как его,.. немца. Человек ведь… Голодает.

Оторопела Клава:

– Мама, вы бы хоть Мите дали…

– Ничего, Клава! Кричу я неожиданно громко и радостно. – Бери. Мы завтра себе ещё насушим.

Клава смотрит на маму, на меня, не зная, согласиться ли с нами или возразить.

Полегчало, вижу, и Клаве. Исчез её игриво-дурашливый тон. Она цепко взяла «сидорок», кинула его на плечо и твёрдо шагнула к двери. Мама выходит проводить её за огороды, я же, раздетый, выбегаю лишь на порог. Из-за угла завевает позёмка.

– Когда ещё приедешь, Клава? – шумлю в след сестре.

– Жди, Митя. Вот-вот потеплеет,.. – слышу в ответ.

Скорее б кончалась зима.

*Головки – зимняя обувь, валенки, сапоги.

** Чулюкан – сверчок.

*** Гас – керосин.

**** Тканьёвое одеяло – одеяло из лёгкой ткани.

***** Крепкая, вместительная сумка много лет служила мне для сбора колосков в поле, для рыбалки на пруду. В ней же носил книжки в школу.

****** Зёрна – жареные подсолнечные семечки.

ОГРЕХ

Сквозь сомкнутые веки чувствую, как ярко бьёт окно солнечный свет, как полнится теплом исхолодавшая за ночь наша изба. Вставать с печки не хочется. Я согреваюсь лишь под утро и вижу хороший сон. Будто бабушка принесла нам ковригу белого хлеба. Я отламываю его большими ломтями и ем, ем, никак не могу наесться. А коврига не убавляется, вспучивается, становится всё больше и больше. И тут голос мамы:

– Митя, сынок, чего скажу тебе. Сходи к тётке Арише, попроси жару. Она сегодня печь топила.

Ни спичек у нас, ни керосина нет. Огонь выбиваем кресалом – куском железки, величиной с ладонь. В загнете нашей печки лежит камень, серый, угластый. Каждый раз, когда надо разжечь печь или лежанку, мама с клоком ваты из старой фуфайки «добывает» огонь из этого камня. Ударяя кресалом, она ловит ватой быстро исчезающие иссиня-красные искры. Бьёт до устали, пока не потянет едва заметная извивистая струйка дыма.

И тут не зевай! Дуй, что есть силы, чтоб огонёк покрепче схватился за вату, чтоб успеть поднести к нему четвертушку бумаги и тут же сунуть его в топку с соломой или немного подсушенным хворостом.

К тётке Арише не хочется идти и по той причине, что вредная она. В колхозе не работает, как, например, мама постоянной дояркой. Круглый год при колхозных коровах. Зимой тётка, когда ни приди, всё больше лежит на печке, а потеплеет, как сейчас, будет углы подпирать у своей избы да замечать, кто куда пошёл, кто что понёс. Шукнула она председателю колхоза, что мама принесла домой (шла мимо) бутылку молока. Пришел он к нам, расшумелся:

– Колхозное добро, Татьяна, растаскиваешь. К белым ведмедям захотела? Это мы можем. Это мы сделаем.

Живёт тётка Ариша напротив нас, через овраг. Вниз спускаться легко, наверх взбираться труднее. Из сил выбиваюсь от недоедания да и скользко. Снег почти сошел, осталось лишь немного в самой низине, но склон оврага ещё не высох.

Тётка была дома. Старшая дочь Нюшка деревянным гребнем с крупными зубцами «искала» у неё в голове. Прерывать своё занятие тётка и не думает, с удовольствием сопит в колени Нюшке и затевает со мной разговор:

– Мать – то дома?

– Дома.

– Прибралась?

– Ага.

– Чего ели-то ныне?

Мы ещё ничего не ели, да и будет ли какая еда, не знаю. Мне неудобно об этом говорить, ещё подумает, что я голодный и станет меня жалеть.