- -
- 100%
- +
Никодим Северов проснулся по обыкновению поздно, когда полуденные солнечные лучи уже золотили тяжёлые портьеры на окнах. Люди его профессии ложились обыкновенно, с петухами, и позволяли себе, проснувшись, изрядно поваляться в постели. Никодим был читателем. Читателем дорогим, известным и весьма уважаемым в городе. Впрочем, Никодим было имя ненастоящее. В читательских кругах слыло за дурной тон пользовать имена данные от рождения. Таковыми щеголяли разве что отпетые маргиналы или бретёры вроде Стаса Капустина. Этим отщепенцам перепадали лишь крохи с литературного пиршества. Надо ли говорить, что и писатели предпочитали исключительно псевдонимы один причудливее другого.
Никодим протянул руку к прикроватному столику и, взяв с него бронзовый колокольчик, позвонил им. Комната наполнилась мягким переливчатым треньканьем и за дверью тотчас послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась и в спальне, толкая перед собой тележку с завтраком, появилась служанка Амалия. Белый передник и воротник Амалии были безукоризненны. Не вызывало сомнения, что и завтрак, состоящий из кофе и горячих булочек с корицей и шоколадом, окажется выше всяких похвал. Амалия являла собой образчик горничной викторианского толка, что вполне устраивало разборчивый вкус Никодима. Числился за ней лишь один существенный недостаток. Амалия была графоманкой. Всякую минуту, свободную от хлопот по обустройству комфорта в доме, она истово отдавалась запретной страсти. Это обстоятельство заставляло Никодима относиться к горничной настороженно. Амалия была хороша собой и Никодим поначалу увлёкся ею, что не почитается излишним в читательском обществе. Однако, узнав о её увлечении, он воздержался от куртуазного предложения.
«Затащишь такую в постель, – подумал Никодим. – И придётся потом читать все её розовую ахинею про первый оргазм и неожиданную беременность».
Никодим Северов высоко ставил себя среди писательской братии. Читал только за дорого и с разбором, отдавая предпочтение детективному жанру и мемуарам. Взять же на читку опус своей горничной представлялось ему делом неприемлемым. Чего доброго, прознают доброхоты, осрамят на весь свет. Век потом не отмоешься. Но, и оскорблять Амалию категоричным отказом, Никодим не решался. Нет ничего страшнее отвергнутого автора, особенно женщины.
– Спасибо, Амалия, – сказал он, поднимаясь от подушки и шаря рукой в поисках халата. – Вы свободны.
– Вы давеча обещали, Никодим Серафимович, – едва слышно произнесла Амалия, теребя кружевной край фартука. – Что, посмотрите мою новеллу.
«Господи, это ещё и новелла!..» – страдальчески вздохнул про себя Никодим, отметив, это её «давеча». В последние годы почиталось за шик вставлять к месту и не к месту словечки-анахронизмы. И где только нахваталась, дурёха? Наверное на этих новомодных писательских курсах, гори они ясным пламенем!
– Непременно, душа моя, непременно, – бодро заверил он на горничную. – Только, пожалуй, не сегодня. Надо закончить читку. Срок поджимает. Вечером, сама знаешь, встреча с писателями. Голова кругом, ей богу. Разве что, через недельку.
Амалия вздохнула, сделала книксен и удалилась. Никодим бросил себе на плечи халат, расшитый персидскими огурцами, опустил ноги в мягкие тапочки и приступил к неспешному завтраку. То, что он только что сказал Амалии было чистейшей правдой. Вечером, в клубе предстоял отчёт о прочитанной книге. Автор который день наседал, требовал отзывов и дифирамбов. Как опытный читатель, Никодим никогда не спешил с восторженным отзывом. Автора нужно было потомить в ожидании, довести до нужной нервной кондиции. И, только тогда звонить, писать, восхищаться сюжетом, фабулой и главным героем.
Евлампий Блаженный, роман которого Никодим читал в последние дни, был уже в крайней степени возбуждения и ежечасно засорял социальные сети то мольбами, то угрозами суицида. Нужно было непременно сегодня предоставить ему отзыв, иначе, чего доброго, тот и взаправду наложит на себя руки.
Никодим Северов не даром слыл корифеем среди читателей. Он, почти всегда мог с первой читки определить кто в романе главный герой, и есть ли он вообще.
Однако, с последним автором Никодим явно попал впросак. Роман назывался «Кровавая пуля» и, судя по названию, обещал быть вестерном или детективом. Но, дойдя до сто восемнадцатой страницы, Никодим не встретил ни пули, ни убийства, ни, даже, возможной жертвы. Да, и с определением главного героя дело явно застопорилось. Правда, вскользь упоминался некий Диего, претендующий на эту вакансию. Но, кто он и какова его сверхзадача, понять из текста не получалось.
Покончив с завтраком, Никодим перебрался к рабочему столу, где покоился тяжёлым могильным камнем роман многострадального автора. Никодим принимал в читку только печатные тексты, отвергая любые интернет-версии, даже, если сулили весьма хорошие деньги. Однако, в последнее время авторы с неимоверной быстротой превращали рукописи в печатные фолианты и работы у Никодима Северова прибавилось.
Никодим опустился в тяжёлое кресло, обитое потёртой выцветшей кожей и включил настольную лампу. Из-под абажура на зелёный бархат стола заструился мягкий спокойный свет. И стол, и кресло, и лампа с абажуром были настоящие, старинные, видавшие виды. От них веяло вековой тайной и основательностью.
В комнату, мягко шурша по начищенному до солнечного блеска паркету, вкатился робот-уборщик Фёдор, отдалённо похожий на перевёрнутый таз. Он деловито обшарил углы в поисках сора, пытливо обследовал тапочки Никодима и осведомился сварливым скрипучим голосом:
– Опять до утра сидел? Наживёшь ты себе, Никодим, гиподинамию и геморрой. Поберегся бы, чай не мальчик уже.
– Я, кажется просил называть меня по отчеству, – напомнил Никодим, придумывая, куда бы спровадить занудного робота.
– Пусть тебя писатели твои по отчеству величают, – пробубнил Фёдор, проворно обметая венчиком спинку и бока кресла.
– Выключу я тебя, паразита, – пообещал Никодим, – в утиль сдам.
– Чем грозиться, лучше бы комнату проветрил, – парировал Фёдор. – Кислорода на девяносто шесть процентов от нормы, влажность понижена, углекислота…
– Вот что, иди-ка ты к Амалии, помоги на кухне, – теряя терпение бросил Никодим. – Тут я и без тебя управлюсь.
– Амалия, кухня, – повторил Фёдор. – Амалия, хорошая девушка. Сохнет по тебе, Никодим. Уровень эстрогена повышен. Ты бы к ней присмотрелся. Талия шестьдесят пять. Бюст третий номер. Не понимаю, чего ещё нужно для холостого мужчины?!..
Никодим попытался пнуть уборщика в крутой пластиковый бок, но робот проворно отскочил в сторону и понёсся в сторону кухни, по дороге увлажняя воздух фонтанчиком пара. Комната наполнилась свежестью прованских трав и пармских фиалок.
Оставшись, наконец, один, Никодим потянул хвостик закладки, открывая сто восемнадцатую страницу. Работа началась. Действия романа разворачивались в далёкой и, судя по тексту, загадочной Аргентине. Автор широкими щедрыми масками рисовал сурой быт и нравы аргентинской глубинки. Особо Никодим отметил описание местных пампасов, где на бескрайних просторах «бродили тучные стада кенгуру». Диего снова упомянули всуе, но сам он так и не появился.
На двести сороковой странице автор решил обрушить на Аргентину ливни и засуху одновременно. Начался массовый падёж скота и местного населения. Никодим забеспокоился, появится ли Диего вообще. Не постигнет ли и его печальная участь… Книга стремительно подходила к финалу, а главный герой всё ещё был за кадром.
Наконец, страниц за десять до эпилога терпение Никодима было вознаграждено. Долгожданный Диего стремительно ворвался в повествование. Правда и здесь не обошлось без конфуза. Героем оказался вовсе не человек, а матёрый бык-семилеток, прибывший на корриду.
Никодим был посрамлён. Впервые автор так искусно провёл его, опытного читателя, съевшего ни одну собаку на поиске сюжетных линий и главных героев.
Никодим вздохнул и одним махом, потратив весь остаток душевных сил, дочитал финальную сцену, где кровожадный и беспощадный Диего расправляется с юным неопытным матадором.
Когда, наконец, Никодим закрыл злосчастную книгу, он почувствовал себя опустошенным и растерзанным, будто именно над ним, а не над несчастным матадором поглумился кровожадный Диего. В такие минуты Никодим со всей определённостью понимал, почему так высоко ценится его труд.
Только теперь он почувствовал, что до головокружения голоден. Чтение отнимало не только душевные, но и вполне физические силы. Бывали случаи, когда читателя находили в глубоком обмороке, а то, и бездыханным.
Никодим поднялся и, шатаясь от слабости, добрёл до кровати. Подняв колокольчик, он позвонил и без сил рухнул на одеяло. В голове шумело. Перед воспалённым взором пылали пампасы, неслись к далёкому горизонту стада кенгуру, вздымая облака пыли бил копытом о землю безжалостный бык Диего…
– Чего изволите? – раздался голос вошедшей Амалии.
– Есть что-нибудь перекусить? – спросил Никодим, не в силах приподняться с кровати. – Только так, на скорую руку.
– Есть консоме с пирожками, – с готовностью отозвалась Амалия.
Никодим вяло махнул рукой, и Амалия поспешила на кухню.
В комнату вкатился Фёдор и застрекотал сенсорами.
– Загубишь ты себя, Никодим, – сварливо произнёс он. – Давление 100 на 70, пульс как у покойника, температура понижена…
– Да, заткнись ты зануда стоеросовая, – в сердцах бросил Никодим. – Твоё дело – пыль собирать, а не умничать.
– Стоеросовая, – по слогам повторил Фёдор и надолго задумался. – Странно, – заговорил он снова. «Стоеросовая» означает стоящий, рослый. Какой же я стоящий и рослый? Хозяин, наверное, пошутил. Странная шутка.
Никодим снял с ноги тапок и запустил в робота.
– Грубиян, – обиженно вскрикнул Фёдор, – Где это видано, в прислугу кидаться обувью!? А ещё, прости Господи, интеллигент!
Фёдор, покачивая антенной, убрался из комнаты, едва не споткнув о себя спешащую с кухни Амалию.
Консоме из куриной грудки, приправленное зеленью, чесноком и перцем, быстро вернуло истомлённого читателя к жизни. К месту оказались и пирожки с печёнкой и рисом.
– Что-то ещё? – осведомилась Амалия.
Убирая посуду, она наклонилась достаточно низко, демонстрируя декольте с видом на бюст третьего номера и фраза получилась довольно двусмысленной.
Никодим никак не проявил видимого интереса и спросил чаю. Горничная разочарованно вздохнула и удалилась, подчёркнуто ровно держа спину.
«Может, её новелла не так уж дурна? – подумал Никодим, глядя на ладную фигуру Амалии, – Прочесть что ли, на досуге?»
Старинные часы на камине пробили восемь и Никодим решил, что пора собираться в клуб. Он сбросил с себя халат и отправился в душ приводить в порядок разомлевшее тело и опустошённую душу.
Уже через полчаса, вполне бодрый, причёсанный и тщательно выбритый, Никодим был готов к вечернему рауту. Он переоделся в костюм-тройку, поправил перед зеркалом пижонскую бабочку и, вполне довольный своим импозантным видом, направился в прихожую, прихватив со стола кейс с прочитанной книгой. Фёдор увязался за ним, на ходу сметая с брючин невидимые соринки и бормоча:
– Не ходил бы ты, Никодим, к этим иродам. В прошлый раз рубашку порвали, дармоеды, и нос разбили.
– Вместо того, чтобы нотации читать, лучше такси вызови, – бросил он роботу. – Клуб «Парящий пегас».
Фёдор умолк, занятый поиском такси.
Никодим вздохнул, вспоминая прошлый, недельной давности раут в писательском клубе. Нет, ничего такого там не случилось. Ну, повздорили прозаики между собой. Помнится, отчаянно лупили в фойе какого-то романиста. Эка, невидаль! А вот уже после раута увязался за Никодимом драматург из новых, из нео-реалистов, тех, которые каждую страницу собственной кровью метят. Некто Апполон Трубецкой. Втемяшилось ему, что только он, Никодим Северов, способен прочесть и понять роман века «Трубы Иерихона». Молил, грозился, совал пачки купюр. Потом, уже в полном отчаянье схватил Никодима за грудки, да так, что порвал поплиновую рубашку и задел читателя по носу. Хорошо, что случился рядом наряд полиции. Драматурга отодрали от Никодима прямо с лоскутом рубахи. Узнав, что тот напал на знаменитого Никодима Северова, нео-реалиста ещё и дубинками отходили. Оба сержанта оказались писателями. Один увлекался японским хокку, другой творил в жанре позднего декаданса. Книги сержанты носили с собой и Никодиму пришлось принять их на читку.
– Ты там поосторожней, Никодим, с писателями то, – увещевал Фёдор. – Они хорошему не научат. И водку не пей с шампанским, как в прошлый раз.
Никодим отпихнул от себя назойливого робота и тот обиженно откатился в угол и выключился, мигая рубиновым огоньком зарядки. В прихожей читателя ожидала Амалия, держа в руках его трость и перчатки. Одев пальто и клетчатое шотландское кепи, Никодим поблагодарил служанку и вышел в промозглый февральский вечер.
Под козырьком парадного его ожидала группа юных писательниц. Зябко кутаясь в коротенькие пальтишки, они героически мёрзли в надежде увидеть своего кумира. Когда Никодим Северов наконец вышел из дверей дома, одна из них пронзительно вскрикнула, воздев руки и девушки тотчас бросились к нему, кружа вокруг стаей голодных чаек. Каждая пыталась всучить ему книжку с автографом и торчащей из-под обложки купюрой.
Никодим, тронутый этим вниманием, благосклонно кивал девушкам, но книг на читку не принял, расчищая себе дорогу с помощью трости. Такси, вызванное Фёдором, терпеливо маячило у подъезда и, послав ошалевшим писательницам воздушный поцелуй, Никодим сел в машину.
Такси по обыкновению последних лет было беспилотным и это вполне устраивало Никодима. Прежние таксисты зачастую оказывались сочинителями и всю дорогу надоедали пересказом своих сюжетов, а то и норовили сунуть какую-нибудь книжонку. Никодим уселся впереди, рядом с пустым водительским местом и включил крохотный телевизор, устроенный перед пассажирским сиденьем. Пока машина лавировала меж домов и парковок, он успел пересмотреть вечерние новости. Диктор с печальным выражением на лице сообщил о безвременной кончине Евлампия Градского, известного на всю страну читателя. Евлампий, по словам диктора, покончил с собой, выбросившись из окна собственного небоскрёба. Сообщалось также, что Евлапий Градский читал в последнее время «Оду целомудрия» некой Мессалины Непорочной. Никодим был знаком с рукописью лишь шапочно, однако этого хватило, чтобы не осуждать коллегу за его столь отчаянный поступок. «Ода» была печально известна среди читателей. Мессалина сулила огромные деньги за её прочтенье и, время от времени, кто-то из самых дерзких решался на читку. Судьба этих несчастных была незавидна. Один совершенно спился, другой бежал за границу, а этот вот, выпрыгнул из окна.
Никодим выключил телевизор. За окном мелькали огни и витрины. Вспыхивали неоновой радугой рекламные щиты и растяжки:
«Роман – за один день!!! – кричали надписи, – приходи и мы научим тебя писать быстро. Сюжет и название – бесплатно! Творческий центр «Сизиф и К»
«Не пиши в стол! Издательство «Мельпомена» поможет выпустить твою книгу. Гарантия прочтения одного экземпляра!»
«Поэтическому клубу «Розовый слон» требуется опытный, уравновешенный читатель-слушатель, без склонности к суициду. График работы – 1 вечер в неделю. Доставка вертолётом до места работы, охрана, райдер, чаевые в размере месячного оклада».
«Фармацевтическая компания «Морфей и Сыновья» предлагает препарат «Мельпомений». Одной таблетки достаточно на 12 часов непрерывного творческого вдохновения. Мельпомений! Таблетки, мази и пластырь. Прими, намажься и пиши!»
Город жил своей обыденной ночной жизнью. Никодим вздохнул и перевёл взгляд на низкое серое небо, с алыми точками мечущихся над городом курьерских дронов. Но и здесь, в бездонной глубине ночного неба Никодим увидел висящий над городом дирижабль. Сахарно-белый, сияющий иллюминацией он мог бы показался пришельцем из чуждого мира. Если бы, не реклама. На покатом боку дирижабля алели громадные буквы:
«Читайте новый роман-эпопею Демьяна Куролесова «Калики перехожие». Под буквами стояли цифры. Внушительные такие цифры, пятизначные. Автор явно не скупился на гонорар.
Город горел, Город вопил рекламой. Казалось, копни на три аршина под землю, то и там обнажится скрижаль с сияющей надписью: «Читатель, поторопись! Только сегодня поэтесса Агния Семицветова читает свою поэму: «Облако в труселях». Пришедшим слушателям стодолларовая купюра с автографом автора».
Казалось, Город сходил с ума. Но, это была лишь внешняя конфетная оболочка. Писательский бум вызвал небывалый рост в дряхлеющей экономике всей страны. Как грибы после дождичка появлялись большие и малые типографии. Мода на печатную книгу возродила гибнущую бумажную отрасль. Закипела работа и на химических комбинатах: требовались тонны и тонны чернил и красок. Страна забыла о безработице. Кривая валового продукта резко взметнулась ввысь. Бывшие таксисты, дворники и охранники, отброшенные на обочину прогресса проворными и неутомимыми роботами, получили, наконец, второй шанс. Кто-то подался в редакторы и корректоры, а кто-то и вовсе сменил дворницкий малахай на фрак литературного критика.
Машина остановилась на светофоре напротив величественного монумента. Бронзовый исполин с вдохновенным лицом держал в руках раскрытую книгу. Это был Эраст Изумрудов, великий читатель, первый, кому удалось прочесть книги двенадцати авторов! Изумрудов был читателем-виртуозом, не чета нынешним. Он мог даже черед неделю после читки вспомнить и имя автора, и название книги. Масштабный был человек! Можно сказать, легендарный.
Поговаривают, в былые годы, ещё до первых писательских бунтов, на этом месте стоял памятник какому-то поэту! До какой нелепости доходили предки, если у них хватало извилин поставить памятник рифмоплёту?! Никодим даже поморщился от негодования.
Машина тронулась и снова замелькали рекламы. Они начали утомлять
Никодима своей пестротой и бескомпромиссным напором. Он прикрыл глаза, сосредотачиваясь на предстоящей речи перед писателями и сам не заметил, как задремал. Очнулся он лишь в ту минуту, когда такси заворачивало на стоянку клуба. Дождавшись остановки, Никодим выбрался из пустой машины на яркую, празднично украшенную шарами и гирляндами клубную площадь.
Перед входом, прямо под голограммой парящего в облаках «Пегаса» размещался огромный плакат, приглашающий на вечер-бенефис Никодима Северова. Сам Никодим был изображён в рост, облачённый в белую римскую тунику со свитком в руке. Одухотворённый взгляд Никодима был обращён куда-то в грядущее. Над головой сиял нимб. Аллегория понравилась Никодиму. Он помедлил, разглядывая плакат и направился к входу.
Оставив пальто и кепи на попечение швейцара, Никодим направился через фойе к конференц-залу, разглядывая ярко освещённые портреты маститых читателей на стенах. Их лица были торжественны, одеяния причудливы и гротескны: кого-то рука художника изобразила в одеянии венецианского дожа, на голове другого красовался рыцарский шлем, на плечи третьего кисть живописца набросила царский кафтан с песцовым подбоем. Снизу у каждого портрета в золочёных рамах имелись списоки прочитанного. Портрет Евлапия Градского был оторочен траурной лентой, у подножия лежали цветы и горели лампады.
В фойе появилась причудливая процессия. Во главе её вальяжно шествовал сам Серафим Гальский в сопровождении литературных рабов, скованных бутафорской цепью. Гальский был тучен, надменен и неизменно пьян. Первый из идущих за ним рабов нёс опахало из цветных страусовых перьев, двое других натужно волокли тяжёлое кресло, вспыхивающее стразами и позолотой. Чуть поотстав, семенил ещё один невольник пера, неся перед собой кожаный кофр с очередным шедевром. Артель Серафима Гальского выдавала на-гора до сотни романов в год. В последнее время Серафим замахнулся на эпопею в ста сорока томах и теперь всякий раз являлся в клуб с творческим недельным отчётом.
Увидев идущего к конференц-залу Никодима Северова, процессия остановилась. Гальский почтительно склонил свою массивную голову, а его рабы пали на колени, с грохотом опустив кресло. Никодиму претила излишняя театральность происходящего, но он благосклонно кивнул и, проходя, легонько стукнул набалдашником трости по плешивой голове Гальского. Литератор зарделся от такого знака внимания. Рабы завистливо переглянулись, так и не решаясь подняться с колен.
В конференц-зале было не протолкнуться. Гостевые места располагались амфитеатром и уходили уступами вверх. В переднем ряду помпезно восседали богатые писатели, возле которых прямо на полу, в проходах располагались их секретари и невольники. Второй и третий ряды ряды были заполнены весьма пёстрой публикой. Это были писатели со средним достатком. Они не содержали рабов и не всегда имели возможность оплатить даже посредственного читателя. Многие из них, отчаявшись писать в стол, шли в добровольное рабство к таким, как Гальский. На последних шести рядах бурлила галёрка. Здесь собралась литературная чернь. Такие оплачивали читателя вскладчину, жребием выбирая для него тот или иной текст.
Среди обитателей галёрки особо выделялась группа писателей-минималов. В своих посконных одеждах они походили на стаю серых ворон. Минималы практиковали крайнюю скупость в литературных средствах, ограничивая объём романа до нескольких страниц, а порою, и строк, повышая тем самым ценность каждого оставленного слова. Сегодня они смаковали слово «отнюдь», поместив его на громадной пластиковой растяжке.
Когда Никодим появился в зале, писатели повскакивали со своих мест, возбуждённо шепча друг другу: «Северов, Никодим Северов», точно в зале мог найтись некто, способный не узнать знаменитого на весь Город читателя.
Никодим неторопливо взошёл на подиум, где возвышалось читательское кресло, похожее на трон. Возле него маячила тощая фигура распорядителя в алой долгополой ливрее, и двое охранников с каменными отрешёнными лицами. Никодим сел в кресло, поставив на колени кофр с фолиантом.
– Чего изволите, Никодим Серафимович, – осведомился распорядитель с нижайшим поклоном.
– Глинтвейн и сигару. Непременно, кубинскую. – бросил Никодим.
Распорядитель исчез исполнять прихоть читателя с быстротой багдадского джина.
Никодим Северов не любил сигар, но курение в зале было читательской привилегией и нельзя было разочаровать публику. Подняв трость, он призвал зал к порядку и мгновенно воцарилась кладбищенская тишина.
– Друзья мои, – проникновенно начал свою речь Никодим. – Дорогие мои писатели!
Его голос, усиленный множеством потайных динамиков, разнёсся по залу.
– Возрадуйтесь, – продолжил читатель. – На вашем творческом небосклоне загорелась ещё одна звёздочка. И имя ей – Евлампий Блаженный. Прошу ваших аплодисментов.
Никодим отыскал глазами Блаженного, сидящего в четвёртом ряду и благосклонно кивнул ему. Автор зарделся от удовольствия и, поднялся с места, кланяясь на все стороны. Раздались редкие, похожие на пощёчины, аплодисменты. Товарищи по перу с ненавистью и завистью смотрели на Блаженного и Никодиму было ясно, что после творческого вечера тому непременно устроят «тёмную».
– Роман «Смертельная пуля» – это новое и свежее слово в набившем оскомину классическом детективном жанре. – Продолжил Никодим, когда прекратились шлепки аплодисментов. – Чего стоит тот факт, что убийца появляется лишь в финале произведения и им оказывается вовсе не человек!
Никодим сделал театральную паузу, глядя в притихший зал. Евлампий Блаженный торжествовал. Сегодняшний вечер был явным триумфом автора над собратьями по перу. Никодим сказал о романе ещё не мало тёплых и бодрых слов, превознося стиль автора, его глубокое проникновение в материал. Особо он коснулся образа главного героя, быка Диего, подчеркнув сложность и неординарность его натуры. Закончив свой спич, Никодим пригласил автора на подиум, чтобы торжественно вернуть роман, на обложке которого поставил размашистый витиеватый автограф.
Евлампий, то и дело вытирая платком красное от пережитого удовольствия лицо, поспешил к подиуму. Кто-то из первого ряда подставил ему ногу и Евлампий, споткнувшись, едва не свалился на пол. В зале засвистели, затопали, послышались непристойные возгласы. Никодиму пришлось поднять трость, призывая зал к толерантности. Блаженный, на ходу отряхиваясь и одёргиваясь, забрался на подиум. Возвращая фолиант и, чувствуя почти физическое облегчение, Никодим пожелал автору дальнейших успехов. Евлампий суетливо сунул в руку читателя чек на оговоренную сумму и, кланяясь, вернулся на своё место.
С творческим отчётом было покончено и можно было приступать к аукциону.
Писатели загалдели, заёрзали, доставая таблички с названиями произведений. Детективы и мемуары, которым отдавал предпочтение Никодим, обозначались лотами зелёного цвета. Любовные романы, лирика и прочее непотребство – розовым. Приключения и фантастика – голубым. Триллеры и ужасы – радикально чёрным.