Сакура. Начало

© Михаил Собянин, 2025

ISBN 978-5-0067-9217-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сакура. Начало

Введение

Каждый человек – это письмо, написанное рукой, которой больше нет. У него свой запах, свой ритм, свои случайные привычки, что-то утерянное и что-то, что он ещё даже не получил.

Вот мальчик с глазами, в которых живут звёзды, гонится за тенью, что знает его будущее. Девочка ловит эхо, которое шепчет о брате, потерянном в письмах. Мужчина слушает дождь, падающий вверх, чтобы нарисовать мать на пустой фотографии. Они разные – кто-то живёт в часах, кто-то в письмах, кто-то в каплях дождя, но их связывает запятая – пауза, где начинается вера.

Кто-то рисует острова на часах, кто-то ищет двери в сны, кто-то зажигает фонари в городах, которых нет. Ада тянет нить ненаписанных страниц, Тиль ловит ветер, Клэр пускает цветы по рекам, Жан-Франсуа хранит свет, Лука – тишину. Ничья идёт без имени, Саша сшивает голоса в платья, Джон чинит зонты, Хикару меняет ДНК, чтобы найти свою весну.

Все они идут навстречу одному часу, где письма читают вслух, и где есть тёплый и уютный дом.

Хикару

В мире, где дни текли не по часам, а по сердцебиению, жила девочка по имени Хикару. Ей было тринадцать, и её имя означало «свет», но в её глазах света было немного – лишь отражения чужих взглядов, слишком ярких или слишком тёмных. У Хикару был синдром Дауна, и в этом мире, где каждый рождался с книгой судьбы, её книга была написана на языке, который никто не хотел читать. Во снах она видела свои страницы – рваные, с буквами, похожими на цветы сакуры, уносимые ветром.

Деревня, в которой жила Хикару, стояла в долине, окружённой холмами, мягкими, как спины спящих великанов. Дома клонились друг к другу, словно старики, шепчущиеся о прошлом. Время здесь было спиральным: дни не шли один за другим, а закручивались, как раковина, и каждый мог стать первым или последним, в зависимости от того, как ты его прожил. Жители говорили, что дни – это семена, которые можно посадить, чтобы вырастить воспоминания, мечты или новый день. Но никто не объяснял, как сажать семена правильно.

Хикару сидела под старым деревом сакуры, чьи ветви шумели, как страницы древней книги. Лепестки падали медленно, зависая в воздухе, будто хотели передумать и вернуться на ветку. Когда Хикару сжала один из них, он дрогнул, и на миг ей показалось, что лепесток тёплый, как дыхание дерева. Неподалёку дети играли в «нормальность» – игру, где они строили из палок и камней дома, семьи, жизни, смысла которых Хикару не понимала. Она подошла, протянув цветок сакуры, но девочка Ая отвернулась, пробормотав: «Ты не такая, Хикару». Мальчик Таро, её единственный друг, взял цветок, но молчал, опустив глаза под взглядами других.

Мать Хикару, Юми, смотрела на дочь из окна их дома, где бельё колыхалось на верёвках, как флаги забытых историй. Юми помнила, как она защищала Хикару в детстве от насмешек, когда соседские дети дразнили её за медленную речь. Тогда Юми крикнула: «Она светит ярче вас всех!» – но в глубине сердца жила щемящая мысль: вдруг она не сделала достаточно, чтобы дочь была принята? Юми подошла к Хикару, обняла её и шепнула: «Ты – мой свет». Хикару улыбнулась, и на миг сакура над ними зацвела вне сезона, лепестки замерли в воздухе, но никто, кроме Юми, этого не заметил.

Однажды весной, когда лепестки сакуры будто задерживались в воздухе, в деревню пришли учёные. Их одежды были серыми, как пепел, а голоса – как песнь без слов – холодная, чужая. Они несли металлические книги, исписанные символами, похожими на ножи, и говорили о технологии CRISPR – ножницах, которые могли вырезать лишнее из книги судьбы. У колодца, где вода отражала небо, они объявили жителям: «Мы представляем институт равных возможностей. Мы можем устранить третью копию 21-й хромосомы, чтобы Хикару стала нормальной». Как появились эти люди, откуда они узнали о Хикару? В воздухе царил отрицающий ответ, никто не понимал. Юми плакала, но не от радости. Она знала: если вырезать часть книги Хикару, исчезнет не только её «инаковость», но и её улыбка, её свет, её история. Дома она взяла Хикару за руки, глядя в её глаза, глубокие, как озёра:

– Ты хочешь быть как все?

Хикару посмотрела на облака, похожие на рукописи, которые никто не прочтёт.

– Я не знаю, что значит быть как все, – сказала она, голосом, в котором была и тишина, и сила – как в лепестке, который не ломается на ветру. – Но я знаю, что значит быть Хикару.

Она достала из кармана ленту, которую носила в волосах, и повязала её на ветку дерева сакуры, словно пытаясь удержать этот день. Ветер подхватил лепестки, и они закружились, как её рваные страницы.

Той ночью, пока Учёные готовили свои ножницы в доме старейшины, Хикару ушла в лес. Ветер шептал её имя, и она шла, пока не дошла до озера, чья вода была так чиста, что отражала не только лицо, но и душу. На тропинке, чуть поодаль, она заметила фигуру мальчика с зеркальным зонтом и женщину, держащую пустую фотографию. Они исчезли за поворотом, словно были страницами другой книги.

У озера стоял Старик, чья кожа была как кора, с тонкими золотыми жилками, будто по ней текло само время. Его глаза были как речные камни, отполированные тысячами дождей. Когда он дышал, вода озера слегка колыхалась, и в этой ряби отражались ветви сакуры, которых рядом не было.

Рядом с ним сидела Камэно – черепаха с прозрачным панцирем, внутри которого, как в хрустальной сфере, медленно вращалось звёздное небо. Её лицо было морщинистым, как старое письмо, но в глазах плавали золотые рыбки, исчезающие в глубину. Когда Камэно моргала, над водой рождались маленькие волны света, и по ним можно было идти, как по мосту.

– Ты пришла, чтобы стать нормальной? – спросил Старик, его голос шелестел, как листва.

Камэно кивнула, словно подтверждая, что ответ будет важнее вопроса.

Старик указал на озеро. В отражении Хикару увидела себя – не такой, какой её видели Ая или жители, а такой, какой она была: с глазами, где жила вся вселенная, и улыбкой, шире любой нормальности. Её отражение заговорило, мягко, как ветер:

– Я – это ты. Только без третьей хромосомы. Я – нормальная. Я хожу, как все, говорю, как все. Но я не знаю, как смеяться, как ты, как видеть сакуру в сердце. Хочешь быть мной?

Хикару покачала головой. В этот миг ветер поднял с поверхности озера десятки светящихся лепестков, каждый из которых был её воспоминанием. Она видела в них утро с Таро, тёплые руки матери, тишину, в которой она училась говорить. Лепестки поднимались всё выше, пока не растворились в небе, оставив её с тёплым светом внутри.

Старик улыбнулся:

– Нормальность – это тюрьма, Хикару. Твоя книга – это свобода. Твоё дерево уже растёт, там, где ты оставила ленту.

На рассвете Хикару вернулась в деревню. Учёные ждали у дома старейшины, их металлические книги блестели, как инструменты хирурга – холодные, лишённые сомнений. Жители смотрели молча, Ая пряталась за матерью, а Таро сжимал цветок сакуры в кулаке. Хикару встала перед Учёными, её голос дрожал, но был твёрд, как корни:

– Вы можете вырезать хромосому. Но вы не сможете вырезать меня. Я – не ошибка. Я – история.

Учёные молчали. Их песнь затихла, как эхо, и они ушли, оставив за собой лишь тень своих книг. Таро подбежал к Хикару и протянул ей цветок, впервые улыбнувшись:

– Ты храбрая, Хикару.

Ая, поколебавшись, вышла из-за матери и тихо сказала:

– Я тоже хочу быть храброй.

Весной Хикару закопала своё сердце под деревом сакуры, и земля под её ладонями была тёплой, будто сама деревня дышала. Когда из семени вырос новый ствол, на его ветвях раскрывались цветы, внутри которых мерцали миниатюрные сцены – дети, бегущие по холмам, страницы книг, капли дождя, плывущие вверх.

Прошло десять лет. Хикару, теперь двадцатитрёхлетняя девушка, стояла в аудитории международного университета, где учились дети, которых мир называл уникальными. За окнами цвела сакура, её лепестки падали медленно, как в тот день, когда Хикару выбрала себя. На столе перед ней лежала старая книга, найденная в библиотеке университета, с вырезанным на обложке ястребом и вложенной картой островов Оливера.

– Ваша книга судьбы – это не ошибка, – говорила она, её голос был мягким, но твёрдым, как тогда, в деревне. – Она рваная, как моя, но в этих разрывах – ваша сила.

Дети слушали, и их глаза светились, как её собственные. Один мальчик взял кусочек её сердца и улыбнулся. Девочка, которая раньше не говорила, нарисовала спираль и молча подала её Хикару. За окном сакура продолжала цвести, и ветер пел её историю – историю света, который делится, но никогда не гаснет.

Пыль и Серебро

Каньон горел красным, его обнимал закат, будто кто-то разлил кровь по песчанику, а ветер напевал псалмы, которых никто не знал. Джон Каллахан, согнувшись, кашлял так, что грудь трещала, как старый револьверный затвор. Каждый вдох был боем – свистящий, рваный, будто ветер в пересохшем стволе. Он вбил колышек в сухую землю, отмечая границу нового участка. Нью-Эль-Пасо не прощал слабости: здесь либо ты ставишь забор, либо тебя закапывают. Но Джон видел в пыли, поднятой его сапогами, лица – смутные, как тени облаков, и одно из них было его собственным, только моложе, без кашля. В его руке была кожаная лента – обрывок амулета, который когда-то завязывала мать. Он перебирал её пальцами, будто вспоминая её голос.

В фургоне, что стоял в тени утёса, лежала Клэр, его мать. Парализованная, она не говорила, но её глаза блестели слезами, как ртуть в старых шахтах, и в этих слезах Джон видел целые дни – дни, когда она пела ему псалмы из потрёпанной Библии, её голос дрожал, как колокольчик на ветру. Теперь она молчала, а он задыхался. Джон поправил её одеяло, пахнущее пылью и сушёной лавандой, и заметил, как её пальцы слегка дрогнули, будто пытались поймать уходящий свет.

Теперь он читал ей псалмы – слова, в которых терялось дыхание, но сохранялось что-то от её старой песни.

Ночью у костра, где искры танцевали, как светляки, Джон заметил следы – крошечные, как серебряные горошины, ведущие к расщелине. Рядом валялся осколок зеркала, в котором звёзды казались ближе, чем небо. Джон сжал фигурку ястреба, вырезанную Клэр в его детстве, и её шершавая поверхность напомнила ему о её руках, тёплых, как хлеб. Ветер нёс звон, будто кто-то встряхнул мешок колокольчиков, и в этом звоне Джон услышал своё имя, произнесённое не голосом, а пустыней.

Астма сдавила грудь, но он знал: эти следы зовут его, как зовёт дождь пересохшую землю.

Расщелина была узкой, как ножевой порез, и пахла ртутью и забытой надеждой. Джон спустился, цепляясь за скалы, пока не увидел светляков – крошечные фонарики, парящие, как звёзды, упавшие под землю. Они кружились, как дети, играющие в прятки, и в их свете он увидел их – эльфов.

Они вышли из мрака медленно, как вода, переливаясь серебром и туманом. Их кожа была тонкой, как лёд на озере, а под ней текло что-то светящееся – будто сама луна растворилась в их крови. Волосы свисали струями жидкого металла, а глаза отражали не его, а что-то глубже – воспоминания, которые он ещё не прожил. С каждым шагом они оставляли за собой россыпь искрящихся крупинок, и казалось, что земля под их ногами молодеет.

Среди них была королева Лирель – тонкая, как лунный луч, в платье, сотканном из нитей звёздной пыли. Её голос был как тихая песня над замёрзшей рекой, где подо льдом течёт тёплая вода:

– Мы – звёздные изгнанники, Джон Каллахан. Наши крылья сожгли небеса за кражу человеческого света – памяти. Теперь мы пьём дыхание умирающих звёзд и ртуть шахт, но этого мало.

Вокруг неё стояли воины с копьями из чёрного обсидиана и музыканты, держащие арфы, струны которых были сделаны из волос комет. Когда они проводили пальцами по струнам, звуки становились видимыми – серебряными спиралями, летящими в темноту.

Лирель подняла руку, и между её пальцев появился кристалл, в котором мерцали образы – города среди облаков, падающие кометы, дети, бегущие по звёздным полям. Джон кашлянул, грудь сдавило, и в этом кашле он услышал эхо своего детства, когда Клэр гладила его по голове, пока он задыхался.

Лирель улыбнулась, её зубы сверкнули, как осколки зеркала:

– Твоё дыхание, близкое к краю, ценно. Дай нам то, чем дорожишь, и мы дадим тебе лёгкие, как крылья ястреба.

Он подумал о револьвере, о лошади, о фургоне, где лежала мать. Но самое ценное он уже держал в сердце.

Джон кивнул. Лирель подошла, её волосы задели его кожу, и она пахла дождём, который никогда не выпадет. Лирель уколола его палец, и кровь смешалась с ртутью, превратившись в тонкую нить, что связала их.

Серебряная броня, холодная, как лёд, обвила его грудь, и он вдохнул – легко, свободно, впервые за годы. Воздух был сладким, как молоко, и чистым, как рассвет в горах. Но в глазах Лирель мелькнула тень, и звон колокольчиков стал громче, как смех, который никто не слышит.

Лунный свет заливал фургон, но кровать Клэр была пуста. Пыль на подушке лежала нетронутой, будто её никогда не касались, а одеяло всё ещё пахло лавандой, но уже холодной. Джон перевернул Библию – имя матери выцвело, страницы стали пустыми, как небо без звёзд.

Он бросился к торговцам у дороги, их лица были смутными, как в снах, где ты не можешь вспомнить, кого любишь.

– Клэр? – спросил он.

– У тебя не было матери, Каллахан, – ответили они, и их слова упали, как камни в колодец.

Паника сдавила горло, уже не астмой, а чем-то хуже – пустотой, где должно быть её лицо.

Он вернулся к расщелине, но скала была гладкой, как стекло, и отражала только его глаза, полные ужаса. В отчаянии Джон вырезал имя «Клэр» на руке ножом, и кровь текла, как слёзы, которых он не мог пролить.

Фигурка ястреба в кармане стала единственным якорем, её шершавая поверхность шептала: «Держись».

Ночью у костра он заметил, что его тень мерцает серебром, как ртуть, и в этом серебре он увидел Клэр – на миг, танцующую, как в детстве, когда она кружила его под звёздами. Эльфы забрали не револьвер, а её – и мир забыл, что она существовала.

На полу фургона, среди пыли, Джон заметил ленту, тонкую, как шёпот, с выцветшим узором, похожим на цветы сакуры – те самые, которые он будто бы видел во сне, как страницы, уносимые ветром из другого мира.

Мальчик, сшивший море

Остров у берегов Камчатки был суров, как шрам на лице земли. Ветер здесь не пел, а резал, словно нож, оставляя на щеках соль и холод. Саша Быстров, мальчик с глазами, глубокими, как Тихий океан, таскал сети за отцом, Иваном, чьи руки были грубыми, как скалы. Иван говорил, что море – это всё, что нужно: «Рыба кормит, земля держит, а книги и мечты – это для слабаков». Саша молчал, но в его сердце, как ракушка, пряталась тоска, которую он не мог назвать.

Их дом, покосившийся от ветра, пах рыбой и ржавым железом. Ночью, когда отец храпел, Саша крался в сарай, где старый телефон отца, единственная ниточка к миру, ловил слабый сигнал. Экран мерцал, как звезда, упавшая в лужу, и показывал Париж, Рим, Милан – подиумы, где ткани струились, как вода, а платья сияли, как сны. Саша смотрел, затаив дыхание, и в его пальцах, чёрных от рыбы, рождались эскизы, которые он рисовал углём на досках сарая. Он хотел быть не рыбаком, а тем, кто сшивает мечты в одежду.

Иван находил угольные рисунки Саши – платья, похожие на волны, пальто, как крылья чаек – и сжигал доски в печи. «Мужчина ловит рыбу, а не рисует тряпки», – рычал он, и его голос был как шторм, от которого не спрячешься. Саша прятал глаза, но в них отражались огни подиумов, которые отец не видел. Он пытался быть сыном, которого хотел Иван, – таскал сети, чистил рыбу, – но каждый раз, когда нож резал чешую, Саша представлял, как режет ткань, сшивая её в нечто, что заставит мир ахнуть.

Иногда он закрывал глаза и видел платье, сшитое из облаков, с пуговицами, похожими на капли дождя. Оно развевалось на ветру, которого не было на острове – лёгком, тёплом, как дыхание того мира, в котором он ещё не жил, но уже знал.

Однажды, подшивая сеть, он нашёл в ней ленту, тонкую, как шёпот, с выцветшим узором сакуры. Она была чужой, словно принесённая морем из другого мира, и Саша спрятал её в карман, чувствуя, как она греет, как уголь в его пальцах. Ночью он снова включил телефон, и на экране мелькнула женщина в платье, похожем на сакуру, падающую медленно, как весна, которой он никогда не видел. Его сердце забилось быстрее, но тень отца уже нависла над сараем.

Иван ворвался, как буря. Экран телефона светился, показывая неделю моды в Париже, и глаза Саши были полны звёзд, которых отец ненавидел. «Ты позоришь меня!» – закричал Иван, и его кулак упал, как молот, оставив на щеке Саши след, красный, как закат в каньоне. Телефон треснул, экран погас, а лента сакуры выпала из кармана, но Иван не заметил её – он видел только слабость.

Саша упал на пол, и слёзы текли, как море, которое он ненавидел. Когда отец ушёл, он лежал среди обломков, сжимая ленту. Он чувствовал, как его мечты рвутся, как старые сети, и в груди росла пустота, холоднее, чем ветер острова. Он встал и побрёл к воде, где волны пели о конце.

Там, на кромке, его ждал старик – маленький, с седой бородой, похожей на пену. Это был Элли, морской житель, чьи глаза были как глубины, где живут звёзды. За его плечами, в тумане, Саша на миг заметил фигуру мальчика с зеркальным зонтом, и женщину, держащую пустую фотографию. Они растворились в мареве, будто были частью сна.

– Ты хочешь уйти, мальчик? – спросил Элли. Голос его был, как шорох прибоя в раковине.

Саша кивнул. Элли улыбнулся, и море вокруг вспыхнуло, как подиум, а волны сложились в складки, словно ткань на платье. Он поднял руку, и из воды поднялся пузырь, прозрачный, как мечта, внутри которого плавали обрывки – куски ткани, скроенные из света, нити, сотканные из ветра, пуговицы из жемчуга.

– Море не только забирает, – сказал Элли. – Оно несёт туда, где ты нужен.

Саша шагнул в пузырь. Под водой мир стал мягким, как шёлк. Рыбы проплывали, и чешуя их переливалась, как ткань на подиуме, кораллы сияли, будто вышивка из драгоценных камней. Вдали он видел, как на ветке сакуры, плывущей под водой, сидит девочка (Хикару) и привязывает ленту – ту самую, что лежала в его кармане.

Когда пузырь вынес его на берег Аляски, Элли исчез, но лента светилась, как маяк. Саша понял: он может жить – не как сын рыбака, а как мальчик, сшивающий море.

Он не вернулся на остров. Он учился, рисовал, создавал одежду, которая была как море – глубокая, текучая, свободная. Он сменил фамилию на Батерс.

На Камчатке Иван старел, море пустело. Однажды в море он нашёл платье, сшитое Сашей в Нью-Йорке. В шве, почти незаметно, была вышита крошечная ветка сакуры. Иван заплакал – не от горя, а от того, что понял: сын стал тем, кем хотел быть всегда.

Десять лет спустя на подиуме в Нью-Йорке Александр Батерс представлял новую коллекцию. В каждом платье был спрятан свет, который он увидел в пузыре Элли. На Камчатке умирал Иван, сжимая в руках платье. Ветер донёс до него звук – тихий шорох лепестков сакуры, как из далёкого, но связанного с ним мира. Он закрыл глаза, и море отпустило его.

Почтовое отделение забытых имён

Между часами и минутами, в месте, где тени падают, как пёрышки, стояла будка, пахнущая старой бумагой и дождём. Она называлась Почтовым отделением забытых имён, и в ней хранились письма, адресованные людям, которых никто никогда не видел. Девочка, которой было пятнадцать лет, чьё имя растворилось в детстве, как сахар в воде, работала там, сортируя конверты. Её звали Ничья – не потому, что так решили люди, а потому, что она не помнила другого имени.

Будка была маленькой, с облупленной краской, и внутри неё время текло иначе: часы тикали, как сердцебиение, а письма шептались, как листья. Ничья раскладывала их по ящикам, но иногда, в тишине, слышала, как они зовут её – не по имени, а по пустоте, которая жила в её груди. Она носила очки, треснувшие, как её воспоминания, и в их стёклах отражались облака, похожие на рукописи, которые никто не прочтёт. Иногда она представляла, как письма сами находят своих адресатов, словно птицы, которым больше не нужны гнёзда.

Однажды, когда дождь стучал по крыше, как пальцы пианиста, Ничья нашла конверт, адресованный ей. На нём было написано: «От тебя, будущей». Внутри лежал лист, но она не могла его открыть – конверт был запечатан воском, пахнущим сакурой, и голос, похожий на её собственный, шепнул: «Семь дней, семь жизней, семь слов».

Ничья вышла из будки, и мир стал другим. Она стояла в городе, где дома клонились друг к другу, как старики, шепчущиеся о прошлом. Её первая жизнь была жизнью прачки, стирающей бельё в реке, чья вода отражала не небо, а лица, которых она не знала. Она стирала, пока её руки не стали прозрачными, как пузырь, и потеряла слово «дом». Оно упало в реку, как монета, и Ничья поняла, что не помнит, где её кровать. Она пыталась придумать себе подушку из пены, но ночь уносила её, как письмо без адреса.

Она вернулась в будку, сжимая конверт, и в её кармане появилась лента, тонкая, как шёпот, с узором сакуры, словно принесённая ветром из мира, где какая-то девочка учила детей быть собой. Ничья не знала, откуда лента, но её тепло было единственным домом, который у неё остался.

Во второй жизни Ничья была птичницей, кормящей голубей, чьи крылья пахли пылью и свободой. Она жила в деревне, где время закручивалось спиралью, и каждый голубь нёс письмо, которое никто не читал. Однажды голубь принёс ей образ женщины, танцующей под звёздами, и Ничья назвала её «мать», но слово растворилось, как пена на волнах. Она пыталась вспомнить её лицо, но видела только тень, мерцающую серебром, как в пустыне, где кто-то потерял себя. Один из голубей сел ей на плечо и прошептал: «Ты не одна, даже если забыта». Она запомнила это, не как слово, а дыхание.

Ничья вернулась в будку, её очки треснули ещё сильнее, и конверт в её руках стал тяжелее, как сердце, полное слёз.

В третьей жизни Ничья была швеёй, сшивающей платья, которые струились, как море. Ткани дышали под её пальцами – то поднимались, как прилив, то оседали, как тихий отлив. В складках мерцали отблески далёких городов, а нити пульсировали, как тонкие жилки света. Она любила мальчика, чьи глаза были как подиумы, полные света, но когда она сказала «я люблю», слово «любовь» упало, как игла, и она забыла его имя.

В четвёртой жизни она была клоунессой, чей смех звенел, как сотни крошечных колокольчиков на ветру. В день, когда дети перестали смеяться, эти колокольчики осыпались на землю, и каждый из них превратился в маленький серый камешек. Она пыталась поднять их, но пальцы проходили сквозь камни, как сквозь туман. Слово «смех» улетело, как воздушный шар, а её раскрашенное лицо осталось на всю четвертую жизнь.

Каждая жизнь оставляла её всё более пустой, но лента сакуры в кармане грела, как уголек, и Ничья чувствовала, что она не одна, хотя не знала, кто с ней. Иногда ей казалось, что сама лента поёт ей колыбельную – без слов, но с криком в сердце.

Пятая жизнь сделала Ничью садовницей, сажающей семена дней, которые не прорастали. В темноте земли они мерцали мягким золотом, как крошечные звёзды, но гасли, стоило ей отвернуться. Она посадила ленту сакуры под деревом, и земля под её теплом зашевелилась, будто что-то проснулось. Сквозь ленту прорастали цветы, внутри которых мерцали миниатюрные сцены – дети, бегущие по холмам, страницы книг, капли дождя, плывущие вверх, как забытые слова, возвращённые ветром.

В шестой жизни она была моряком, который боялся волн. Штормы казались ей медленным дыханием огромного существа, спящего глубоко под водой, и она крепче обхватывала поручни, пока пальцы не становились бледными, как утренний туман. Волны шептали ей слова – тихо, осторожно, словно пытались вернуть то, что когда-то принадлежало ей, – но каждое слово рассыпалось, едва коснувшись её слуха. Иногда ей чудилось, что море зовёт её по имени, но этот зов мгновенно смывался, как след на песке, оставленный детской ладонью. В штиль вода становилась прозрачной, и в глубине проплывали рыбы, двигаясь в такт незримой музыке, их плавники переливались, как лёгкая ткань, кем-то сшитая в другой жизни. Порой, в дымке горизонта, где небо и море становились одним цветом, ей мерещилась тонкая фигура мальчика с зеркальным зонтом – но прежде чем она могла разглядеть его, лёгкая рябь закрывала этот образ.