Святая грешница. Возрождение

Герцог тоже увидел барона.

Высокий и уже довольно грузный Филипп при виде своего вассала, известного неприязнью к бургундцам, подбоченился, всем своим видом давая понять, кто здесь хозяин. Хотя его крупный нависающий над губой нос и выпяченный подбородок и без того придавали этому привыкшему повелевать человеку надменный вид. Под высоко изогнутыми тонкими бровями поблёскивали металлом холодные, как у рептилии, глаза.

– Приветствую Вас, достопочтеннейший барон! ― Узкие напомаженные губы изогнулись в снисходительной улыбке. ― Что ж Вы оставляете без присмотра свою очаровательную супругу?

Барон с трудом склонил негнущуюся спину, отвечая на приветствие герцога.

С самодовольством кота, собирающегося позабавиться с пойманной мышью, герцог переводил взгляд то на барона, то на его молодую супругу. Пальцы, унизанные перстнями, барабанили по животу.

– Давненько же мы не имели удовольствия лицезреть Вас в свете, Ваша милость, ― тон герцога звучал нарочито церемонно, где-то даже приторно-елейно. ― Вижу, Вас можно поздравить в качестве счастливого молодожёна! Что ж Вы не представите ко двору своё самое большое сокровище ― прелестную юную жёнушку!

Сокрушённо покачав головой, Филипп бросил взгляд в сторону своей свиты, словно приглашая разделить его сожаления. Узкие губы подрагивали, готовые растянуться в насмешливой улыбке.

Напыщенные щёголи, стоявшие внизу в картинных позах, уловив издёвку в словах сеньора, с довольным видом переглядывались в предвкушении новой забавы. Благосклонность всесильного господина, по их мнению, давала им право свысока взирать на старого дворянина, чей род был, пожалуй, древней всех их семейств вместе взятых.

– Ну, разве можно быть таким эгоистом ― держать взаперти эдакий бриллиант? ― не унимался герцог. ― Как жаль, что Её светлость убыла раньше и не имела удовольствия познакомиться с Вашей супругой. Но, если Ваша милость пожелает, могу замолвить словечко перед Её светлостью ― возможно, у неё найдётся для баронессы вакантное место фрейлины. Вы же, надеюсь, не против, чтобы Ваша жена отправилась с нами в Париж?

Как будто только сейчас заметив бессильную ярость, перекосившую лицо барона, он перешёл на доверительный тон.

– Впрочем… Ваша милость, наверное, правы ― прячьте, хорошенько прячьте! Подумать только, у скольких кавалеров слюнки текут, видя, какой лакомый кусочек Вам достался.

Эти слова вызвали у его свиты взрыв смеха.

Юную баронессу поведение герцога привело в окончательное замешательство. Она стояла, потупившись, пальцы нервно теребили ткань платья, краска стыда заливала лицо и шею. Смущение придало ей ещё большее очарование. Она даже не догадывалась, до чего сейчас была хороша.

– А, может, я ошибаюсь, и дело вовсе не в Его милости, а в очаровательной баронессе, которая, видимо, так счастлива в своём уютном семейном гнёздышке, что не хочет его надолго покидать? Я угадал, госпожа баронесса? ― подмигнул герцог молодой женщине.

Откровенно забавляясь её растерянностью и желая ещё больше подразнить старого барона, герцог игриво подхватил Анриетту под руку. Склонившись к ней так близко, что она ощутила на щеке его дыхание, понизив голос, он прошептал:

– А когда наша обворожительная баронесса собирается подарить своему дражайшему супругу наследника? Или Вы от нас что-то скрываете, и мы вскорости услышим счастливую новость?

Вот только шептал он так громко, что каждое его слово было отчётливо слышно не только побагровевшему барону, но и всем стоявшим поблизости.

Не выпуская своей жертвы, герцог перешёл на торжественный тон:

– В таком случае, вашему сюзерену остаётся только радоваться тому, что стараниями любезнейшего барона, ― он отвесил в его сторону гротескный поклон, ― мы скоро получим новых преданных вассалов.

Герцог сделал ударение на слове «преданных». Судя по всему, ему было хорошо известно, что барон оставался одним из немногих, кто хранил верность изрядно потускневшей французской короне, не смирившись в душе с господством Бургундского Дома. Однако не мог, в том числе, в силу возраста, выражать открыто свои взгляды.

Глумясь над строптивым бароном, Бургундец своими насмешками, сам того не подозревая, задел его самое уязвимое место.

Да и юную баронессу его слова заставили затрепетать, как загнанную лань. Откуда герцогу было знать, что дня не проходило, чтобы она не обратилась к Матери Божьей со страстной мольбой о ребёнке, которого никак не могла зачать? Измученная постоянными попрёками мужа, упорно не желавшего смириться с тем, что его славный древний род может угаснуть без наследника, Анриетта не переставала молить Заступницу послать ей сына. Возможно, тогда бы барон, наконец, успокоился и перестал терзать её упорными, но, увы, безрезультатными попытками стать отцом. Но Небеса оставались глухими к её мольбам.

А сейчас их сеньор, вольно или невольно, нанёс удар по больному месту, подняв настоящую бурю в душах и Анриетты, и её дряхлого супруга.

Молодая женщина беспомощно оглянулась, словно в поисках поддержки. Но увидела лишь насмешливые лица герцогской свиты, дерзкой и заносчивой по отношению к любому, кого считали не достойным их уважения, и, в то же время, подобострастной по отношению к сеньору. Барон же, утративший былое величие и в душе ненавидевший бургундцев, был абсолютно бессилен перед Филиппом, ценившем в людях безраздельную преданность.

За вымученной улыбкой узких бескровных губ барона угадывалось кипевшее в нём бешенство. Чёрт побери! он вынужден терпеть этот поток беспощадных насмешек! Разве в прежние времена кто-либо дерзнул бы проявить по отношению к нему подобную вольность? Да он разорвал бы насмешника голыми руками! На худой конец, у обиженного всегда оставалось право жаловаться королю. Ведь его предки получили баронскую корону и земли из рук одного из Каролингов и с тех пор неизменно пользовались покровительством французских королей.

Но времена изменились. Кому жаловаться? Король Карл VI, психически больной и слабовольный, унаследовав от предшественников нескончаемую войну с англичанами, не только лишился значительной части подвластных короне земель, но и находился под полным контролем своего дяди. Власть герцога Бургундского почти беспредельна. Что для него гордость какого-то почти разорившегося барона, сохранявшего преданность прежним властителям?! Здесь он ― и царь, и бог, и судья, и палач!

Ничуть не тронутый смятением молодой баронессы и демонстративно не замечая едва сдерживаемой ярости её супруга, герцог снова перешёл на доверительный тон, как будто они были здесь совершенно одни:

– Ваша милость, дорогой барон, ваш сюзерен денно и нощно печётся о благополучии своего народа. Разве не достаточно всех этих бесконечных напастей, обрушившихся на наш многострадальный край? Подумать только, на скольких славных гербах потускнела позолота! Не приведи Господь, снова война, и наше Артуа совсем обезлюдеет, ― герцог сокрушённо вздохнул. ― Как можно, право, оставаться равнодушным, видя, что может зачахнуть один из самых древних и славных родов нашего графства?! Так что с нетерпением жду, мы все ждём! пополнения в вашем семействе. Нельзя допустить, чтобы такая роскошная нива оставалась незасеянной!

Произнося эти слова, он, не выпуская руки Анриетты, чуть отстранился, чтобы окинуть оценивающим взглядом её фигурку ― всю, с ног до головы. Потом повернулся к своей свите, с готовностью отозвавшейся на его скабрёзность взрывом смеха.

Это было уже слишком! Молодая женщина выдернула локоть и бросилась к мужу, пытаясь укрыться за его широкой спиной.

Филипп хохотал вместе со всеми, откинувшись назад и придерживая руками живот.

Барон, до сих пор молча сносивший издёвки, при последнем оскорблении расправил сгорбленные годами плечи. Казалось, ещё мгновение, и он бросится на обидчика с кулаками.

К счастью, сеньору, похоже, уже наскучило потешаться над своими жертвами. Одарив их на прощание небрежным кивком головы, он спустился с лестницы и направился к карете, которая уже давно поджидала его.

За ним, словно гусята за гусыней, потянулась его шумная пёстрая свита, мгновенно потеряв интерес к барону и его супруге.

Как только их мучители удалились, барон, даже не взглянув на жену, которую всё ещё била дрожь, развернулся и двинулся в противоположную сторону. Пережитое унижение подгоняло его.

Анриетта едва поспевала за мужем, лавируя в толпе, растекавшейся от собора в разных направлениях.

Миновав пару кривых переулков, они направились к группке людей, одетых бедно даже для простолюдинов.

Это были их сервы4. Трое-четверо слуг всегда сопровождали хозяев в город в качестве и свиты, и охраны на небезопасных дорогах, а теперь, после мессы, топтались условленном месте в ожидании дальнейших распоряжений.

Слава Богу, сервы находились достаточно далеко и не стали свидетелями позора их господина! Иначе им бы точно не поздоровилось!

Впрочем, барон не удержался и сорвал-таки распиравший его гнев на первом же, кто подвернулся под руку, наградив его парочкой увесистых тумаков за то, что тот недостаточно почтительно, как ему показалось, ответил хозяину. Остальные съёжились от страха.

Выпустив пар, барон отпустил, наконец, своих людей, велев им к положенному времени собраться на постоялом дворе, где они оставили карету.

Низко поклонившись, люди поспешили убраться подальше от гневных хозяйских глаз, чтобы прокутить в ближайшем кабачке несколько мелких монет, которые каждый из них бережно хранил для такого случая. Один из слуг, правда, остался сопровождать господ.

Дальнейший их маршрут пролегал через расположенные поблизости от городской площади лавки с призывно поскрипывающими на ржавых цепях вывесками. Им предстояло сделать кое-какие закупки к надвигающейся зиме, которые её муж обычно не доверял никому.

Но сегодня для местных лавочников выдался поистине неудачный день: так и не оправившийся от пережитого унижения барон нещадно придирался и к торговцам, и к товару, понося и тех, и других последними словами.

Анриетта испытывала неловкость из-за недостойных дворянина перепалок с лавочниками. Но вынуждена была безропотно следовать за мужем, хотя происшествие на паперти подкосило и крайне обессилило её.

Они переходили из лавки в лавку, провожаемые неприязненными взглядами, а то и откровенно оскорбительными репликами раздосадованных торговцев.

Разругавшись напоследок с продавцом пряностями, барон в крайней степени раздражения выскочил вон из его лавки, едва не сбив с ног очередного покупателя и оставив бедолагу-лавочника в полнейшем недоумении.

Да, день явно не заладился!

Так и не сделав толком нужных покупок, барон, в конце концов, махнул рукой, и они отправились прямиком на постоялый двор.

Во время поездок в Аррас они всегда сначала заезжали сюда, чтобы оставить карету, а после мессы обедали в трактире, занимавшем первый этаж. А однажды из-за непогоды даже остались здесь на ночлег.

На жестяной вывеске, висевшей над входом, было нарисовано блюдо, на котором красовалось нечто бесформенное. Это «нечто» изображало (правда, не очень убедительно!) возлежащего на блюде жареного гуся, источавшего струйки горячего пара. Во всяком случае, постоялый двор и трактир при нём так и назывались: «Гусь на золотом блюде».

Расположенный неподалёку от рыночной площади, трактир никогда не пустовал, по воскресеньям же здесь всегда было полным-полно народу. Здешняя публика, разношёрстная и, большей частью, невзыскательная ― торговцы, ремесленники, солдаты ― не отличалась особой респектабельностью. Поэтому хозяин «Гуся» всегда лично обслуживал барона с супругой ― пусть и не слишком щедрых, зато знатных гостей. Такое отношение льстило барону ― тут, в отличие от собора, можно было беспрепятственно раздуваться от важности.

Анриетту обычно тоже радовали посещения этого ничем не примечательного заведения, не блещущего чистотой и разнообразием блюд, зато имевшего несомненное достоинство ― умеренные цены. Эти посещения привносили в жизнь молодой женщины, пусть ненадолго, хоть какое-то подобие праздности.

Ей нравились сутолока трактира, деловитая суета вокруг огромного пылающего очага, от которого исходили дурманящие ароматы. Молодая баронесса с любопытством прислушивалась к чужим разговорам и по-детски смущалась, когда замечала откровенно любопытствующие взгляды незнакомых мужчин. А иногда сюда забредали гистрионы ― бродячие артисты, и здесь играла музыка, и тогда в большом зале было особенно шумно и весело.

Однако сегодня ничто больше не могло порадовать Анриетту. Барон всё никак не мог успокоиться. Только сейчас он обратил своё раздражение против жены. Она же вынуждена была, потупившись, терпеливо выслушивать нескончаемый поток незаслуженных упрёков и оскорблений.

Стараясь не привлекать внимания других посетителей, старик, брызгая слюной, шипел на бедную Анриетту: это она виновна в том, что над ним насмехаются!

– Да ещё кто?! ― кипятился барон. ― Эти ничтожные, невесть откуда взявшиеся выскочки, едва успевшие отхватить от новых господ титулы и богатства, позволяют себе задирать нос передо мной, чьи предки были в числе первых крестоносцев и склоняли головы только перед славными королями франков! И вообще, я ошибся, взяв Вас в жёны, понадеявшись, что Вы родите мне наследника. Мало того, что моему древнему роду грозит полное исчезновение, так теперь ещё из-за Вас я должен терпеть издёвки заносчивого Бургундца и его жалких лизоблюдов! И зачем только Вы полезли на глаза этому негодяю?!

Анриетта попыталась было робко оправдаться, объяснив, как попала в лапы приспешников герцога. Но это лишь подлило масла в огонь.

– Если бы Вы, мадам, не строили глазки кому ни попадя, то и не привлекли бы к себе внимание герцога. И он не стал бы тискать Вас на глазах у всех!

Удивительное дело! Чем хуже шли дела барона, тем больше становилось в его поведении спеси. Чем меньше оставалось у него поводов кичиться знатностью и богатством, тем чаще вымещал он раздражение на тех, кто находился в его власти. Вот и сейчас душившее его негодование в адрес герцога Филиппа и всех этих расфранчённых выскочек, готовых лизать пятки бургундцам, он обрушил на голову своей юной жены.

Анриетта чуть не плакала, выслушивая эти злобные нападки. Всё её естество восставало против такой вопиющей несправедливости: она-то в чём виновата?

Попало и трактирщику за нерасторопность. Хотя тот, вместе с двумя служанками, без устали носился от стола к столу, обслуживая многочисленных посетителей. Да ещё и успевал на ходу поколдовать возле огромного очага, на котором под пристальным надзором его румяной супруги одновременно жарились, запекались и варились с полдюжины разных яств.

Наконец, хозяин с извинениями подал беспокойному сеньору, грозившему насадить его самого на вертел, заказанные блюда и вино.

Злость удвоила аппетит барона. С жадностью набросился он на истекающего жиром каплуна и пирог с зайчатиной, запивая еду вином. Трактирщик, не в первый раз обслуживавший знатного гостя, специально для него запасался хорошо выдержанным местным вином, зная, что кувшин с популярным нынче благородным напитком, носившим ненавистное барону название «бургундское», мог полететь ему в голову.

А вот молодая жена барона, которую душили слёзы обиды, не притронулась даже к своему любимому паштету из гусиной печёнки, о чём потом, в дороге, очень и очень пожалела…

…Скрипучую колымагу снова сильно тряхнуло.

Ничего, осталось потерпеть совсем немного. Скоро они будут дома. Она перекусит и заберётся в свою постель.

Быть может, супруг, утомлённый дорогой и пережитым, не станет её беспокоить своим вниманием…

Она представила, как потянется, хрустя всеми косточками, а потом, свернувшись калачиком и зарывшись лицом в мягкий мех одеяла, позабудет обо всех неприятностях сегодняшнего дня…