Святая грешница. Возрождение

Ей казалось, что барону вообще не свойственны человеческие слабости. И тут вдруг такое!

Теряясь в догадках о причинах столь разительных перемен в поведении супруга, Анриетта не знала, что и думать, ― то ли вздохнуть с облегчением, то ли насторожиться и ждать грозы?

«Нет, похоже, Господь всё же услышал мои молитвы: и он успокоился. И, слава Богу! Давно пора! Ну, в самом деле, сколько можно изводить себя из-за насмешек герцога? ― рассуждала молодая женщина, отправляя в рот кусочки сыра, которые машинально отламывала от ломтика, лежавшего на тарелке. ― Как-никак, герцог ― полновластный господин в Артуа, да и во всей Франции. Стало быть, сила всегда будет на его стороне. Ну, а то, что шутки его зашли чересчур далеко, так ведь на то он и сеньор, чтобы поступать в соответствии со своими желаниями и капризами. Это же естественно! Конечно, никому не понравится подобное выслушивать. Так что же? Всё равно герцог не станет считаться с такими, как мы. Так что, как ни поверни, ничего другого не остаётся ― только смириться!»

Для Анриетты такое положение дел было столь же непреложным, как и то, что её собственная участь ― быть покорной мужу. Ей даже в голову не приходило задаться вопросом: как же так, неужели, такой порядок, и в самом деле, угоден всемилостивому и справедливому Богу ― с одной стороны, вседозволенность власть имущих, с другой, ― безответность тех, кто от них зависит?

Страх и покорность являлись неотъемлемой частью их существования, пронизывая все клетки общества, снизу и до самого верха. Какое значение имели чьи-то там чувства, если мало чего стоила сама человеческая жизнь?!

Сколько Анриетта себя помнила, так было всегда. Жёсткая и жестокая по сути своей иерархия превращала крупного феодала в раба королей и принцев, целиком зависимого от милости своего сюзерена и совершенно бесправного перед его своеволием. А знать тешила собственную спесь, в свою очередь, нещадно тираня своих менее родовитых вассалов. Что же могло быть естественней, чем безраздельное господство последних над их абсолютно беззащитными рабами-сервами?

И её муж ― такой же, как все. Не хуже и не лучше других!

Вот их сеньор потешился, прилюдно посмеявшись над ними, хотя, будь барон помоложе, вряд ли даже герцог решился бы на подобную выходку. По крайней мере, открыто. А старого дворянина, всё ещё хранившего верность королю Франции, и защитить некому!

Что ж удивляться тому, что, вынужденный мириться с унижением, озлобившийся на весь свет барон не ведает жалости к тем, кто, в свою очередь, находится в полной его власти?

Анриетте, которой с колыбели прививали привычку к послушанию, такой порядок казался извечным и незыблемым. Разве не об этом гласит Святое Писание: «Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены»?5 В своей искренней убеждённости в том, что иначе и быть не может, она, как примерная христианка, склонна была в чём-то даже оправдывать бессердечие мужа, вопреки собственным обидам и страху перед ним!..

Надо признать, судьба, и в самом деле, не баловала барона, оставив ему в наследство лишь жалкие крохи былого богатства и горечь сожалений о славных временах, когда его род обладал могуществом и пользовался уважением. Не так давно его семье принадлежало едва ли не вдесятеро больше земель. Поначалу несколько разорительных безурожайных лет, потом нескончаемая война вконец обескровили всю округу, кусок за куском отгрызая самые жирные наделы от некогда обширных угодий. Скудных доходов от полуразорённых крестьянских хозяйств едва хватало на поддержание жалкого подобия прежнего достатка.

В довершение всего, как только молодой наследник достиг нужного возраста, пришло время заплатить «налог кровью» ― поступить на военную службу, как того требовало вассальное обязательство дворян перед королём.

Пришлось забрать с собой и вооружить часть сервов, что ещё больше усугубило положение, лишив хозяйство части рабочих рук.

Вернувшись домой после ранения, молодой барон женился. И года не прошло, как стал отцом.

Но вскоре в замке, в котором выросло несколько поколений его предков, случился страшный пожар. Семье пришлось переселиться в поместье одного из разорившихся арендаторов, ставшее отныне господским имением.

Не вынеся очередного удара судьбы, отец барона умер. Молодой барон унаследовал приходившую в упадок фамильную вотчину.

Обугленные развалины замка зловеще чернели на вершине холма безмолвным напоминанием о былом величии.

Новый хозяин прилагал титанические усилия, чтобы поднять хозяйство, а со временем и восстановить родовое гнездо. Если бы не война!

Трудности, казалось, только дразнили барона, заставляя ещё выше держать голову, пока фортуна окончательно не отвернулась от него, отняв самое дорогое…

Подросли дети: два сына и две дочери ребёнок Эльзы, которого растили вместе с законнорождёнными детьми барона, к тому времени уже умер. Отец гордился ими, уповая на то, что придёт время, и сыновья вернут блеск родовому гербу…

Младший сын совсем юным погиб на охоте на глазах отца, упав с коня прямо на клыки разъярённого вепря. Старший, выплачивая вслед за отцом «налог кровью», не вернулся из очередного военного похода. А дочерей унесла чёрная оспа.

Жена барона, не перенеся смерти всех своих детей, вскоре тихо угасла.

Выдержав положенный траур, барон женился во второй раз. Но злой рок уже простёр над его домом свои зловещие крылья: молодая жена, одного за другим, родила двух мёртвых младенцев, а с третьим умерла в родах.

Барон снова остался один.

Несколько лет вдовец провёл в угрюмом одиночестве, отгородившись от мира, с тупым безразличием наблюдая, как всё, что он с таким трудом поддерживал, продолжает приходить в упадок. Трагические утраты высосали из него жизнь, превратив крепкого и гордого рыцаря в старика. И без того суровое сердце окончательно ожесточилось.

В один из холодных зимних вечеров, глядя на тлеющие угли почти погасшего очага, он вдруг живо представил себе, как после его смерти стервятники слетятся, чтобы растащить остатки фамильного состояния, и по-настоящему испугался. С ужасающей очевидностью осознав приближение призрака небытия из-за того, что некому передать ни титул и земли, ни былую славу его рода, барон решил жениться в третий раз.

Выбор пал на дочь одного из дальних соседей ― мелкого дворянина, хозяина крошечного ленного владения и отца восьмерых детей, в том числе, пяти дочек. Не имея ни малейшей надежды обеспечить дочерей приданым, отец готов был выдать их замуж за первого же, кто посватается. В противном случае их ожидал монастырь, хотя и на это нужны были деньги, притом, немалые. Поэтому, когда сосед-барон, прельстившись красотой пятнадцатилетней Анриетты, а, главное, плодовитостью их семейства, попросил её руки, родители, ни минуты не колеблясь, отдали дочь ему в жены.

Поначалу отношение новоиспечённой баронессы к супругу представляло собой странную смесь робости, почтения и даже жалости. Но постепенно вся эта смешанная гамма чувств стала вытесняться страхом сделать что-нибудь не так, совершить какую-нибудь ошибку и навлечь, тем самым, на себя гнев мужа. А ещё…

Исполнение супружеского долга, бесспорно, ― святая обязанность жены. Но, как же это отвратительно! Чувство брезгливости нарастало с каждой ночью, проведённой в объятиях супруга.

Потом пришёл настоящий страх. Слишком часто Анриетте приходилось сносить причуды и капризы старика, то и дело ранившего её своим бессердечием. Порой он становился и вовсе невыносимым. И молодая жена всё реже жалела супруга, всё чаще сжималась от ужаса, временами ненавидела. Но это была безропотная, молчаливая ненависть воспитанного в покорности существа.

Вот уже более двух лет, как Анриетта стала баронессой. Когда-то она дивилась поместью, казавшемуся ей таким огромным! Даже, несмотря на невзгоды последних лет, усадьба барона была всё же богаче убогого имения её родителей. Она по-детски радовалась, представляя, что будет здесь полновластной хозяйкой!

Но радость её сильно поблекла, когда стало ясно, что барону от неё нужно только одно ― наследник.

Увы! поздно, слишком поздно появилась она в жизни супруга! Его немощь оказалась сильней желания стать отцом. Только сам он никак не желал этого признавать.

Но… на всё воля Божья! Если бы Господу было угодно, он давно послал бы им ребёночка…

«Неужели он, наконец, смирился?» ― с робкой надеждой гадала Анриетта, проведя вторую ночь в одиночестве.

Прошло ещё несколько дней.

Супруг ни разу больше не нарушил уединения своей молодой жены и, что самое удивительное, как будто, и в самом деле, успокоился.

Чтобы не дать увянуть хрупкому ростку согласия и покоя, неожиданно проросшему в их доме, Анриетта всячески старалась угодить мужу. Ей не приходилось даже делать над собой усилие, чтобы выглядеть радушной. Улыбка снова вернулась на её лицо.

Челядь тоже вздохнула с облегчением: тучи, как будто, рассеялись.

Как оказалось, радость была преждевременной…

…Не прошло и недели, как поместье вновь погрузилось в трясину страха.

В один из вечеров, когда супруги уже заканчивали ужинать, в конюшне вспыхнул пожар.

Неприятность, как выяснилось позже, случилась из-за недосмотра молодого конюха, который заигрался где-то в закутке с одной из служанок.

Пожар быстро потушили. К счастью, огонь не успел причинить сколько-нибудь значительного ущерба: сгорело лишь несколько охапок соломы, да немного обгорели брусья, отгораживающие пустующее стойло. Лошади, хоть и были напуганы, но не пострадали.

Но барона, казавшегося в последнее время таким благодушным, это происшествие вывело из себя. Он велел тут же на месте пороть виновного, изъявив желание лично присутствовать при экзекуции.

Все чаяния молодой баронессы на покой в доме рухнули в одночасье, заставив остро ощутить собственную беспомощность.

Убедившись, что пожар благополучно погашен, Анриетта поспешила покинуть конюшню. Она так и не смогла привыкнуть к свисту плётки и воплям наказуемых. Но, зная по опыту, что в такие моменты просить мужа о снисхождении ― напрасная трата сил, ушла к себе и наглухо затворила ставни, чтобы хоть немного приглушить крики истязаемого.

Только спокойней на душе от этого не стало. Анриетта то сидела, будто окаменев, то металась по комнате. Она старалась гнать от себя мысли о том, что сейчас происходит там, в дальнем конце двора. Но жестокая сцена неотвязно стояла перед глазами.

Но вот что встревожило её больше всего: супруг не выглядел таким уж разгневанным, как можно было ожидать. Более того, Анриетта готова была поклясться, что его лицо выражало какое-то нездоровое удовлетворение, когда он узнал о пожаре. Как будто только и ждал или искал повод, чтоб на ком-то сорваться.

Страдания других, похоже, и впрямь, доставляют ему наслаждение…

«Всё, всё начинается сначала! Он неисправим, безжалостен! Нет такой силы, которая способна была бы смягчить его сердце. У него нет ни капли сочувствия к тем, кто вверен его попечению. Но ведь это ― не по-божески! Господь призывает к милосердию. К тому же, разве не следует беречь своих сервов, как, например, бережём мы скот и остальное своё добро?»

Забравшись под одеяло, она с ужасом ожидала, когда раздадутся за дверью знакомые шаркающие шаги. Анриетта по опыту знала, что пытки действуют на барона возбуждающе, пробуждая на время его угасший пыл.

Значит, ей снова придётся терпеть «нежности», при одном воспоминании о которых её начинала бить дрожь.

Мысль об этом казалась нестерпимой. Особенно теперь, когда она уже готова была поверить, что всё, наконец, встало на свои места, и барон больше не будет требовать от неё невозможного. Впервые в жизни Анриетта чувствовала, как глубоко внутри зреет протест. Прежде она и вообразить не могла, что может не сдержаться и оттолкнуть ненавистного старика. Но сегодня…

Однако, и этой ночью её муж не пришёл.

«Боже Милосердный, мои молитвы услышаны, и Его милость действительно оставил меня в покое?! Стало быть, он удовлетворился, сорвав злость на провинившемся?»

Ещё какое-то время Анриетта насторожено вслушивалась в тишину. Ей показалось или она слышала, как её муж проследовал в свою спальню?

Подождала ещё немного.

Как тихо! Наверное, уже спит…

– Благодарю тебя, Господи! Прошу, сделай так, чтобы он больше не приходил. Никогда!

Почему же она не чувствовала облегчения? Что-то продолжало тревожить, не отпускало, мешая поверить в то, что её муки, наконец, закончились.

– Господь милосердный, прости мне такие недостойные мысли! ― спохватилась она, вспомнив, что её собственный покой вовсе не означает покоя в доме.

Усадьба давно погрузилась в глубокий сон, который не могли нарушить даже привычные ночные звуки: ни лай собак, ни редкий крик болотной выпи или уханье совы, вылетевшей на охоту. А Анриетте всё не спалось. Непонятное беспокойство не покидало её, заставляя ворочаться в постели.

Внезапно полночную тишину разорвал леденящий душу нескончаемый вопль.

В ответ в надрывном лае зашлись собаки.

Анриетта резко подхватилась и села на постели, прислушиваясь.

Истошный крик перешёл в захлёбывающийся вой, в котором не было ничего человеческого.

Девушка оцепенела от страха. По спине поползла холодная струйка пота. Она почувствовала даже, как зашевелились волосы у неё на голове. …

Но жуткий вой оборвался так же внезапно, как и начался. Через несколько минут стих и лай собак. Больше ни единый звук не нарушал безмолвия ночи.

Первым порывом Анриетты было ― бежать… Бежать туда, в непроглядную черноту ночи, чтобы немедля узнать, что же это такое было. Бежать, бежать, бежать… только бы избавиться от мучительной неизвестности, от сковавшего её ледяного ужаса. Но сил не было даже с постели подняться. Только сердце продолжало бешено колотиться.

Быть может, страх узнать правду оказался сильнее страха неведения?..

Теперь-то уж Анриетта окончательно лишилась сна. Полночи она так и просидела, съёжившись под одеялом, уставившись широко открытыми глазами в темноту.

Под утро по ставням забарабанил дождь.

Мерное постукивание капель убаюкивало. Мрак за окном уже стал рассеиваться, когда ей удалось ненадолго забыться зыбким тревожным сном…

Проснулась она, разбуженная привычными звуками пробуждающегося дома, чувствуя себя совершенно разбитой: её знобило, глаза будто песком запорошило… О еде даже думать не хотелось! Но, не смея нарушить заведённый порядок, тем более, сейчас, когда её муж снова впал в неистовство, Анриетта заставила себя спуститься к завтраку.

Привыкнув большей частью обходиться без горничной, она быстро оделась, кое-как привела в порядок волосы и шагнула в полутёмную галерею верхнего этажа, куда выходили двери их с мужем покоев. Здесь же находилось ещё несколько комнат, пустовавших с тех самых пор, как барон потерял свою первую семью.

Галерея с двух сторон опоясывала большой зал, который был центром всего дома. Это просторное помещение с голыми каменными стенами и закопчёнными пламенем факелов деревянными стропилами служило им трапезной. Здесь, возле жаркого очага, они коротали долгие зимние вечера. Конечно, ни своими размерами, ни скромной обстановкой это помещение не могло соперничать с грандиозным пиршественным залом в сгоревшем родовом замке барона! Но в прежние, более счастливые времена тут тоже, бывало, шумели пиры, на которые съезжалось немало гостей со всей округи. Правда, было это задолго до того, как здесь появилась Анриетта.

Перегнувшись через перила, молодая женщина заглянула вниз ― на месте ли муж? Он не любил, когда она задерживалась, а ей сейчас меньше всего хотелось бы вызвать его раздражение.

К счастью, барона ещё не было. Только помощница кухарки, обычно прислуживавшая господам за трапезой, сновала из кухни в зал и обратно, накрывая на стол.

Вздохнув с облегчением, Анриетта спустилась вниз. Служанка, рослая девушка с открытым простоватым лицом и крупными мужскими руками, увидев хозяйку, сделала неуклюжий реверанс и снова скрылась в кухне.

В ясные дни солнце заглядывало в зал сквозь узкие прорези окон, рассекая полумрак полосками света, в которых причудливой дымкой клубились пылинки. Это было главное помещение в доме, в котором окна имели остекление из небольших пластинок мутноватого стекла ― достаточно дорогое по тем временам удовольствие. Но сегодня дождливым осенним утром скудный свет с трудом пробивался сквозь стекла, по которым струились слёзы дождя, отчего большой зал выглядел унылым и неприветливым. Только пламя в огромном очаге немного оживляло мрачноватое помещение.

Анриетта зябко поёжилась и протянула руки к огню. Пламя приятно согревало, жар покусывал щёки. Когда-то, когда здесь за столом собиралось по нескольку десятков гостей, в этом очаге зажаривали целого кабана. Развешанной вокруг очага объёмной медной посудой давно уже никто не пользовался. Но барон требовал регулярно её чистить. Котлы и сковороды были отполированы до блеска, словно ждали, что в доме вот-вот появятся гости, вновь зазвучат песни и смех. Однако массивный дубовый стол, за которым свободно могли разместиться человек тридцать, теперь редко накрывали больше, чем на две персоны.

Служанка поставила на стол корзинку, накрытую салфеткой, и доложила хозяйке, что всё готово.

Потянуло ароматом свежеиспечённого хлеба. Анриетта внезапно почувствовала, что голодна. С удовольствием отломила бы сейчас румяную хрустящую корочку. Но не успела она подумать об этом, как с галереи донёсся шум. На лестнице показалась высокая фигура, закутанная, как обычно, в тёплый плащ. Ступеньки заскрипели под тяжёлыми шагами барона.

Велев служанке подавать, молодая баронесса поспешила поприветствовать мужа.

Когда барон, покряхтывая, устроился в кресле с высокой резной спинкой во главе стола, Анриетта, стараясь производить как можно меньше шума, заняла своё место на противоположном его торце. Она то и дело бросала украдкой взгляд на мужа, пытаясь угадать его настроение. Однако барон не выказывал ни малейших признаков вчерашнего раздражения. Скорее даже наоборот, выглядел на редкость умиротворённым.

Анриетта была озадачена: обычно, разошедшись, её супруг подолгу не мог успокоиться, срывая злость на любом, кто попадал под руку, ― вспомнить, хотя бы их последнюю поездку в Аррас! Но вчерашнее происшествие, похоже, не слишком огорчило его. Всё-таки пожар! Могла ведь сгореть вся конюшня и, не приведи Господь, вместе с лошадьми! Тем более, что в своё время именно пожар стал началом целой череды бед, подкосивших его. Но, нет! Ни слова о вчерашних волнениях…

Приступая к третьему блюду, барон, как ни в чём не бывало, завёл разговор о хозяйственных делах.

«Странно! Это так не похоже на него… Страшно подумать, что только экзекуции и боль, причиняемая другим, приводят его в столь благостное расположение духа!» ― от этой мысли стало ещё горше.

Служанка принесла в горшочке аппетитно благоухающий паштет. Но Анриетте окончательно расхотелось есть.

Улучив подходящий момент, когда барон, насытившись, с довольным видом откинулся на спинку стула, она решилась, наконец, задать вопрос, всё это время не дававший ей покоя: что за крики испугали её поздней ночью?

Как оказалось, барон крепко спал и ничего такого не слышал.

Анриетта даже не успела высказать своё удивление. Её отвлекло досадное недоразумение: служанка, наливая в кубок хозяйки воду, чуть подкислённую вином, умудрилась пролить её на стол. Немного красноватой жидкости попало и на платье Анриетты.

Какая досада! Взглянув с укоризной на неловкую девицу, она уже хотела отчитать её, но та подняла на хозяйку такой испуганный взгляд, что молодая баронесса осеклась: не хватало ещё, чтобы барон наказал и эту бедняжку!

К счастью, её муж ничего не заметил. Он сидел достаточно далеко, к тому же, его внимание в это время привлёк очаг, который стал, по его мнению, слишком дымить. Хотя, готовясь к зиме, все дымоходы старательно прочистили, Анриетта поспешила заверить, что сегодня же велит почистить его заново.

После завтрака барон покинул обеденный зал, чтобы самолично обойти дворовые службы. Анриетта же направилась на кухню отдать распоряжения насчёт обеда, а заодно узнать, где Эльза, чтобы поручить ей заняться дымоходом.

Она уже взялась рукой за кольцо кухонной двери, собираясь войти, но тут до её слуха донеслись возбуждённые голоса кухарки Полетты и девушки, только что прислуживавшей за столом.

Служанка плакала.

Движимая естественным любопытством, молодая хозяйка прислушалась. Прерываемый всхлипываниями одной и горестными вздохами другой, разговор шёл о вчерашнем происшествии. То, что услышала Анриетта, буквально пригвоздило её к месту. Оказывается, после экзекуции хозяин велел отрезать конюху язык, «чтобы неповадно было с девками болтать». А тут ещё «эта чертовка» Эльза женщины явно не жаловали суровую экономку!, явившись с утра пораньше на кухню, заявила, что это ― всем в назидание, чтобы не забывали о своих обязанностях. А потом отправилась на конюшню лично проверить, не отдал ли бедняга за ночь богу душу.

– Ведьма бесчувственная! ― подвела итог кухарка.

Анриетта прислонилась к дверному косяку, не в силах двинуться с места. Во рту появился омерзительный металлический привкус. Слабость сковала тело.

Теперь понятно, что за крик она слышала ночью!

Добравшись на ватных ногах до своей комнаты, молодая женщина рухнула на колени перед стоявшей в нише деревянной статуэткой Пречистой Девы.

– Ну, почему?! Почему?! Какая чудовищная, неоправданная жестокость! Яви милосердие своё, Заступница, защити нас, научи, как смягчить его сердце! Да разве ж его смягчишь? Он безумен! Прости меня, Господи, мне следует уважать своего мужа, я же его боюсь ― страшно даже представить, на что он способен!..

С первых дней жизни страх был знаком Анриетте лучше любого другого чувства, данного человеку Богом. И хотя сейчас они жили в период относительного затишья, всё вокруг напоминало о тех недавних временах, когда окрестные деревни пылали в пожаре войны, этой ужасной нескончаемой войны между французами, бургундцами и англичанами, войны, которую потомки назовут Столетней. Тогда ещё никто не знал, что несколько спокойных лет ― лишь временная передышка, что впереди ― новые слёзы, боль и страх.

Сто лет непрерывного страха!

Люди ловили каждый короткий миг между накатывавшимися волнами войны, чтобы восстановить свои хозяйства, снова и снова пытаясь выжить.

Но даже эти дни шаткого мира захлёбывались болью, слезами, насилием и жестокостью. Страх стал неизбежным спутником жизни. То и дело кто-нибудь приносил известие об очередном нападении шайки грабителей, которые, как шакалы, рыскали по деревням, растаскивая и сметая на своём пути то, что не успела унести война. Ложась спать, люди молились, чтобы ночь не принесла непрошеных гостей.

Не меньший ужас внушала «чёрная смерть» ― вездесущая чума. Неизменная спутница войны, она вползала в дома тихо и незаметно, но опустошала почище войны и мародёров.

Даже Церковь, главная опора и убежище страждущих, не давала вожделенного утешения. Служители Божьи не скупились на мрачные краски, живописуя картины грядущего уже в ближайшее время Страшного Суда и ужасы ожидающих грешников адских мук. И без того запуганным людям без устали твердили, что война и чума ― это кара за их грехи.

В страхе озираясь по сторонам, люди шептались об очередном процессе инквизиции, зловещая неумолимая тень которой распростёрлась над Божьим миром. Беспредельная власть инквизиторов, данная им самим Господом Иисусом во всяком случае, так утверждала Церковь!, священна! Ведь инквизиция борется с врагами веры, с приспешниками Дьявола, заслуживающими, конечно же, самой жестокой кары. Дьявол хитёр и непредсказуем, он проникает в любые щели, подкарауливает свои жертвы за каждым углом, даже в их собственной постели. Анриетта, конечно же, ― добрая христианка, но Дьявол подчас расставляет такие ловушки, что можно попасть в них и, не желая того. Потому-то «псы Господни»6 в любую минуту могли постучать и в твою дверь…

Почему же, спрашивала себя Анриетта, даже самые близкие люди оказываются порой свирепей чумы, безжалостней бандитов, суровей инквизиции? Разве слугу, нечаянно испачкавшего сапоги хозяина навозом, или конюха, по недосмотру которого сгорело несколько охапок соломы, следует наказывать так же жестоко, как проклятых еретиков или отвратительных ведьм, продавших Дьяволу свои бессмертные души?

А как же милосердие, к которому призывает Господь?! Наверняка, сердца Господа Иисуса и Матери Божьей там, на небе, обливаются такими же горючими слезами, как и её сердце?

Печальными нарисованными глазами смотрело на Анриетту деревянное изваяние.

«Неужто, никто и ничто не в силах смягчить лютый нрав моего мужа? Разве что, чудо. Или же…» ― Анриетта испуганно перекрестилась, ужаснувшись собственным мыслям.

Нет, она не станет желать мужу смерти ― это грех, большой грех! Но ведь когда-нибудь всё должно будет кончиться! Конечно, всё в руках Божьих, но барон ― старик… Когда-нибудь ведь придёт конец её мучениям?