Сборник рассказов

Чудь черноглазая

Как сон исчезает под утро. Как унесена бывает ветром тонкая древняя паутина. Уйдёт в землю память о нас, погребённая с нами…

Тихо в омуте. Ты сохранилась там, спаслась. Чудь Черноглазая – давняя моя землячка. Когда-то мы делили этот ареал, теперь я иногда слышу твой тихий голос. Столько света было в твоих глазах, когда я увидела тебя в отражении вод реки Мологи. Я искала связь между нами, а нашла богатство, незнакомое мне доселе. Судьба испытала меня, одарив деньгами, а я не прошла испытание.

Начиналась осень, Я свернула с дороги и углубилась в лес. Гул дождя стих. Хлюпающий мох лоснился и тёк вперёд как скатерть. Трудно точно сказать, что я искала там. Молочный туман тянул меня петлять между деревьями вслед за ним. Словно медленная сковывающая погоня за еле видимым. Ночь преследовала меня, а я старалась скрыться от неё. Тёмный лес готовился обуять страхом, а я шагала всё быстрее, чувствуя яснее и яснее то, что никогда не было доступно мне до этого. Я исчезала. Так внезапно могут воззвать к тебе давние-давние события жизней предков. Тропы кончались. Я поняла, что проникла туда, где ещё никто не бывал. Там я и почувствовала присутствие Чуди. Я так и не увидела их, но слышала в ту ночь неоднократно. Птицы переговаривались как верные слуги шаманов. Я сняла пальто и встала на колени.

–Выйди навстречу мне, дочь народа моего! Куда бы дороги ни увели тебя, вернись по той единственно верной, что приведёт тебя назад… – шептали они…

Возвращаясь на людную улицу, я уже чувствовала звон золотых монет в карманах. Я нашла клад. Но тогда жадность обуяла меня…

Всё было легко. Столько планов для осуществления кипятилось в моей голове раньше. Но необходимость планировать отпала, ведь появилось столько сиюминутных желаний. И каждое из них просилось на волю. Я думала, что всё будет легко и дальше. Что я вдоволь наслажусь этими возможностями, а дальше встану на путь альтруизма. Нет. Скоро я стала тратить деньги из привычки. Никакие увещевания не помогали. Я растворялась в навязанных мне желаниях. Я чувствовала, что падаю в омут и скоро его вязкие толщи поглотят меня. Тогда я ещё не смогла бы поверить в то, что этот омут может спасти…

– 

Что ждало вас там? На что вы надеялись? – спросила я у Чуди Черноглазой, когда она снова появилась в моей комнате вместе с медленно ползущей тенью сумерек,– Зачем каждый раз с приходом захватчиков вы обрушивали избы на свои головы? Есть ли в этом смысл? Вы могли бы сопротивляться!

Чудь Черноглазая часто наведывалась ко мне после того, как я нашла клад их народа в том лесу. Она терпеливо ждала, когда же я начну исполнять свой обет. И с каждым таким визитом её глаза наполнялись большей печалью. Она была слегка не такой, как её древние соплеменники. Её глаза были белыми как и её волосы. Тёмное одеяние, тихий надломленный голос женщины, рано узнавшей горе. Я не знала, как именовать её правильно, и называла "Чудь", как звали целый народ.

– 

Ты могла бы знать, о чём говоришь, но ты всё ходишь ложными дорогами.

– 

Я пытаюсь понять!

– 

И ты поймёшь, когда осмелишься.

– 

Осмелюсь? Что мне нужно сделать?

– 

Я могу сказать только это: в каждом человеке живут противоречия, но ни в ком нет изначального зла. Кто бы что ни говорил, а мы видели это. Зло есть только вовне, но человек сам пускает его внутрь. Мы не выбирали тебя. Ты пришла к нам сама. И потому мы верим тебе. Чувствуй это благословение, и ты поймёшь, куда идти.

Я смотрела в смутное стекло, залитое ярким светом настольной лампы, а Чудь была еле видна за моей спиной. Её слова были тяжелы, но спокойствие обуревало меня, приглашая последовать в сон вслед за ним. Вслед за всем, что мучило меня, вслед за вопросами без ответа, вслед за самой Чудью Черноглазой.

Во сне я очнулась на кровати в нашем старом деревенском доме. Тусклый свет туманного неба едва освещал пыльную комнату. Я поднялась с развороченной раскладушки и вздрогнула. Напротив меня лицом к окну сидела тётя Марина, двоюродная сестра моего отца. Она глядела в окно, как заворожённая, и слёзы катились по её щекам.

– 

Где вы были?– спросила я,– Я давно ничего от вас не слышала. Мама сказала, что вы уехали в Уфу, а теперь перестали звонить.

Она не ответила мне и продолжила смотреть в окно.

– 

Я помню,– наконец сказала она,– как сильно хотела вернуться в этот дом. Хорошо, что я теперь здесь.

– 

А почему вы плачете?

– 

Потому что я боюсь того, что будет дальше. Что будет с вами.

– 

А что может случиться с нами?

– 

Вы можете потерять себя. И потерять нас вместе с собой.

– 

Я не понимаю.

– 

Я ждала тебя здесь очень долго. Ты помнишь меня. А есть столько людей, которых ты не помнишь. Ты не знала их, но они бы́ли и дали тебе жизнь из глубокой дали.

– 

Мои предки?

– 

Да.

– 

Я бы хотела их помнить, но я не знаю как.

– 

Я тоже не знаю. Поэтому я плачу здесь. Но я так хочу, чтобы ты нашла способ.

Она вытерла лицо рукой и повернулась ко мне. Её грустные глаза были голубыми и глубокими, как Весьегонский плёс.

Я попыталась обнять тётю, но она опять отвернулась к окну. Стало душно, я решила выйти из дома. Дверь скрипнула, и я ступила на мокрую траву поля. Удаляясь от дома, я думала о том, что должна пройти тот же путь, чтобы понять…

Я открыла глаза, моя голова лежала на крышке пианино, и в пятнах сгущающейся тьмы уже никто не скрывался.

Я пыталась выбросить те деньги. Передать, пожертвовать, уничтожить. Но будто бы чья-то рука тянула меня к тратам. Я подавала милостыню, я дарила деньги знакомым. Но они не кончались. Они доводили меня до крайней степени истерии. Я могла позволить себе всё, но каждая потраченная монета наоборот утяжеляла меня.

А вокруг меня вершился водоворот. Проносились спешащие люди, зима готовилась перейти в весну.

Я плыла над комнатой в потоке помех моего компьютера, звучащих морскими волнами. Как чуждо они слышались мне. То самое море, что насыщает наш юг, что тянет людей лежать ниц перед ним. Это море совсем не влекло меня. Голубые пятна на картах. Гром гор. Перипетии железнодорожных линий.

И вот внезапно – я должна уехать. Никто не сбежит от этой ситуации за меня. Сесть в поезд – и пусть жизнь вывезет. Уйти от раскаяния не получится, а вот от Чуди Черноглазой – возможно.

Глухой ночью я бежала из города. Поезд сонно качал меня в своем чреве. Предвестники утра – голубые извилистые облака, выплывали из-за горизонта, сплетаясь с проволокой чёрных проводов. Мой горький ночлег – жёсткая полка, за ночь так и не погрузил меня в спокойные сновидения. Да они уже и не были возможны. Попутчики, похожие на бледные античные статуи, мирно спали. Складки их одеял лились мрамором. Царило предутреннее оцепенение. Я сидела у окна. Моя голова гудела звоном колоколов. Гул их нарастал, креп, ширился. Я всматривалась в синеву, что возрождалась вдали. Море, к которому я приближалась, должно быть, искрится таким ультрамарином каждое утро. Вот что ждало меня. Здравствуй, новая жизнь…

Царство тепла, водорослей и запаха жареных в масле пирогов. Там по берегам бродят торговки креветками. Простаивают пустые солярии. Бутики давно заперты, а квас, пенясь, льётся каскадами. Буи опутаны морской капустой, аттракционы в парках роняют струпья краски. Я знаю. Я не ожидала такой жизни. Я мечтала о большем, но и о меньшем одновременно. Жить честно. Понимать свои желания и, взвесив всё, действовать себе во благо. Но разве такое возможно? Все мы падаем, разбивая колени. Ничего не бывает так, как мы задумали.

Я не была жадной. Я мало кому завидовала. Мечтала уехать, как и многие, но точно не туда, куда направлялась. Да, я долго жила под дождём, снегом и смогом. Но таков крест нашего ареала, бессилие нашей ментальности. Страдания бродят вокруг нас, попеременно выхватывая кого-то из толпы.

А что придёт? Придут чистые утра под шум морского ветра. Волосы завьются, пропитавшись солью. Я потемнею без всяких соляриев и с головой уйду в новую работу. Кем я буду? Продавщицей? Официанткой? Поварихой? Торговкой на пляже?

Я стану другой. Я откажусь от всех амбиций, которых у меня на самом деле было не так уж и много. Смирю себя работой и чувством вины. Ну а потом, когда пройдет срок давности моего проступка, я выйду из гаражной фавеллы и перейду улицу. Не знаю, когда точно, но я перейду улицу, и улица сомкнётся надо мной. Этот город поглотит меня, как должен. Трещины асфальта, дорог, земли раскроются как морские раковины. И хорошо, если меня унесёт в море, но на это надежды мало. Кто же знает, что под ногами. Говорят, что нас держат пласты веры, принципов и упований. У меня их не осталось. А жизнь всё равно идёт вопреки. Так кто же я? Потерянная. Во времени, в направлении, в гаражных фавеллах. Я хотела бы рассказать, да никто не поймёт. Вина держит меня за запястья, тянет припасть к земле, молить о прощении. И не деньги вовсе. Разве приносили они благо Чуди Черноглазой? Нет. Они просто были. Как мерило. А я оказалась грешницей. Повинной. Что же делать?

И, согнав оцепенение, я встала ровно. Встала в тесноту купе, пропахшую крахмальными простынями. Встала ровно, как сосна, подперев головой край чужого одеяла. А статуи дремали в веках, проносившихся за окном. Что же они помнят? Знают ли они, заче́м нужно помнить? Что они шепчут во сне? К кому обращаются?

И в тот момент я точно поняла. Протянув к ним теплые руки, я коснулась их. Коснулась каждого, как маленького ребёнка в колыбели. Нежно и с сочувствием. С болью и трепетом. Поезд тихо сонно гудел, а я пошла против хода его движения всё дальше назад. Назад…

О моей тёте

Самое тихое место в мире. Тишина гулкая, жидкая, словно воды океанского дна. Свет еле пробивается сквозь задёрнутые шторы. Здесь всегда темно. Свет не нужен. Свет – лишнее, пустое. Он не имеет большого значения, такого, какое имеют осязаемые предметы. Их текстура, температура, гладкость или шершавость. Их запах: уютный, домашний, родной либо, наоборот, чужой, угрожающий, но манящий. Таков, например, запах свежескошенной травы. Он приятен, он будит тяжёлую голову, но скрывает в себе опасность. Трава, поле, лес- туда нельзя. Это территория подземной старухи Агишануку. Её кривые сухие пальцы, как ветки хватают за рукава, мешают, не отпускают, и только пробуждение спасает от погони. Я мучу воду в стакане с её челюстью, играю в волны с длинными полами её платьев. На её пружинной кровати всегда лежат книги. Самые обычные книги. Она не может их читать, но ей нравятся их запах – клея или чернил, или чем они сейчас пахнут? Я уже не понимаю, настолько это привычный запах. Ещё она может найти меня и дать мне в руки книгу, чтобы я прочитал, что там написано, а потом изобразил сюжет, рисуя его на её ладони. Ей нравится, когда я рисую волны на её руках, она любит море. Его водрослеватый воздух, его нежный холод и мокрый ветер. Его она может ясно ощутить, в отличие от всего остального. Тётя слепая, глухая и немая.

Я выбегаю в сад. Яблоки падают. Бом- Бом. Тётя их не слышит, но чувствует их глухие удары кожей босых ног.

Интересно, снятся ли ей сны? Я не могу спросить её, но могу постараться описать ей свой вопрос. Я сажаю её к себе на кровать, подношу подушку к её левой щеке, затем кладу её ладони друг на друга и притягиваю их к её левому уху. Она улыбается. Я дую ей в лицо, глажу её по спине, чтобы она поняла, что должна как будто погрузиться в сон. Потом я беру её руки в свои и гребу ими, так, словно мы с ней пловцы. Она смеётся. Я даю ей в руки куклу, сжимаю её пальцы вокруг маленькой талии куклы и, своей рукой держа её кисть, вожу наши руки, сжавшие куколку, по воздуху. Кукла летает, плавает, ныряет в глубины комнаты, возносится к абажуру, прыгает, скачет, ползает. Тётя кивает. Она поняла меня. Она кладёт руку на мою голову, прижимает палец другой к моей щеке и рисует на ней спираль. Она берёт мой палец и подносит его к своему зубу во рту. Там тепло и мокро, и это пугает меня, но тётя не смущена. Значит, ей это не кажется странным или неприятным, и я успокаиваюсь. У неё во рту мой палец – пришелец, первый человек, зашедший в сырую пещеру. Она стучит моим пальцем по своим острым зубам. Значит, ночью у тёти болели зубы. Я легонько щипаю её кисть и снова подношу палец к её губам. Она берёт мою руку и ходит двумя пальцами по моей ладони. Её рука танцует на моей.

Если бы я мог рассказать ей о том, как ярко светит солнце, она не видит и не слышит, но я верю, она хочет понять. Как описать солнце движениями рук? Телесными ощущениями? Я беру тётю за руку и веду её на кухню. Мама поставила варится суп и вышла по делу. Сейчас самое время! Если она увидит, как мы с тётей опять "шалим", снова будет ворчать. Мы с тётей подходим к плите. Я поднимаю её руку и подвожу её ближе к плите, чтобы она ощутила жар, но не слишком близко, чтобы она не обожглась. Она чувствует тепло и слегка отводит руку. Я сжимаю её руку крепче и, дав ей ещё немного почувствовать тепло, увожу её обратно в комнату. Я опять сажаю её на кровать. И её ещё нагретыми руками рисую в воздухе круг. Потом беру одну её руку, сжимаю в кулак, а один палец поднимаю и показываю им вверх. "Солнце,– шепчу я ей в самое ухо, так, чтобы тепло моего рта обдало её,– солнце, свет!" Может быть, если я буду говорить громко и часто она всё же когда-нибудь услышит меня. Папа говорил, что тётя закрыта от мира. Что это значит? Я не знаю. Тётя сама от него закрылась, когда была ещё маленькой? Вдруг, что-то напугало её, внушило ужас, и она предпочла не смотреть на мир и не слышать его? Значит, она должна помнить, каким мир был до этого. Хотя бы капельку, краешком души, может быть, помнит? А если не так, и тётина душа всегда была далеко? "Далеко",– так говорит мама. "Зачем время на неё тратишь, лучше иди, поиграй во дворе!" Но мама не знает тётю. Не знает. А ведь тётя рассказала мне, нарисовала пальцем на ладони своё прошлое. Тётя – фея. Так она мне нарисовала. Она была девочкой, чуть старше меня и любила гулять по берегу моря. Так она рассказала – она шагала пальцами по моей ладони, а другой рукой показывала волны. Она дула мне в лицо – это был ветер. Тётя была такой красивой, что в неё влюбился злой волшебник. Он захотел забрать её к себе в замок. Тётя яростно колышет ткань своего платья – так волновалось море в тот день. Её рука становится злым волшебником, она резко хватает мою руку,– тётю, и пытается её отобрать у меня. А я подыгрываю ей и не даю волшебнику забрать тётю. Он сдаётся! Он проиграл. Он не смог забрать тётю, потому что она фея! Но он был очень злым, он не хотел, чтобы тётя дальше жила счастливо. И он забрал её зрение, забрал у неё возможность говорить! Коварный злодей! Тётя трогает свои веки, трогает рот, показывает язык, а потом будто откидывает их силы от себя. Он забрал их. "Нет, тётя! – плачу я,– нет! Он не выиграл! Ты же фея! Тётя! Ты же фея!". Тётя разводит руками. Я обнимаю её тёплое полное тело. Я укутываюсь в её длинное платье. Тётя тоже волшебница. Она может рассказывать сказки без слов и букв. Мы лежим рядом. Она не спит. Она чувствует, как я рассказываю ей про средневековый город. Я рисую на её запястье башни, арки, колонны, купола. И она чувствует, она представляет себя там и улыбается.

"В лесу может быть опасно,– сообщает мне тётя, – там живёт злая старуха Агишануку" Ночью можно услышать, как подземная старуха вздыхает глубоко- глубоко под нами. Мама говорит, что это шумит холодильник. Но тёте ведь лучше знать. Когда-то колдунья Агишануку была тётиной подругой. Когда все континенты были одной страной и между ними не было морей, моя тётя и старуха Агишануку копали ходы от одного города к другому, чтобы тайно приходить друг к другу в гости. Они прорывали ходы, чтобы строгий тётин папа – мой дедушка, не узнал, что тётя играет с колдуньей. Тогда он запретил бы им дружить. Но потом старая Агишануку стала завидовать тёте, ведь та была молодой, а Агишануку даже родилась старой. Она так разозлилась на тётю, что стукнула по земле кулаком, и от её гнева и сильного удара континент Гиперборея раскололся на несколько частей, щели между ними заполнила вода океанов. Так Агишануку и тётя оказались на разных континентах. Тогда тётя смогла вздохнуть спокойно, ведь Агишануку перестала пугать её своим старческим кашлем. Так тётя прожила до революции. А когда к власти пришли коммунисты, они вместе с собой привезли с другого континента подземную старуху, чтобы она помогала им страшить народ. Теперь тёте приходится часто лежать на кровати не шевелясь, чтобы Агишануку её не услышала, и не прибежала, и не начала ронять посуду и тушить огонь в печи. Тётя беспокоится, когда я убегаю играть в сад. Она боится, как бы меня не забрала с собой в подземный ход старуха. На самом деле, я не знаю, как точно зовут старуху, ведь тётя не может сказать. Она может только передать чувства и ощущения. Так она словно переносит меня в те события. Это её дар. А имя "Агишануку" я прочитал в атласе об индейцах Северной Америки. Они верили, что подземная старуха Агишануку каждую ночь борется с богом – вороном. Возле нашего дома всегда много ворон. Они поджидают старуху, чтобы расквитаться с ней за прошлые обиды. Но тётя дала мне почувствовать, что их не надо боятся, ведь они обижены только на Агишануку, а не на нас с тётей.

– 

А у тёти был муж?"– спрашиваю я за завтраком.

Тётя устала, они с подземной старухой опять ссорились всю ночь, она ворочалась и сопела. И пока тёти нет, я могу поспрашивать про неё то, чего она мне про себя не рассказывает. Мама удивлённо поднимает брови.

– 

Муж? – переспрашивает она.

– 

Да, как у тебя – папа.

– 

Понимаешь, Митя… – начинает мама.

– 

Что за вздор?! – перебивает папа.

Его голос, как удар кулаком о стол – грозный и строгий.

– 

А можно тогда я буду тётиным мужем? – спрашиваю я.

– 

Митя,– говорит мама,– надо жениться на молодой девушке, которую ты полюбишь, когда вырастешь.

– 

Я люблю тётю, – отвечаю я, – и я уже достаточно вырос. Не понимаю, зачем мне ещё расти? Мне и этого хватит. А тётя тоже меня любит. Я у неё спрашивал.

– 

Никто не может знать, о чём думает тётя, если она вообще думает, – отрезает папа, – Не говори больше такой ерунды, иначе тёте придётся переехать в другое место.

Что имел в виду папа? Он хочет отвезти тётю куда-то? Но куда? Может быть, на море? Тётя так любит море!

Ночью спят все, кроме подземной старухи Агишануку. Иногда, просыпаясь ночью, я слышу, как старуха ходит по дому, скрипя половицами. Она пытается ходить тихо, но у неё не всегда получается, ведь она уже давно старая и болеет. Старуха всегда была старой, а вот тётя была молодой. Я видел фотографии, хотя их очень мало. Тётя на них маленькая худенькая девочка, её голова поднята вверх, будто она пытается что-то уловить, понять, но у неё не получается. На редких фотографиях она всегда в яркой одежде с пришитыми бубенчиками. Так её одевала её мама: ярко, чтобы её хорошо было видно, а бубенцы, чтобы слышать, если тётя захочет отойти и поймать её прежде, чем она натолкнётся на что-нибудь. Ведь тётя не видит обычный привычный мир. Она видит только сказочный мир, она видит его особенным зрением, она его чувствует, никто кроме неё так не умеет. Она сама мне поведала. Рассказала на своём языке. Тётя посадила меня на свою кровать и провела по мне рукой от макушки до пяток. А потом показала двумя руками небольшой отрезок, сантиметров пятьдесят. Так она говорит, что хочет поведать мне о том времени, когда она была совсем маленькой. Тётя берёт свою ногу за коленку и качает её как младенца, потом показывает в пространство. Так она говорит: это было тогда, когда родился папа. Папа никогда не рассказывает о том времени, когда он был маленьким. Он говорит, что всё это ерунда и неинтересно. Он часто говорит это слово: "ерунда". А я не понимаю, почему детство – это неинтересно. Почему ерунда? Разве подземная старуха, человек – ворон и злой волшебник – это неинтересно? Если бы они были ерундой, то не причиняли бы тёте столько боли. Она бы не ворочалась и не кашляла так по ночам, боясь, что злой волшебник может вернутся и забрать у неё самое последнее – её саму. Тётя рассказала, показала мне, как это страшно, когда у человека отнимают его самого. Папа, объяснила мне тётя, когда-то тоже был маленьким и помогал ей бороться со злым волшебником и подземной старухой. Он тоже знал что они существуют, он тоже верил тёте и слушал, чувствовал её рассказы. Но потом злой волшебник опять пришёл в их дом! Тётя пыталась спасти папу, но волшебник забрал у него самое дорогое – его детство. А вместе с детством у папы отнялась возможность понимать тётю, он перестал сопереживать ей и стал ворчливым и сердитым. Он уехал в другой город и встретил маму. Мама, тётя показывает её так: подносит руки к голове и рисует в воздухе кудри, тоже была сильной и смелой, и даже создала меня внутри себя! Такое мало у кого получается! Она когда- то дружила с тётей и чувствовала её рассказы, но потом и сама стала такой, как папа. Они внушили себе, что волшебников и подземных старух не бывает. Так, объяснила мне тётя, им жить не так страшно. Они выходят на улицу, надевают специальные тёмные очки, чтобы не видеть волшебство, оборачивают вокруг себя шарфы, которые мешают чувствовать настоящую правдивую жизнь. Мама и на меня пыталась надеть такой шарф, но я заплакал и вырвался. Мама ругалась на меня потом. Но тётя объяснила мне, что не надо на неё обижаться. Ведь она пытается так сделать мою жизнь безопаснее. Она думает, что волшебство может причинить мне боль. Но разве без него будет интересно?..

Тётя кутает меня в одеяло и укачивает, как будто я совсем маленький. И во сне мы с ней плывём по чистому голубому океану! Там ни волшебник, ни старуха уже до нас не доберутся. "Тётя,– рисую я на её спине,– я никогда не вырасту!"

Деяния ближних моих

Ничто так не угнетает, не выбивает из колеи, не мучает, как близкий человек со сложным характером. Семью не выбирают, это всем известно и ясно. И это, кстати, довольно прискорбно. Посудите сами, люди, с которыми нам предстоит провести вместе много лет, достаются нам рандомно, по воле случая. И это ведь, по сути, насилие. Нас принуждают жить с ними, даже если они неприятны. Нас принуждают слушаться их, даже если они не правы. Мы становимся заложниками их амбиций, их видения мира, их темпераментов. И самое ужасное в этом то, что они медленно лепят из нас самих себя, и иногда у них получается …

Трещины на асфальте словно первые предупреждения о надвигающейся каре небесной, так мне кажется. Однажды мне приснился сон. Приснился через несколько дней после того как я впервые нарушила пост, мне было 12. Мне приснилось, что я нахожусь в пустом бескрайнем пространстве, покрытом асфальтом. Откуда-то извне я услышала голос: "Если ты действительно грешна, провалишься в дыру в асфальте и упадёшь в ад!" По асфальту поползли трещины, а я пыталась перепрыгнуть их, но в итоге всё равно провалилась вниз.

Я грешна.

Ирония в том, что самые страшные, самые жестокие поступки совершают по отношению к нам наши родные. Самые глубокие раны наносят ближние. Именно они день ото дня закрепляют в наших душах гибельные паттерны поведения. Говорят нам одно, а делают совершенно по-другому. На собственном примере показывают нам власть порока над человеком. Учат врать, учат скрывать. На словах, однако ж, чище ангелов.

Моя бабушка Ирина рассказала мне незадолго до кончины, что к ней сорокалетней однажды пришли пришельцы. Бабушка моя любила надумывать, но, рассказывая этот случай, была серьёзна и, не переставая, крестилась. Пришельцы, говорила она, пришли наутро после их с мужем большой ссоры. Она проснулась в четыре часа утра будто сама по себе. А он сидел у её ног, глядя на неё неотрывно. Был он похож на человека, если не всматриваться. Однако на человека хилого, больного. Кожа цвета серой глины, с бородавками. Глаза с красными жилками. Черты лица гладкие, правильные, но страх вселяло абсолютное отсутствие жизни в них. Какое-то фатальное напряжение. Тайное тяжёлое знание. Он не был голым, по крайней мере обнажённым не выглядел. Его кожа ближе к поясу собиралась складками, а дальше ложилась на пол, как ткань. На затылке у него был маленький клок рыже-красных волос. Бабушка Ирина, увидев его, подумала, что это чёрт или сам дьявол, не иначе. Очень уж он был знаком по страшным детским сказкам. Ничего инопланетного в нём не было с виду. Она перекрестилась, но он не исчез. Только больше без удивления выпучил глаза.