В пейзаже языка

Name: В пейзаже языка
Rating: 0 (0 reviews)
Author: Лазарь Соколовский
ISBN: 9785006252080

Лазарь Соколовский

Издательство:

Автор

Жанры:

стихи и поэзия,серьезное чтение,cтихи, поэзия

Аннотация

Читать онлайн

Cкачать на Литрес

-
100%
+

Алла Соколовская редактор, фотограф

ISBN 978-5-0062-5208-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В контексте культуры

Лазарь Соколовский в поэзии – не новичок. Его творческий путь продолжается уже более полувека. За плечами – около двух десятков стихотворных сборников, но не все они дошли до читателя в первоначальном виде. Еще в юности поэт выбрал путь внутренней свободы, которому остался верен на протяжении всей жизни. Вот и пришлось десятилетиями писать «в стол», зато – «в раю отрыва от цензуры». Примечательно, что его первый сборник, вышедший в 1994 году, назывался «Из семи книг». Эта тоненькая книжка вобрала в себя лучшее из всего, что было написано за первую четверть века творчества. Многие из тех стихов вошли и в последний из поэтических сборников Соколовского, который называется «Раннее – позднее». Помимо них, он поместил туда неопубликованные ранние стихи, а также произведения, написанные перед пандемией. Сборник «В пейзаже языка», который вы держите в руках, стал выжимкой из того, что появлялось в печати в промежутке между ранними и последними книгами.

В аннотации к «Раннему – позднему» автор не скрывает, что заново отредактировал для него произведения 70-90-х годов. Так же он поступил и с текстами этой книги. Возникает вопрос: зачем? Не для того же, чтобы дать возможность своим постоянным читателям поиграть в игру «найди 10 отличий»? Разумеется, нет. Он это сделал, поскольку считает, что возникающая с годами большая требовательность к себе не может позволить допущения стилистической и языковой неточности, некой поэтической расхлябанности, недоделанности до совершенства с точки зрения сегодняшнего авторского видения. Это было присуще великим предшественникам, имеющим такую возможность. Тот же его любимый Пастернак правил свои ранние стихи и переводы при новых изданиях.

Лазарь Соколовский вообще глубоко укоренен в мировой культуре. Она для него – и питательная почва, и наставник, и материал для анализа, и неисчерпаемая сокровищница. Он убежден: каждая творческая личность призвана добавить в нее свою лепту. Именно произведения мировой классики помогли поэту в молодости выдержать давление государственной пропаганды, не допустить подмены высоких гуманистических идеалов сиюминутной политической конъюнктурой. Поэтому понятно его стремление не только «остановить мгновенье», зафиксировать в стихотворении мимолетное состояние души, но и довести свой вклад в общее дело культуры до предельной точности выражения мыслей, стремлений, боли…

В книгу «В пейзаже языка» вошли произведения из нескольких сборников, опубликованных в 2000 – начале 2010-х годов. В ее структуре сохранились названия некоторых книг – «Век уходящий», «Братья», «Диалоги». Однако изменение содержания и редактура того, что осталось, придали стихотворениям новое звучание.

Каждый из сборников Лазаря Соколовского – это своеобразный дневник, фиксация раздумий и прозрений. Материалом для них могло стать всё, что угодно – от разговора с деревенскими приятелями и утренней прогулки с собакой до услышанной мелодии или прочитанной книги. Автор не скрывает, что пишет стихи где угодно, даже в переполненном метро.

При этом в новой книге дневниковость все же отступила на задний план. Ее место заняла сквозная система силовых полей, между полюсами которых бьется сознание автора. Более или менее отчетливо они проявлялись в каждом сборнике, однако во всей полноте раскрылись только здесь.

Одно из них образует пара «природа – общество». В мировосприятии Лазаря Соколовского природа играет особую роль. Достаточно сказать, что даже собственную жизнь он ощущает неразрывно связанной с годовым циклом, «воскресая» весной и сетуя на творческую спячку в зиму. В стихотворениях, которые по теме следует относить к «пейзажным», он часто достигает лирического накала, обычно присущего любовной лирике. Например, эти строки посвящены памяти любимого дуба:

В диалоге с Иосифом Бродским, отталкиваясь от его «…я сменил империю», Лазарь Соколовский объясняет свою способность к сопротивлению той же связью с природой:

Антитезой природному порядку в его поэзии неизменно выступает социум. Поэт не принимает ни калечившую всё живое советскую идеологическую систему, ни столь же бездушный постсоветский хаос, ни новое укрепление не только небескорыстного, но всеми силами цепляющегося за власть антидемократического госаппарата, т. е. всего того, что препятствует естественному развитию страны, глубинному, природному развитию человеческой личности. Для него безусловна неоднозначность социально- исторического процесса в родной для него стране, он воспринимает происходящее не как сторонний наблюдатель, а как гражданин, старающийся дать объективную оценку разворачивающимся в переломный момент событиям. При этом, не впадая в крайности в оценке межпартийных схваток, он не забывает о главной своей задаче: при всех политических и человеческих пристрастиях оставаться художником. Да, иногда он может позволить себе написать и такое:

Однако ограничиться ролью зависшего над полем столкновений свидетеля-летописца, за которого он себя иногда не без иронии выдает, все равно не в состоянии, поскольку это совсем не соответствует его темпераменту, его натуре. В строках, посвященных извечной мифологизации недавней российской истории, сквозит страстное неприятие ее поверхностных оценок, зафиксированное в деталях далеко не романтического склада:

Многие годы отдушиной, а, может быть, скорее даже животворной почвой в, казалось бы, привычной с детства городской толкотне поэту служил дом в глухой владимирской деревне, где он проводил всё свободное от многолетней учительской службы лето. Там даже отношения с местным «социумом» – коренными жителями и приезжающими дачниками – складывались иначе. Их судьбам и нехитрой житейской мудрости в книге посвящено несколько стихотворений и поэма «Дорога». Однако, с азартом занимаясь исконным крестьянским трудом, он сознавал, что и здесь главное для него

Так, соединяясь в сознании человека-творца, природа и культура питают друг друга:

Подобно природе, культура у Лазаря Соколовского – это саморазвивающаяся система, где время отсчитывают уже не года, а поколения. Как и природа, она в основе своей иррациональна. Недаром высшим воплощением творческого начала он считает музыку, поскольку она задевает неувядающие струны души, позволяет углубиться в себя и на какой-то момент, возможно, слиться с непознаваемым:

Вообще же мотивы природы, родины и веры как единая тема проходят через все творчестве поэта. Но если в первом своем опубликованном сборнике, вошедшем затем в книгу «Раннее позднее», она представлена еще не столь убедительно в цикле «Стихи из сказки», где Христос появляется перед глазами современников как тень, то уже в более поздней и зрелой книге «Дышащий космос» он представляет «Попытку вести», переосмысленное неканоническое евангелие сводного брата Иисуса Иакова, где герой выступает не богом, а прежде всего Человеком. Правда таким, которого мы, забитые житейской суетой люди, понять, принять и пойти за ним пока еще не в силах, для этого надо пройти отнюдь не простой путь.

Вынужденный отъезд из России еще более обостряет подход к осмыслению этой темы. Не принимая никаких официозных, заказных представлений о самом главном в духовной и гражданской позиции мыслящей личности – в вопросах религии и связанных с нею путей развития страны, в предыдущем сборнике «Крохи бытия» в одном из знаковых стихотворений «К чувству родины» он приходит со следующим ощущением:

И наконец в этой книге, как бы подводящей итог многолетним внешним и внутренним скитаниям в поисках смысла жизни, в стихотворении «Возможно, о самом главном» он говорит о том, что в показной вере, как и в показном патриотизме истина не ночевала. Путь к ней лежит совсем в иной плоскости, определить которую и предлагает читателем автор, делясь при этом своими жизненными установками:

Попытки разрешить ключевые вопросы человеческого бытия предпринимаются в большинстве произведений Лазаря Соколовского. Однако даже там, где темой стихов стали конкретные библейские и просто исторические сюжеты, он подходит к ним не с готовым набором истолкований, появившихся в многовековой культурной традиции, а вступая с ним в диалог, который стал для поэта излюбленной формой выражения своих мыслей. Здесь противоположные точки зрения доводятся до предела. Автор не только сам вступает в полемику с Гомером, Джонатаном Свифтом, Альбером Камю или Иосифом Бродским, но порой сталкивает друг с другом известных деятелей истории и культуры. Так построена поэма «Очередной крестовый», в которой византийская царевна Анна, дочь императора Алексея Комнина и автор исторического труда «Алексиада», беседует с персонажами своей книги – рыцарями Готфридом и Боэмундом. При этом поэт не копирует стилистику оригинала, используя в повествовании современный язык. Так, он вкладывает в уста своей героини такие слова:

Современность слога особо подчеркивает смысловая разбивка слов дефисами. К слову, оригинальный стиль Анны (с поправкой на перевод) выглядит так:

«Поток времени в своем неудержимом и вечном течении влечет за собою все сущее. Он ввергает в пучину забвения как незначительные события, так и великие, достойные памяти; туманное, как говорится в трагедии, он делает явным, а очевидное скрывает».

Еще более прихотлива стилистика поэмы «В преддверии мартовских ид», в которой в эпистолярной схватке сошлись правитель Рима Юлий Цезарь и поэт Катулл. Написанная стихом, восходящим к «Письмам римскому другу» Иосифа Бродского, она утверждает приоритет творческого начала в человеческой деятельности.

Профессиональный педагог, стараясь погрузить читателя более глубоко в, казалось бы, хорошо знакомую классику, Лазарь Соколовский строит на драматической основе – обнажении различных, порой неожиданных, точек зрения – и свой цикл «Вариации на темы Шекспира». Это как бы маленький спектакль, где каждый герой «великих трагедий» будто высвечивается софитами. Так, «Гамлет» показан там не только «глазами» собственными или друга и последователя Горацио, но и проходит перед зрителем под взглядом представителей противоположной стороны – Полония с Клавдием. К примеру, оценка главного героя Полонием в этой политической схватке такова:

В стихотворении «Трагедии глазами режиссера» поэт подводит неутешительный итог этому продолжающемуся и ныне противоборству героической личности с несовершенным устройством жизни:

Одной из заметных тем сборника стало осознание ограниченности человеческих возможностей, причем не только собственных, а вообще:

Однако, обращаясь к ушедшему другу, Лазарь Соколовский вновь возлагает надежду на преемственность поколений – главную движущую силу культуры:

Тот же посыл заложен и в этом сборнике, который призван донести до читателя метания и надежды российского интеллигента рубежа тысячелетий. И пусть автор с грустью замечает, что «время поэзии вышло», и даже более того одно стихотворение заканчивает констатацией:

с чем трудно не согласиться, однако остается надеяться, что ренессанс возродится, безвременье канет в прошлое и спираль духовного развития потянет нас за собой, поскольку без подлинной культуры человечество обойтись не в состоянии. Иного выбора для него нет.

Хотя и провисали провода,связующие с веком, хоть на малость,казалось, что ты мудрым был всегда,поскольку не идет любая старостьк разбору так достойно.Три последние песни о моем дубеЯ остался в империи, где не спился,от деревьев питаясь заемной силой…Размышляя параллельно«Колыбельной трескового мыса»Отдаваясь лихой године,сохранить себя – не пустяк,тяготею я к середине,как живаговский Пастернак.Выйдет поиск духовный, плотскийсредь рифмованной мишуры,я выглядываю – где Бродскийперекраивает мирыте, допрежние, женский волосгде был жесток, терпк тамариск,где нащупывается голос,шелест листьев, мышиный писк —как придется…К судьбоносному ремеслуВера в сказки, как вера в сны:в коммунизма рай – дружным скопом!А в реальности полстраныоборачивалось сексотом.Тяга к робам да прохорямвышла с яростью ястребиной,где по тюрьмам да лагерямшла остатняя половина.К нашему детству…в качестве победне урожая груз – но сотня строкотбитых у истоптанных тропинок,скупой итог, что выдавит суглинок,когда сентябрь присядет на порог.Очередное резюмеОтветное чувство питает природу,которым искусство полно до краев.Как лес умолкает, готовясь к отходу,так музыка падает в небытие…МотивНа то искусство: светом, теньювзойдет – и музыка с небес,и на холсте волшебный лесвесенний, где и ты воскрес,и вера – то же вдохновенье.В прихожейЧувство родины не измеритьпоказухой чьей-то шальной.Цепи внешние времени смоет,а без кровных, как ни мудри…Мы увозим ее с собою,ту, что бьется у нас внутри,эмиграция лишь дорогаобретенья на полпути.Это как с потаенным богом —все идти к нему и идти.О боге думал я не торопясьпочти всю жизнь от детства до пределапришедшего, нащупывая связь,которая как будто не хотелаявиться в главном: как определить,что значит «бог», откуда он, какой он —ужель тот книжный, признанный толпоюфанатиков иль мистиков……В поэзии нет логики – однипотоки проходных несвязных мыслей,и в этом ее сущность искони,как и искомых ею звездных высей.Смущенный, я за ними, где не счестьвозможности различных веро-ятий.Жить бы людям хоть чуть поспокойней,и, возможно, мир стал бы другим…Да куда там! без-умные вой-ны,эволюцией плыть не хотим.Ни диктатором я не был, ни рабом —просто личностью, способной на поступок.Что ты ангел, тоже верится с трудом —в мире нынешнем все больше проститутокполитических. Тебе открою домодному из братьи пишущей в Кампанье,мы ведь знаем, что не оргией – трудомраздвигаются границы расстояний…В преддверии мартовских идНу, ни хрена себе, восстановитьон целил справедливость… Боже правый,чего искать – женись, живи подставойсемьи, карьеру строй, и будет нитьсучиться или сучиться… Крепитьдано не нам основы мирозданья.Пырнул из-за ковра!.. Я на заданьебыл послан! Если каждый «быть – не быть»судить возьмется – власти королейпридет хана, и нашей между прочим…Еще ему в невесты дочку прочил,а он меня же в пищу для червей!Что значит Гамлет – скрывшийся Шекспирвне времени, страны, где льстивый Клавдийвсегда в короне… Что же, мир есть мир,как ни топчите, как его ни славьте.Начхав стихом на судей, на века,где иль играть, иль смыться восвояси,«в бесплодье умственного тупика»плывет он, только в этой ипостаси.Я делал, что могдля искусства, но этого малодля меня и других оказалось.ПодорожникМы напридумали богов,слепили образа —мир изначально не таков,как видится глазам.К вопросу о воде…ты посеял житов сознание друзей, учеников,оно взошло, пусть мир вокруг таков,каков он есть, но в нем не все убито.Жива не только память – есть посылк развитию, и, значит, не впустую,о боге в суете не памятуя,ты долг исполнил свой по мере сил…Через границыНынче поэтов не убивают,их не читают, —Екатерина Зотова,журналист, кандидат филологических наук

Век уходящий

«Сквозь пляски шутов и шутих…»

Сквозь пляски шутов и шутихнесусь, поневоле врастая,пишу как на перекладных,за веком угнаться стараясь,стараясь домчаться, допетьприметы, следы, разговорысторонние, разве что впредьспешащие тоже к разбору.В метро, на тропинке лесной,под вальс к рождеству и к закатуслова, что пришли не со мной,но в речи моей узловатой,в глухом придыханье моем,пусть в цель не сумеют, пусть мимо,сорвутся вот-вот… Мы уйдем,оставив едва различимый,едва обозначенный стихв клочке и безмерности края.Но в пляске шутов и шутихнесусь, поневоле врастая.

К стилю

Цветаева-поэт была тождественна Цветаевой-человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства.

И. Бродский Она как одиссеев лук,натянутый настоль,что обретает каждый звуки глубь, и ширь, и боль.Какая ревность – страстность фраз:что из дому – домой!Она отбрасывала вразтого, кто Мой – не мой!Но если мой, тогда отказ —расплата головой,душа какая – ревность фразне к тем – к себе самой!Какое сердце – как языкславянский дик и прям!Она отбрасывала вмигто, что не по корням!Строка – отчаянная быль,нежна где и груба:судьба поэта – это стиль,и стиль – его судьба.В какой бы ни было поре,у всякого крыльца —излиться горлом, как тиреначала и концараспахнутых, закрытых вежд,чтоб каторжным трудомзаполнить только б эту брешьмеж чувством и умомсогласных, гласных, знаков пре-пинаний – кувыркомперелететь через тире,чтоб слиться с языком.

К вопросу о рационализме
(маршрутами Гулливера)

Подходит май, гуденьем трав и пчел,безбожникам бросая звонкий вызов…Я с детсва этих строк не перечел,казалось, отцензуренных Детгизомдо трусиков. Что гнать то вверх, то внизпо лестнице фантазии без лифта —мальчишество, простился б я со Свифтом:какие путешествия без виз…Но память не смещает бытия,от нас его отчеркивает просто —перетекает жизнь от «мы» до «я»,лишь подрастешь – тогда и будет остров,где каждый – что там Крузо! – Гулливер,и, великаном встречен, лилипутом,свой путь уже влачит не по минутам,а по векам… Когда ж СССРв руинах снова внешне и внутрии жаждет обновления как будто,поверится: всплывут осокориочередной невнятицей распутной,отчаянной, апрельской, шухарной,зачатием нахлынувшей в скворечнях.Увы, надежды… гон промчится вешний,нам вновь принять с холодной головой:природой не спастись – не те пути,без лепестков ромашка – желтый кукиш…Бег по кругам хорош до 30,затем, естественно, той скорости не купишь,в загранку нам совсем не до езды —так… с рюкзачком хоть загород хотя бы.И если Свифту грезились масштабы —твои по жизни спутаны ходы.Но как же так! Ведь помню этот свет,бездонный, синий, идущий навстречув четырнадцать, когда спознался шкетс познаньем, взросшим с выспренною речьюпоэзии. В глуши больничных стен,где чья-то кровь вживалась помаленьку,цеплялся, как ступенька за ступеньку,за чьи-то строки, что пошли на крен,чтоб подтолкнуть свои… Как будто даннамек судьбы распластанному телу,в ком, вроде, отошла на задний планвся проза быта. Ритмом неумелымтогда впервые дух обволокло(божественным, надуманным – кто знает?),иначе высветились улицы, трамваигремели сквозь больничное окнопризывно. Мир как будто бы привсталс микстуры книжной Гофмана, Гюго ли,где лилипуту мне вдруг пьедесталпригрезился, не видимый дотоле.Там в дымке размывался зыбкий шрифт,раскинувшийся над равниной русской,далекой от Лапуту и Блефуску,куда не попаду… Но смог же Свифтв фантазии хотя бы! Я – не раб?Что светит мне в прокуренном вагоне —сржавевший трафарет Париж-жираП?Тут дело не в ОВИРе, а в резоне.Гармонии нигде – хотя бы тонсозвучный календарному порядку:весна, к полету чешутся лопатки…Вот в этом Гулливер не искушен,он, помню, по общественному, поскорее Просвещенческому кругу,где не слетали царства на пропой,не ввязывались в войны за подругу.Когда смятенья обостренных чувствне вынести – поедет крыша сразу,там автор и герой его за разумцеплялись, лишь слетала с робких устирония – отмазка от страстей(переверни на свет – все те же страсти!).Но что России до таких затей:в ее глуши пахнуло было счастьем,как вновь пошли властители в разбой,спивался доморощенный философ,сбивая вечность проклятых вопросовв «особый путь»… С подобной чепухойсо Свифтом не пройдет, бродяга Свифтот милицейской слежки ускользает,как воровской в четыре пальца свистразгульного березового мая,текучего и цельного, как ртуть,эпохе неподвластного и моде.Но он о нравах лишь – ни о погоде,куда мне время подошло свернуть.У нас весна забылась до того,что просто перестала быть весною,а уж утрами… Если б на арго,но лучше промолчу или прикроюсьприличным выраженьем «снег с дождем»,как говорят по радио кастраты.Не англичане ж в этом не виноваты,да и ирландцы тоже не при чем,они стерпелись: хмарь сбивает раж…Но созерцатель наш зонта с собоюне взял: тут не забывчивость – пейзажни автору не в жилу, ни герою —раскрашенный декор… Где Русь плылав ура-патриотическом плюмажестолетий войн все в том же пейзаже,в ком совмещались пытки и делазаплечные и пахотные, гдехотя б лесам не сдаться этим ритмам,сходя за горизонт гряда к гряде,наш свифтовский герой пристал к гуигнгнмам.Не как у нас – там жизнь текла всерьезне по капризам матушки-природы,где не до глупых склок, капризной моды,секс – продолженье рода, как овес.Постой – овес!.. Но значит – васильки…Тогда совсем иной расклад, конечно,где чувства вдруг пробьются вопрекизапретам головным! Но до сердечныхтех глупостей, то ль пере… Свифт, толь не… —поди узнай (сказал, с ним шутки плохи):где люди – йеху, им во все эпохижратва да как там… лошади вполнесойдут за идеал. И Гулливеру них забыл жену, детей и дажемолитвенную музыку тех сфер,о коей Мастер так и не расскажет,хотя он, вроде, пастор как-никак,и не хухры-мухры – в Кафедеральном!Все скрыто: как метался, плакал в спальнео людях-дураках, о сам-дурак…Ну, что же – жизнь уж тем и хорошаособенно весеннею прорухой,что прорастают тело и душа,чтоб данным свыше зрением и слухомприблизиться к истокам, родникам,откуда все проистекает, дабы…А все-таки, пошел бы Свифт по бабам?Сутану скинув, волю дал рукам?Что за герой его в конце концов,когда и ниже пояса – компьютер?Чем хуже он блефусских храбрецов,что (надо где) раздеты и разуты…Или модель иная, новый видв духовном и телесном том же складе?Как было б, если спереди и сзадивлюбился он в гуигнгнмиху? Грешитон с ней привычно лишь одним умом?К дискуссиям влечет или не только…Однако мы поперли напролом,забыв, что век нездешний, и посколькуему так далеко до простотыразгула обнаженки без предела —там с женщинами швах: пока до теладорвешься… И, скатившись на посты,наш Гулливер с холодной головой(на трезвый ум надежды как-то больше),в Японию бегом, и Дойчленд с Польшейего не привлекли и даже стройимперий двух восточных. Словно гриф,он обозрел маршрут свой без пристрастьяи понял, что везде один мотивобщественный и дело не во власти.Все в людях, с кем и внешние, и внутримы схожи, хоть и разнимся в деталях,а в остальном же, как ни посмотри,не так уж сильно развели нас дали:у йеху и гуигнгнмов разных стран,не важно где – в Блефуску ли, Лапуту —ты будешь лилипут у великан,хоть великаном слыл у лилипутов.С тем он домой – а что б хоть полчасау нас в застое, где в загоне разум…Но, видимо, решил: уж лучше сразусбежать, не поддаваясь чудесам,что принял околпаченный народ,послушный завирательным идеям…Но вера в человека не умретсо Свифтом, как и с тем святым евреем,который звал брататься по-людски,о ком наш Гулливер хотя бы словом…В наивном детстве мы на все готовыродительской остраске вопреки.И коль взамен полетов – бытие,которого мечты нам не прощают,то хочется отплыть хоть в этом маев те страны, где казенное враньепоменьше чуть. Пока душа живасреди рациональных маловеров,что сдвинулась от Крузо к Гулливеру,открывшего нам эти острова,и Просвещенье брать пора всерьез,не время просто так играть словами.При каждом путешествии вопросвсего один – а что за островами?Вот тут и многоточье… Джонатан —писатель, не оракул, не философ,кому ответ, считай, от бога дан.Искусство ж – это в общем-то вопросыребячьи, это в общем-то язык,которому аукнется пространство,и потому не вырваться из странствийдетгизовских… Он тоже не привык,как и Рабле, молить священный лик,бессмысленно креститься против бури,что все свирепей. Обнажая стыквчерашней ли, сегодняшней ли дури,итожа, что всем нам пошло не впрок,и будто бы присутствуя при этом,заканчивает тамошний потокбодяги современнейшим памфлетом.Пока огонь познанья не потух,и нам не упустить его открытий:пусть разум позаботится о быте,а не-разумье выпестует духне показной церковный ли, советский,к которому ее толкает стражзакона, осторожный цензор наш,крамольный том в разряд засунув детский.Хоть в этом тоже символ: все – с детей,начала и концы… Когда исчезнутне детские забавы, канут в безднуотмазки наши ж вроде «ешь-потей»,уйдет и тяга к бестолковым войнам,борьба за власть и классовая чушь,тогда и Гулливер придет к спокойноймещанской яви, вновь отец и муж.

В преддверии мартовских ид
(виртуальный спор двух знаменитых современников)

Нет, чтоб тебе угодить, не забочусь я вовсе, о, Цезарь!

Знать не хочу я совсем, черен ли ты или бел.

Валерий Катулл

1. Аргументы Цезаря

2. Аргументы Катулла

Рим припудрился, оттаивает Римот недавнего кровавого испуга…Что ж, Катулл, давай, дружок, поговорим,хотя ты никак не хочешь стать мне другом.Ход событий не бывает повторимбуква в букву, знаю лучше: я постаршеи поопытней. Давай поговорим,а охранников сгоню и секретаршу.Посидим хоть вечерок наедине,выпьем кипрского с закускою простою.Что, приятель, не даешь покоя мнеэпиграммами блошиными. Не скрою,что забочусь о стабильности в стране,чтоб остыть от революций и потерей,чтоб зажить повеселее и, по мне,тем в истории остаться, мой Валерий.Ни диктатором не слыл я, ни рабом —просто личностью, способной на поступок.Что ты ангел, тоже верится с трудом —в мире нынешнем все больше проститутокполитических. Тебе открою домодному из братьи пишущей в Кампанье,мы ведь знаем, что не оргией – трудомраздвигаются границы расстояниймеж веками. Вдохновение неслонас с тобой, Катулл, обоих дальше, выше.Что за разница: мечом или стилом —летописец одинаково припишетк Риму нас рубежной эры. Тяжело,как всегда, переворачивать страницынесвершенного. И тут твое стилодаст хоть как-то пред потомками отмыться.Знаю я, тебе не нравится, что ввеля в свой круг одних военных да чиновных —что ж, признаюсь, мой Валерий, произволнеизбежно отразится на достойных.Да, воруют, но не больше, чем осел,тот, что был из вашей братии дворянской…Ты вот тоже разошелся – произвол! —выйди в люди, пошатайся по крестьянству.Рим расцвел: театры, бани, акведук,восстановленные храмы и скульптуры.И с чего ты взбеленился, милый друг,начинается частенько с авантюры,где посылом – обрести свободу рук,чтоб казна своя, что государственная (коль заэто взялся, позабудь про совесть, друг!),обернулась и в общественную пользу.Вот пример: поднес вам Галлию – врагисразу в вой, обогатился, мол, с насилья.Ты хоть в этом мне, приятель, под-моги:дай им волю – и тебе подрежут крыльяза талант ли, за богему, за долги,за любовницу, доведшую до пыток.Делай в тайне все, что хочешь – не могитолько выступить, Валерий мой, открыто,постарайся эту серость обойти,что страшится гонорок свой поутратить.У великих, мой Катулл, свои пути,наплевать им, как их вспомнит обыватель.Ты из тех же, что и я: казнить – проститьдля тебя, посланца свыше, тот же росчерк!Так зачем ты на моем стоишь пути —про любовь свою пиши, ведь это проще.Ах, любовь… как не податься в этот миф,этот зов, такой отчаянный, но хрупкий!Я, конечно, уважаю твой по-рыв —только голову терять от каждой юбки…Кто не скажет, чуть в любовниках побыв,каково делиться с кем-то на 2, на 3?Сколько лучше срезать вовремя на-рыв,хоть лишь вспомню, что за грудь у Клеопатры,что за… Надо ж, снова лишнего сболтнул —вот что значит, не в свою дуду играю.Здесь тебе, пожалуй, равных нет, Катулл,я, военный и политик, где-то с краю.Спать на жестком, будоражить караулпо ночам, а не любовь – моя докука.Хотя тоже я подергался, Катулл,хотя тоже не промажу, как из лука.Лучше, друг мой, приспустить на тормозах,что тебе наобещают эти суки.Как-то больше доверяю я глазамв этом деле, где протягиваю рукии беру… Такое б мог порассказать,как с кем спал (ничуть не хвастая, конечно),но скажу – не доведут тебя глазадо покоя в этой склонности сердечной.Будь попроще, мой Валерий, не гонисьза особым выражением на роже:даже ночью раздевая, пальцы внизкинь по телу – все у них одно и то же.У твоей очередной, слыхал, каприз,доложили мне, что мечешься ты снова.Чем активнее ты катишься на низ,как ни странно – ярче, подлиннее в слове.Тебя лихо подцепила на крючокэта баба (сомневаюсь, что любила —так… играла). Хоть признаю, мужичок,в этой слабости твоя окрепла сила,слог созрел. Но дай мне слово, что молчокна мои дела – варись в своей бодяге.Я был тоже не последний мужичок —вот об этом и бесчинствуй на бумаге.Что тебе слепить конфетку из говна…так пиши об эротическом и прочем,но не слишком: моя юная женаи друзья на твои вирши зубы точат.Ну, а править как, чтоб видела страна:все на месте, приутихли кривотолки —не подскажет, мой Валерий, ни жена,ни друзья и ни тома на книжной полке.Обвиняешь, мол, тщеславен… Это да,никогда вторым не буду – только первым!И твои мне эпиграммы – ерунда,как гетеры ласки: чуть щекочут нервы.Что мне купленный сенат – когда б водачуть почище… Его песенка пропета:кроме золота все нынче ерунда.У кого ж, скажи, тогда просить совета?Неужели я не смог бы отличитьнастоящего художника от б…?Так умерь свою божественную прытьхоть на грош, Катулл великий, пользы ради,славы ради, где достаточно прикрытьдыры в совести – ответим перед вечным.Я с трудом, поверь мне, сдерживаю прытьпримитивных мастеров своих заплечных.Пишешь ты, что я опасней прежних двух —Суллы с Марием, что жду момент… Напрасно.Как угодливая льстивость режет слух,так и искренность порой небезопасна.Март уж скоро, и у вербы нежный пухпробивается – ты смутен и рассеян,словно птицы, вечность пробуя на слух,все никак не установишься, Валерий.Уж давно тебя покинули друзья,отказался даже собственный родитель.Обвиняешь: пру в цари… Отвечу я:может, нудного Катона захотите,чья давно уж вырождается семья,и жива-то на одних воспоминаньях.Или Брута, на кого, сам знаешь, язавещанье накропал? Но долг на знаньяопирается, любимый мой поэт,высоки, конечно, ваши идеалы,а республики как не было, так нет,даже в прошлом только видимость витала.Лучше б сблизиться, чтоб наш авторитетповлиял хотя б частично на процессыобновленья, а что сбудется, что нет,мир, война ли – оправдается прогрессом.И потомки будут спорить – я ли, вы льближе к истине без суетности вящей?Только как же Риму, Гай, без головы —а для этого я самый подходящий.Мне плевать: неправы кто, а кто правы —но коль к бунту тянешь массы в каждой строчке,не сносить тебе, мой резвый, головы!Нет, чтоб скромненько сидеть на пятой точке.Мне приятно поболтать с тобой вдвоембез свидетелей, мятежный мой попутчик.Знаешь, споры лучше сдвинуть на по-томперед распрею гражданской, перед бучейнесусветной, где навряд ли переломдля людей случится к музыке и свету.Мир останется, еще прибавив томот великого правителя с поэтом,прежним миром, где сплошная суетапоглощает начинанья и надежды.Потому-то охлади свои уста,не на умного равняйся – на невежду.Что, Валерий Гай, святая простота,улыбаешься – про заговор не знаю…Больше мудрости не там, где льют устаклич крамольный – где хранятся по сараям.Часто жизнь, дружок, течет наоборот:шрифт стандартный передернется курсивом.Знаю, где тебя припрятал твой Не-пот,тот, что летопись ведет неторопливовека нашего, что движет на исходпоэтичного язычества слепого.Что же, кровь всегда лилась, и капал потработяг, кому горбатиться не ново.Тот, кто тянет на божественную высь,что тому пустая сутолока земная?Мой совет: итог один – остерегись,или, знаешь, в Риме всякое бывает.Я на этом, словно точку, ставлю мысльс поэтичного в диктаторское стойло:не забудь про мой совет, остерегись —не зарежут, так сгниешь на хлебе с пойлом.И куда судьба покатит… Рим стоитна котурнах, твой отстаивая принциппоказухи, но дождемся ближних ид,где ты к царству, к справедливости – убийцы…относительной… Что больше нас растлит:проституция в словах или в постели?Может, с этих вот отчаявшихся иднам в себя прийти удастся в самом деле?Потому, диктатор, все твои мечтымир по-своему устроить – лажа: быстропронесется время – скажется, что ты,так себе любовник был, а уж министр…Распевают пусть казенные «хвосты»:величайший – знаешь цену этим бредням,и хоть был у Клеопатры первым ты,то по милости Венеры не последним.Вот талдычишь, будто каждую графутвоего посланья плебсу я имею,словно девку… Мне ли прятаться в строфу,как поэтишке престольному! Скорее,что на мраморе набросано – не тьфу,и похабщина, бывает, рушит стены.Лишь нащупать только тему да строфу,был бы повод – и покатится поэмаподцензурная, как в Галлии – во вне —поубавил ты людей, промчавшись шибко.Говоришь, внутри иначе, а по мнев Риме если не убийства, так подсидкадепутатов, что прошли не по родне.Каша варится, сам знаешь, в ближнем сброде:все опять перегрызутся, а по мне —и тебя же облажают при народе.Тут весна… Уж лучше б с Лесбией заснул,чем базлать с тобой о праве. Толку мало.Так мальчишкой и останешься, Катулл,на постели жаркой скомкав одеяло.Да не с бабой – с королевой! Кто б взглянул —глаз не спрятал бы замасленных, воловьих.К черту лаковую будущность, Катулл,тут не славою воняет – тут любовью.Что поделать, коль не брезгует отдатьне единственному лакомое тело:время женское недолго, как не знать,и тебе б не заноситься очумело.Королева… с кем захочет, будет спать,где тебе, диктатор, в краткий промежуток —все бумаги… Остается, твою мать,второпях перескочить на проституток.Вспомни, как в начале самом был прокол:за местечко ли, за звокую монетук Марку Терму ты в любовники пошел —не с того ль на женщин нынче сил уж нету?И с чего в семье устроил произвол,только Клодий пригрозил украсить рогом?Не пора ли, чтобы на… ты пошел!Вот уж, право, не заблудишься дорогой.Как! меня с собой, распутником, свестиради бешеной карьеры в жизни краткой!Я такого не терпел до 30,а теперь чтоб согласиться с распорядкомполицейским… Ты б амбиции скостил,чтоб в толпе не засветиться жалким вором —накропаю тебе строк до 30римским матом (назовут потом фольклором).Фрейд кивал на темперамент, я ж – на нрав,да неважно, чем означена хвороба!В чем-то, может, знатный тезка, я не прав,современники, мы бешеные оба,но по-разному: ты – к царству, как удав,прешь, я – к Лесбии, обоим не сидится.Только я себя бью – ты лишаешь прав,узаконенных веками. Где границы,говоришь, на благо избранных преграднам, пока еще свободным хоть по виду?Оба вкатимся в историю, назадне податься, только стерпишь ли обидуразвенчания в веках, хотя подрядбез причин, как Марий, Сулла, не караешь?Я ж, коль начал с ямбов, пятиться назад…Нет, шестеркою не буду, так и знай уж.Как завзятый забулдыга Архилох,стану тенью твоей, Цезарь, повсеместно.Хоть и рифмы наши – тоже ловля блохвам, играющим совсем в другие песни.Что ж до века, то не счастлив и не плох —суетимся, кто в поэзии, кто в пьянстве…Да не лучше твой диктат – укусы блохперед самою паскудною – гражданской,когда город обезлюдет на юру,сдав шакалам термы, храмы и могилы.Лучше, Цезарь, отмени свою игру:те кадят, что влезут в задницу без мыла.Сам ведь ведаешь, как ноют по кострунаши косточки, и божий суд уж скоро,где расплачиваться выйдет за игру.Рима жалко, утверждают – вечный город…Да, весна… и «я бы плащ проткнул с утра,Ипситилла» – тут политика, изволь-ка!Возраст бога… и тебе, Катулл, порав 33 хотя утешиться бы ролькойкуплетиста. Те же игрища пераи тебе знакомы, Цезарь, на тот случай.Что ж, поцарствуй, не пришла пока пора,сколько раз хотя уж корчился в падучей.Оглянись, исправный муж которых женили, может быть, жена мужей немногих —в этом плане с пьедестала ты смещен,как все т-резвые. К чему стремиться в боги —вознесет хоть чернь, но после похорон,как все в том же марте отпоет другого.Что поделаешь, мир все еще смещен:вам – тиранить, нам в ответ – всего лишь слово.Прохрипит опять какой-то Иоаннна границе уже следующей эры,на которого приказ такой же дан,как и мне, трусливый, тайный – к высшей мере.Пусть мы сгинем, тут не местный – высший планвоздаянья всем твоим апологетам:что, царек, богатство, слава – будет данприговор и вам, разбойникам отпетым,коих в дальних прочих римах легионбыло, есть ли тоже тянущихся к трону!Нас совсем немного чокнутых: Вийонда Рембо, что вне традиций, вне законов.В жизни шаткой, но не скучной свой резон:хоть весна и пролетит погожим маем —говорят, за мной потянется Назон,и его, коль не убьют, то закатают.Скажешь, в будущем такая же страда,механизм определен, увы, заране:на безрыбье, на безгласье – чехардаболтунов и карьеристов, как в Кампанье,потому, мол, появляется нуждав сильной власти – нет искать иной дороги б…Вот и там: как понесется чехарда,то еще подлее – варвары в итоге.Им свободы бы на несколько минут,да властителей совсем не тех, что ты хоть.Я-то думал, догадался честный Брут,что поэзия при этом – лучший выход.Говорят, определяется маршрутпоколений очертаньем побережий.Не ландшафт у них иной – скорее Брут,хоть заплечные расправы в общем те же.Тут важны отнюдь не принципы – средствабез насилья совершенствовать планету.Ну, слетит твоя, тщеславец, голова —все республики как не было, так нету.Так и там: едва наметится, едвачуть подсохнет непроезжая дорога —хоть с головки тухнет рыбка, головане себя винить решится, легче – бога.Я согласен, Цезарь, все это старьеиз привычных сплетен-буден книжной пыли.Потому не важно, современник, место чьеближе к славе – важно то, как мы любили.Только если вам плевать на мужичь-ё,в иды марта нам на вас плевать смачнее:как восточней время скатится на «ё»,так и мы отматеримся, как сумеем,сознавая, что истории приплясбез гэбешных не обходится героев.Но ты знаешь: и крупнее кто из вас,ноготочка моей Лесбии не стоят,моей строчки, исковерканной не развашей страхом порожденной паранойей.Слушай, Цезарь, лучше б лучшие из васобходили нас подальше, стороною.Оба мы, частично прав ты, не у дел:нет меня уж в этом месяце пропащем,ты хоть жив, но так от власти пере-зрел,и тебе не избежать – сыграешь в ящик.Что ж останется от наших душ – не телпри несхожести позиции и крови,то бог весть, но Рим до воли не со-зрел,оттого ни ты, ни я не остановимэтот взгляд неразделенный, этот вздох,как Тацит шептал – с уходом бога Панаиз бессмертных… Впереди – переполох,в чем потомки будут рыскать беспрестанно,притворяясь, будто взятые врасплохна изъеденных, как плесенью, страницах.Как ни грустно, Цезарь, их переполохне сюрприз: руины те же, те же лица,разве мельче… Пыл угас твой, скис мой стих,что навряд ли пригодится как лекарство!Монолог мы раскатали на своихдвух исходных: вдохновенье – государство.Подведем итог: наш век на подлость лих,как сочтет потом занудная наука,дальше – больше, там убийц полно своих…На прощанье, Цезарь, все-таки ты – сука!

123>