Клятва Селлазаре

Клятва Селлазаре

Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как-то раз перечитывая свои мемуары, составленные мной на память своим детям и потомкам, в которых весьма подробно и достоверно изложены не только основные факты моей биографии, но и долгий, сложный жизненный путь, проложенный мною ещё в далекие младенческие годы, мне пришла на ум интересная и в то же время странная мысль: мне захотелось не только описать всё, что я пережил на протяжении тех лет, но и обнародовать свой автобиографический труд, дабы всем стала известна история одного человека по имени Антонио Селлазаре, с виду ничем не выдающегося (я не признаю себя таковым сам, ибо мою участь уже не раз до того принимали и другие господа, отличавшиеся стремлением к более благим целям). Моя история ничуть не уникальна по своему характеру, и порой мне кажется, что мои друзья и знакомые, будучи на моём месте, последовали бы моему примеру. Потому не сочтите меня заносчивым и тщеславным автором, который желает отделить себя от окружающих и воздвигнуть себе некий памятник. Мною движет не желание доказать свою особенность и, тем более, превосходство над теми, кто следовал моему пути, но искреннее побуждение донести до людских масс простую истину о том, что каждый избирает свою тропу, по которой должен бесповоротно шагать, не оглядываясь по сторонам и назад. И это самое важное, поскольку существует много примеров, когда люди, уже наметившие свою цель, вдруг под давлением каких-нибудь незначительных обстоятельств отступают, бегут в обратном направлении; туда, где им кажется, что они найдут спасение и избавят себя от излишних страданий.

Следовательно, мои записки посвящены именно этой категории людей; предназначены для того, чтобы они, на основе опыта простого человека, понимающего и разделяющего их чувства, так как он сам когда-то их переживал, пересмотрели свою изначальную позицию и задумались над своими приоритетами.

Так что мой труд является не просто жизнеописанием молодого юноши, покинувшего свой родной дом во имя просвещения и благополучия, не просто историей, которую почитали бы от скуки или из любопытства, и затем предали бы забвению. Моя работа есть ни что иное, как поучение и наставление новому поколению, которому предстоит вступать в новую жизнь; в эпоху, претерпевшую существенные изменения.

Конечно, в то время, когда я писал свои воспоминания о своём былом прошлом, о минувших летах своих, время уже было иным. И что самое поразительное, вместе с ним менялся и я сам, и моё отношение к своему детству, которое, сразу скажу, не было безмятежным. Если ранее я считал, что лишь на моей стороне истина, то теперь порой я осознаю, что где-то сам допускал множество ошибок, сворачивал с правильного пути, сомневался в своём моральном выборе. Если раньше мне было свойственно осуждать отца и мать за то, что они обрекли меня на несчастные годы юности, то ныне я придерживаюсь мнения, что в том я виновен даже больше их, поскольку находился нередко во власти сомнений. В последние годы я стал чувствовать даже что-то вроде тоски по своей родной Италии, по Богом забытой сицилийской земле, где я родился и вырос, в большом поместии среди виноградных рощ у подножия холма, с которого видна лазурная морская гладь. Возможно, мне следовало бы проехаться по тем местам, повстречать старого доброго Умберто Каццоне, с которым я, правда, иногда состою в переписке; плотника Родольфо, служившего у моего отца, и даже своих родителей.

Однако прошло уж пятнадцать лет после тех событий, и мне, вероятно, не суждено побывать там. Быть может, то к лучшему, ибо в случае моего неожиданного возвращения неизвестно, как бы восприняли они это. Как желание простить всем былые обиды, признать свою вину? Да, быть может, я был слишком равнодушен к своему прошлому, и если отца мне ещё сложно понять, то хотя бы у матери я должен был попросить прощение за случившееся. Но я не решаюсь этого делать, ибо не могу знать, жива ли она сейчас и поймёт ли мои страдания?

Вот эти вопросы каждый раз и встают передо мной, когда я принимаюсь прочитывать свои записи раз за разом. И до сих пор я не знаю на них точного, убедительного ответа, который позволил бы облегчить мою душу.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я вновь настороженно оборачиваюсь и, затаив дыхание, прислушиваюсь к крикам, доносившимся из-за угла большого дома, величественного особняка, возвышающегося над вечнозелёными полями, усыпанными виноградными лозами, возле которых располагались соседние помещичьи угодья.

Крики начинают усиливаться, и вот дело дойдёт до побоев и истязаний, от которых я готов был бежать прочь, не в силах всё это не то что видеть воочию, но и удосуживаться выслушивать эти жестокие отцовские выговоры. Но беда моя была в том, что всегда, когда мне доводилось сталкиваться с подобными инцидентами, я не оставался в стороне, и одолевавшее мной любопытство тянуло меня всегда в ту сторону, и я не мог не поддаться этому желанию узнать причину проишествия.

И я знал, что если отец застанет меня в эту минуту, то единственным спасением будет глубокое раскаяние.

Это я говорю как человек, уже набравшийся соответствующего опыта, и оттого умеющий предугадывать исход таких случаев. На моей детской памяти (в то время мне было четырнадцать лет от роду) имела место быть беспощадная сцена избиения, невольным свидетелем которой оказался я сам.

То было ранее весеннее утро, не совсем тёплое для нашего края: дул какой-то прохладный ветер, принесённый с моря.

Когда мой отец, Серджио Селлазаре, выйдя во двор с целью проследить за посадкой новых саженцев винограда, вдруг застал Родольфо, плотника, нанятого им лично для обучения меня корабельному ремеслу, в полусонном виде, столь сильно осерчал, что принялся его немедленно отчитывать с такой яростью, что мне стало совершенно не по себе. Я в то время бегал по двору и смотрел, как слуги вскапывали землю для посадки винограда. У моего отца их было не так много в сравнении с другими местными землевладельцами, всего человек пятеро, и все, услышав крики отца, оставили свою утомительную работу и уставились на него.

– Имеешь ли ты совесть!? Кто тебя такого вообще на свет Божий явил!? Чтоб тебя плотиной стукнуло по голове, тунеядец!

Но эти восклицания были лишь вступительным аккордом к той прелюдии, которую хотел представить всему окружению мой отец. Я видел, каким несчастным стало лицо Родольфо. Но в отличии от меня, у которого от всех этих зловещих речей и тело содрогнулось, и губы задрожали, он и не шевелился. Волнение его ограничивалось лишь опущенной книзу головой. Ему было совершенно все равно, что станет с ним делать ненавистный его господин: что изволит делать, то он и примет с подобающим смирением.

Родольфо молчал, не смея ничего ни возражать, ни подтверждать в своё обвинение. Мой отец же был человек крайне сложным и непонятным никому: он проявлял свою вспыльчивость при любых обстоятельствах, будь то жертва спокойно принимала его удары, будь то (не дай Боже!) начинала сопротивляться его гнёту. Как я уже говорил ранее, лучшим выходом из сложившейся ситуации являлось чистосердечное признание себя виновным, перекладывание на себя всей отвественности за разгоревшийся скандал.

И на беду свою, плотник наш не стал делать этого, и разъяренный плантатор, стиснув в руках своё орудие бичевания, коим был длинный устрашающий кнут, подошёл к Родольфо и, замахнувшись, приказал ему пасть на колени.

Когда Родольфо поспешил выполнить эту «просьбу», каратель вновь замахнулся и с силой ударил кнутом по спине плотника.

– Кто явил таких иродов на свет Божий!? Кто?! Какие животные?! – восклицал отец, продолжая направлять свои удары на спину Родольфо. От него же слышались лишь стоны и крики, на большее он способен не был.

Я помню, как в тот момент сильно побледнел. Руки мои дрожали, словно от холода, хотя на дворе было солнечно и по-весеннему тепло. Мне было невыносимо больно смотреть на эту отвратительную картину, но я не знал, что предпринять в данной ситуации: бежать к матери и упросить её остановить отца, или самому выйти к нему и прервать его карательное мероприятие, или просто-напросто закрыть глаза и уйти прочь в слезах страха и беспомощности.

Но в таком случае я бы навсегда стал в своих глазах трусом и слабохарактерным малым, без всякой силы духа. И я решил отбросить всё волнение, весь свой испуг, и побежал прямо к отцу, когда тот ещё продолжал делать своё многозначительное дело по воспитанию едва живого Родольфо. Ком в горле, казалось, не давал мне ничего сказать, но я был столь решителен в своих действиях, что мне едва удалось выкрикнуть:

– Стой! Ты убьёшь его!

В ответ – зловещее молчание. Безжалостные звуки кнута тут же прекратились; Родольфо, бесчувственно упав на траву, стал отдышиваться и приходить в себя от ударов, а самый главный зачинщик этого ужаса обратил свой пристальный взор на меня. Я чуть ли не с заплаканными глазами подбежал к плотнику, стал проверять его пульс, жив он или нет. Но отец тут же обступил меня и, дёрнув за рукав, крикнул:

– Что ты сказал? – голос его был мрачным и возбужденным, на грани гнева, – Что ты сказал, Антонио? Повтори!

Я, понимая, что нарываюсь на ещё более страшную беду и рискую лишиться способности говорить, испуганно произнёс:

– Не надо, отец! Он не виноват!

Лицо Серджио исказила злость. Он хищно улыбнулся и проговорил с приглушённым гневом:

– Ты говоришь, он не виноват! Что я слышу?! Кто тебе это сказал? Он сам, что ли? Значит, ты беспокоишься более за него, чем за своего родного отца, благодаря которому ты живешь здесь, на этой райской земле! Ты осмелился воспрепятствовать мне учить этого лентяя жить по нашим законам, а не по собственной прихоти! Если так, то его я не держу: этот плотничек может идти восвояси, а тебя могу и запереть в доме у матери! Того ли ты желаешь?

Он хотел было меня тут же отдернуть от лежавшего Родольфо, но я прижался к его груди и рыдал без продыху.

– Перестань проливать девичьи слёзы, ты не размазня! – в бешенстве крикнул он и, схватив меня за руку, стал отводить от него. Я хотел было вырваться, а отец, заметив это, с силой шлёпнул меня по руке, точнее, по запястью. На всю свою оставшуюся жизнь я запомнил этот удар. Рука моя покраснела, но плакать я больше не мог, силы мои были слишком истощены.

Отец, на том ему спасибо, не принялся меня предавать той же участи, что и Родольфо, но отправил меня в дом и воспретил выходить до следующего утра.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Было очевидно, что бедный Родольфо не выдержит столь сильного давления, которое на него регулярно оказывал мой отец. Нет, не он его прогнал с поместья, а Родольфо сам изволил покинуть пределы нашего дома. И с одной стороны, конечно, мне было ужасно тяжело расставаться с ним. Он был единственным человеком, кто понимал меня, жалел со всей искренностью. Он был беспримерно добр ко мне и сочувствовал мне, когда меня ругали отец или мать. И я отвечал ему взаимностью: ежели ему доставалось, я всегда занимал его сторону. Другое дело, что говорить что-либо против отца было для меня немыслимым деянием. Родольфо научил меня многому: как строить корабли и плоты, как ими управлять, где их применять и для чего. Мы нередко ходили с ним за рыбой к порту, когда отец нас заставлял.

И вот однажды его не стало. И когда я это понял, я был готов впасть в отчаяние. Но мешало мне то обстоятельство, что он ушёл из ненавистного ему пристанища, где его избивали и оскорбляли самыми непристойными словами. Меня и сейчас от них пробирает насквозь. В какой-то мере я даже стал за него радоваться, ибо теперь он был избавлен от нужды постоянно быть не то объектом, не то свидетелем того произвола, который посеял отец в своём имении. Я убеждён был, что отныне он счастлив больше всего на свете; ему дали свободу, и он с великим облегчением последовал навстречу ей.

Быть может, вскоре его взял к себе другой помещик, по-мягче и по-толерантнее моего отца, и он вновь обременён возложенными на него повинностями, но этого я уж точно никогда не узнаю.

А между тем мне, молодому мальчику, приходилось претерпевать все эти мучения, душившие меня и заставлявшие ощущать себя таким же, как и Родольфо, невольником в родном поместии. Своё утешение я находил теперь у матери, Елены. И хотя она редко ласкала меня и успокаивала, ибо страх как боялась своего мужа, тем не менее в ней чувствовалось какое-то спокойствие, отстранение от отцовской суеты и умеренность. Мне и её было весьма жаль: женщина она была высокая, худая, бледноватая, с потускневшими глазами, потерявшими жизненность. Лицо уже не казалось таким молодым, как раньше. Всё говорило о том, что она утомлена этой жизнью, в которую погрузил её супруг, но она ничего не могла сделать. Проще говоря, была она птицей, ранее летавшей высоко в небе, но внезапно запертой в клетке и обречённой на вечное прозябание здесь. Но ошибочно полагать, что она не любила Серджио. Напротив, она считала, что без него ей было бы ещё хуже, и когда я пытался как-то плохо высказаться об нём, она тут же меня отговаривала, призывая к молчанию. Тогда она казалась мне странной. Я не мог никак вразумить, что заставляло её так терзать себя, почему она не могла просто тихо расстаться с ним. Но став человеком разумным и взрослым, я понял, что иного выхода у неё просто не оказывалось. Собственно, как и у меня. Когда отец избивал какого-нибудь провинившегося слугу, она безмолвно сидела у окна с опущенным взглядом и временами вздыхала. Если я начинал говорить что-то вроде: «А почему он так поступает?» или «Пора бы прекратить», она сдержанно отвечала:

– Не стоит, Антонио. Не тебе об этом тревожиться.

И я думал, что она просто такая же равнодушная к чужой боли, как и отец. Но лишь сейчас я понимаю, что она просто не могла иначе.

А у отца, в свою очередь, были свои планы на меня: вся его любовь ко мне (а он, несомненно, любил меня) проявлялась в его желании сделать меня наследником всего этого огромного виноградного поместья. Он сам неоднократно упоминал об этом. Но вся проблема заключалась в том, что он хотел, чтобы я стал таким же, как он. А это означает, стать таким же жестоким и угрюмым землевладельцем с множеством нанятых слуг; расхаживающим по двору с кнутом в руке и надзирательным взглядом осматривающим всё вокруге. Кого надо – предать избиению, кого надо – согнать с поместья. И хотел я такой судьбы для себя? Раньше, до того, как отец избил Родольфо, я над тем не особо раздумывал, но после у меня стали появляться серьёзные опасения насчёт своей будущности. Каждый раз, вспоминая его глаза, его руки, которыми он совершал своё злодеяние, я с ужасом отвергал такую перспективу. Лучше, думал я, стать рыбаком и жить в бедной лачуге, нежели отдать свою жизнь на постоянные побои несчастных невольников и видеть, как они истекают кровью.

И вот я пришёл к тому, что стал думать над тем, как быть в дальнейшем. Как мне избежать этого? Разумеется, уговорить отца или мать не то что бессмысленное занятие, а просто самоубийство. Но оставить всё, как есть, и пустить по течению – значит признать себя продолжателем отцовского дела.

Итак, в моей голове уже начинал назревать план. План, за осуществление которого я решительно взялся, правда только мысленно, ибо предпринимать активные действия я пока боялся. Слишком мал я был ещё, всё таки, для такой авантюры, как побег. Меня, признаться, не столько отец заставлял откладывать его, сколько мать. Мне было трудно представить, как она воспримет мой поступок. Я ведь не желал с ней разрывать отношений. Без неё я останусь совершенно один в этом мире, а кому я тогда буду нужен? Всё, что я могу – это строить плоты и жалкое подобие лодок. Так что я пока решил терпеть и ждать более благоприятной возможности для совершения своей заветной мечты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Всё шло своим чередом. Отец всё так же обхаживал свои владения, отдавал слугам поручения и наказания. Я по его требованию ходил на рыбалку в порт, но делать я это стал с большим трудом, поскольку воспоминания о Родольфо не давали мне покоя. Вечерами я сидел дома с матерью и следил за тем, как она отдавала поручения кухаркам, занимавшимися приготовлением ужина. Видя, что она не обращает на меня внимания, я молча бродил по комнате, иногда поглядывая через окно на отца.

«И неужели нет никакого просвета?» – предавался я подобным мыслям.

Я не знал, что делать дальше. Я старался делать вид, что по-прежнему верен долгу, слушаясь своих родителей без всяких оговорок. Но чем больше я впадал в отчаяние, тем сильнее жаждал покончить с этой жизнью; с этой рутиной, полной жестокости, бессердечия и однообразности.

Но однажды утром я, проснувшись в постели, увидел возле себя обеспокоенную мать. Она стояла неподвижно и, сложив руки, смотрела мне прямо в глаза.

– Что-то случилось? – спросил я спросонья, протирая глаза по обычаю.

– Да, вставай! – приказала Елена, расправляя одеяло, – К нам приехал один знатный гость, так что тебе необходимо его встретить с отцом.

Вначале удивившись этому, я недоумевающе оглядел мать.

– Ты его, быть может, вспомнишь, – добавила она, заметив мою растерянность, – Идём же!

И я, послушно встав с кровати, проследовал за ней на улицу, где уже стоял отец, пожимавший руку какому-то господину. Он был действительно знатный, ибо одежда его была весьма элегантной и отличалась от местной сицилийской: на нём был серый фрак, такие же серые панталоны, в руке он держал трость. Иными словами, всё говорило о том, что он не из здешних.

Отец, завидев меня, взял за руку и приблизил к нему. Я учтиво пожал руку молодому человеку (он был намного моложе моего отца). Его я, правда, тогда не вспомнил, но я сразу же заметил, как он живо отреагировал на моё приветствие: он весело мне улыбнулся, так же крепко пожал руку и проговорил:

– О, да ты сильно изменился, малыш!

Он не был похож ничем на моего отца, и этим он притягивал меня все больше и больше.

– Так ты не помнишь меня? – спросил он снисходительно.

Я с совершенным спокойствием ему сказал, что нет. В ответ он заявил, что моему отцу приходится двоюродным братом, и зовут его, как и меня, Антонио.

Отец как всегда сухо что-то ему сказал, затем повёл его с Еленой к нам в дом. Пока мы шли, он показывал ему свои виноградные угодья, соседние дома, где жили такие же помещики, пристань, видневшуюся вдалеке, и спокойное море. Странно, что я успел позабыть о том, что у моего отца был брат. Мать мне после напомнила, что к нам он приезжал весьма редко, и тогда я был ещё совсем мал, лет шести-семи от роду, так что вполне вероятно, что я мог его не вспомнить сразу.

«Какой же, он, однако, замечательный человек!» – первая мысль, пришедшая мне в голову после встречи с ним, – «Эх, был бы у меня такой отец!».

Проводя время за столом, этот Антонио рассказывал многое о своей жизни. Это было столь интересно и захватывающе для меня, что я не мог оторвать своего взгляда от него. Начал он с того, что приехал из Рима, где обзавёлся новыми знакомствами и работал не покладая рук. Затем он отметил, что до сих пор ещё не создал семьи, и поэтому нередко скучает по своему брату, моему отцу. Он также сказал, что мечтает открыть новый текстильный завод в своём городе, чтобы увеличить доходность.

И всё в том духе…

Но что меня удивило, это его совершенное равнодушие к отцовскому поместью. Он ни разу не высказывался о его стараниях здесь, о том, как здесь прекрасно, и что здесь райский уголок, как то мне говорил отец. Все его разговоры были о себе. И я заметил, что отцу это не пришлось по духу. Когда тот начинал говорить что-то вновь о своей деятельности, тот стал его обрывать, говоря:

– Ясно. Это я слышал. Давай другое.

Того, походу, ничуть не смущал такой дерзкий тон отца, и он замолкал, приступая к еде. А Серджио, при тихом согласии своей жены, начинал так расхваливать своё имение, что у меня аж язык чуть не поворачивался сказать: «Да уж, если бы вы только знали, что здесь творилось!».

Но я держал себя в руках и понуро смотрел в тарелку. И взгляд дяди Антонио меня на какое то время обнадеживал: в нём было много черт характера, которые не были присущи моему отцу. И вот, когда наконец трапеза подошла к концу, и мы все поднялись со стола, дабы выйти на улицу, отец вдруг настороженно посмотрел на своего брата и сказал:

– Так приезжал бы ты по-чаще, Антонио! Ты ведь так тоскуешь по Сицилии. По этим чудеснейшим местам! Какой здесь вид! Просто загляденье! Мы с Еленой не можем ни на секунду оторваться от самого незначительного взгляда на море.

– Был бы рад, да работа не позволяет, Серджио, – отвечал он с довольным видом, чуть надменно, – Слишком велико к тому же и расстояние от Севера до Сицилии.

Тут отец внезапно воскликнул:

– Брось! Тебе здесь нравится, я вижу. Ты просто слишком самодоволен, чтобы это признать. Что может быть лучше, чем поместье с виноградными лозами и видом на бушующие морские волны с проплывающими по ним судами? Вообрази!

Антонио только пожал плечами.

– Ну, кому море и лозы, а кому – текстильная фабрика и путь к прогрессу.

Эти слова, как я заметил, произвели на отца ужасающее впечатление, словно ему было адресовано личное оскорбление, задевшее его достоинство и честь. Он вдруг принял недовольный вид и, обернувшись к брату, крикнул:

– Прогресс? Прогресс, милый мой, полнейшая чушь! Это тебе скажет любой местный держатель земли. Нет ничего лучше, чем доход от своего куска земли, которая перешла тебе в руки от отцов и предков твоих. Прогресс – это что такое? От него, сказать начистоту, одни убытки.

Антонио, услышав такое заявление, не мог удержаться от смеха. Он похлопал отца по плечу, сам при этом чуть не задыхаясь от хохота.

– Боже, Серджио, я тебе удивляюсь! Ты, друг мой, не думай, что я желаю тебя как-то обидеть, но ты немного потерялся во времени. Сейчас, могу сказать с большой уверенностью, прогресс – вещь неизбежная, она придёт даже в самые дальние края нашей Земли. Промышленность, понимаешь ли, уже в полном ходе. Должны же мы развиваться как-то. За процессом следует просвещение, а за просвещением…

– Нет-нет! – взмахнул руками отец, отрекаясь от его речи, – Я не был в Риме, и не могу знать о том, что там происходит – прогресс или что то ещё. Да и кому он нужен? Мне лично – нет! Ты, быть может, хочешь пойти по стопам своего отца, но я останусь верен своему роду. Если мне завещали хранить этот кусок земли в надлежащем состоянии, то я это и буду исполнять.

– Мой отец торговал шёлком, вообще-то, – серьёзно заметил Антонио, выдвигаясь вперёд, – А свою землю я давно продал. Какой в ней толк, когда сейчас города растут с небывалой стремительностью. Видели бы вы Флоренцию, Милан, или другие наши города! Это вам не Сицилия – остров, где везде сплошные поля с виноградом, – тут он вновь рассмеялся.

Тут уж отец мой вскипел самой настоящей злостью, какой у него не было даже в отношении Родольфо.

– Вот весь твой прогресс! Ты предаёшь нашу верную дружбу; ты говоришь, что всё то, что я нажил непосильным трудом, никчёмно!

В этот самый момент я почувствовал новый наплыв страха; казалось, ещё немного, и сейчас он набросится на него с побоями, и я опять лишусь силы духа.

– Я ничего подобного не заявлял, братец, – возразил Антонио, покосившись на Серджио, – я лишь рассуждал о значении прогресса в наше время, и что без него невозможно…

– Довольно! – перебил его отец, ещё сильнее негодуя, – Довольно врать! Тебе это не к лицу. Ты, вероятно, держишь зло на меня за то, что я не пошёл по твоему пути, а остался при своём. В тебе говорит зависть, Антонио, зависть!

Он ткнул пальцем в Антонио и устремил на него свой пронзительный взгляд, от которого все обычно в трепете смолкали. Но на моего дядю этот взгляд, походу, не оказал никакого воздействия.

Елена, осознавая, чем может обернуться эта «задушевная» беседа, поспешила тут же к мужу, но тот грозно посмотрел на неё, и она, на смея перечить ему, отошла в сторону.

– Вот! – отчаянно вскрикнул вдруг Антонио, – плоды вашего пренебрежения прогрессом, – он указал на мать, – Вы даже вымолвить не даёте ей слова, в то время как во многих передовых странах за женщинами уже и права закреплены.

Отец мой, рассвирипев, кинулся на него; мать, желая освободить меня от необходимости наблюдать за происходящей сценой, взяла за руку и повела к саду. Сердце моё колотилось, я нервно оборачивался назад, слыша, как отец и полюбившийся мне дядя Антонио сцепились.

– Побудь пока тут, – наказала мне мать и поспешила обратно, дабы хоть как-то угомонить Серджио, окончательно обезумевшего от гнева. Но что она мога сделать, когда его уж не остановить! Прекрасно помня печальный опыт с Родольфо, я решился в этот раз отвернуться от дома и смотреть на холм, чтобы немного отвлечь себя от страшных мыслей. Но это нисколько не помогало мне, ибо крики стали ещё сильнее, отчётливее. Пребывая в самом настоящем замешательстве, я повернулся к флигелю, где стояли мой отец и Антонио, никак не могшие разрешить конфликт.

– Да как ты смеешь мне указывать, как жить и поступать с родными! – продолжал выступать Серджио, – Тебе ли об этом судить?!

– Я был о тебе лучшего мнения, но теперь познал истинное твоё лицо! – отвечал ему Антонио, – И чтобы не обмарать своей и отцовской репутации, я немедленно ухожу отсюда.

Он изо всех сил пытался держаться почтительным и беззлобным, но с моим отцом это было невозможно.

Особенно жаль было мать: она обхватила своими руками жестокого супруга и, едва сдерживая слёзы, умоляла его не прибегать к крайностям. Но отец её не желал ни в коей мере слушать.

– Погоди, не твоего ума дело! – отстранившись от неё, он направился к гостю, который уже повернулся к выходу, – А тебя я и не задерживаю! Ступай к чёрту со своей индустрией! Мне свои законы диктовать не надобно!

Я понял, что сейчас потеряю ещё одну надежду на своё спасение. Но меня хватило лишь на то, чтобы помчаться к Антонио и застать его в последний раз.

– Ступай-ступай, торгаша сынок! – крикнул ему вслед Серджио, – И чтоб духу твоего здесь не было!

Прослышав это, дядя обернулся и, окинув отца презрительным взглядом, воскликнул:

– Я уйду, конечно. Но ежели я ещё раз услышу от вас оскорбление в адрес моего родителя, вам придётся расплатиться за свои гнусные слова.

Перед моими глазами чуть ли не завязалась драка: отец ухватил Антонио за ворот фрака и хотел было надавать ему как следует, а дядя принялся отбиваться, отталкивая от себя; по физической своей силе он, как выяснилось, гораздо уступал моему отцу, которому ничего не стоило убить человека на месте, потому вскоре Антонио упал наземь и сильно ушиб при том лоб. Мне тут же привиделся Родольфо, когда он стонал от его ударов кнутом. Я готов был и сейчас броситься к дяде, но зная, чем мне грозит малейший шорох, остался безучастным наблюдателем, с сочувствием и ужасом смотревшего на происходящее.

Пока знатный гость наш оправлялся от ударов и приводил себя в порядок, отец, погрозив ему кулаком, промолвил:

– Проваливай живо! Поговори мне ещё про расплату!

– Будьте вы прокляты! – выпалил Антонио, прикладывая руку к виску.

Отец мой, покраснев от злости, кинулся к нему, дабы растолкать его к выходу, но Елена вовремя его отдёрнула.

– Не надо, Серджио, не надо! – она разрыдалась, видя, что всё зашло слишком далеко, – Прости его. Сеньор, – обратилась она, вытирая платком слезы, к дяде, – Останьтесь, ради Бога. Это совершенное безумство. Мой супруг вас простит, он просто слегка погорячился.

Но ясное дело, что уговоры тут были ни уместны, ни способны что-либо изменить к лучшему.

– Пусть пьёт меньше! – с иронией произнёс озлобленный дядя Антонио и, даже не взглянув напоследок на своего старшего брата, поспешил прочь от дома, к порту.

– Ух, жалкая скотина! – прорычал отец, желая догнать его и вызвать на вторую дуэль.

Мать не могла ничего молвить. Она лишь стояла возле мужа и проливала бессмысленные слёзы, от которых мне становилось ещё нестерпимее, будто внутри меня извергался вулкан.

Мне было столь больно смотреть на неё, что я всё же нашёл в себе силы подойти к ней ближе и обнять, воспользовавшись уходом отца. Она тут же подняла на меня свои опухшие глаза.

– Антонио! Я же просила!

– Да, я знаю, – отвечал я с испугом и жалостью одновременно.

Грустные глаза матери остановились на мне на некоторое время, после чего опустились вниз.

– Ступай к дому, – бесчувственно промолвила она и, высвободившись из моих объятий, медленно поспешила обратно. Я ещё долго смотрел ей вслед. Этот случай навсегда стал для меня точкой невозврата. Я понял, что больше не желаю подвергать себя таким мучениям.

Ощущение своей беспомощности перед жизнью всё сильнее поглощало моё сознание. Едва я проникся симпатией к своему дяде, как его тут же погнали с имения, и теперь мне никогда более не суждено его видеть. За это я не мог не возненавидеть своего отца, по вине которого я лишился поддержки со стороны дяди Антонио.

– Мы должны вернуть его, – сказал я матери, надеясь на её милость.

Она неохотно повернулась ко мне, посмотрела ещё раз через ограду на ведущую к городу тропинку, по которой спускался Антонио.

– Идём, – послышалось в ответ.

И я понял, что никакой возможности спасти положение не предвидится. Я уныло направился вслед за ней. Если мне и очень хотелось кинуться к дяде, попросить прощения за отца и убедить его в том, что это была ошибка, но я ни за что не осилился бы пойти вопреки воли матери, а она, разумеется, не хотела, чтобы я как-то принимал участие в проблемах моего отца.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Вскоре весна подошла к завершению, и над Палермо на долгие месяца установился зной; ветра стихли, солнце стало припекать землю так, что приходилось подолгу выжидать вечера в доме, наблюдая при этом за расцветанием природы острова: зеленеющие холмы, растущие с новой силой винограды, беспрерывные птичьи трели в кронах могучих дубов.

Всё обрело какое-то спокойствие, умиротворение и вместе с тем выжидание. Лёжа ночью в постели и не смыкая глаз, я терзал себя мыслями о Родольфо и об Антонио, которых отец прогнал с нашего имения. Я стал ещё более убеждаться в том, что необходимо что-то предпринять. Я не хотел больше терпеть отцовскую тиранию, родной дом мне опротивел после всех этих происшествий.

«Ведь есть же выход из этого мрака, есть? – думал я всё, – Есть люди, которым не предназначено колотить слуг за любую провинность».

Я также припоминал тот день, когда мы вчетвером сидели за столом и слушали рассказ дяди.

«Просвещение. Интересное слово – просвещение. И так много значащее, определяющее всю суть того, почему одни люди счастливы, другие же – нет. За прогрессом следует просвещение, а за просвещением? Что же следует за ним?»