Глава 1
– Юль, ну чё ты делаешь? – застывает в дверях нашей спальни и смотрит.
Даже сейчас, когда я так зла на него, не могу отрицать, как чертовски хорош. Обдаёт своей сраной харизмой! Пахнет гелем для душа, который я подарила ему на 23 февраля. Пускай моется. Мне не обидно! Ничуть.
– Юль, – говорит, ковыряя в ушах ватной палочкой, – У тебя ПМС? Вроде рано ещё.
Я изо всех сил игнорю его. ПМС? Хуже! У меня озарение. Мне 33. А чего я добилась? Работа бухгалтером. Круть! Ни семьи, ни детей. И сожитель, который играет в приставку и дарит серёжки для пирсинга на день рождения.
Нет, Ромка работает. Он pr-менеджер. Мало того! Я живу в его студии. Он красив, как скульптура. Находчив. У нас много общего! Мы любим артхаус, оливки и прозу Коэльо. Но… как оказалось, по-разному смотрим на жизнь.
– Ты из-за пирсинга? Это ж прикол! – продолжает, – Не хочешь, не делай. Я так…
Это он про серёжку. Ведь мне «повезло». Нормальные люди рождаются летом. На крайняк в октябре, когда календарь не содержит особые даты. Меня угораздило появиться на свет за день до женского дня! Мама всегда говорит, что судьба подарила ей дочь. Ну а дочери – кукиш, намазанный маслом.
Ведь мой собственный праздник, померкнув на фоне Великого женского дня, остаётся забыт. Зачем разоряться, если можно поздравить всего один раз? Только с чем? С днём рождения, или с 8 марта?
Ромик поздравил. Ага! Так поздравил… От всей своей жлобской души! Я поднимаю глаза на коробочку. Классический бархатный красный обжёг мою руку, когда я взяла.
Кольцо? Ну, конечно! А что же ещё? Наконец-то созрел. Через 7 лет отношений. Через целых три года сожительства. Давно понимала, «тест-драйв» затянулся. Но всё не решалась ему намекнуть. А тут он сам!
Я затаила дыхание, и даже зажмурилась, уже представляя бриллиант в золотой окантовке. Даже если без камня, плевать! Безымянный на правой руке, предвкушая обновку, чесался и нервно подрагивал.
Щёлкнул замочек, коробка открылась, а в ней…
– Я хочу, чтобы ты проколола пупок, – прошептал мне на ухо Савушкин, и полез под футболку ладонью.
Я поймала её, потянула назад.
– Может, лучше соски? – предложила с иронией в голосе.
Ромка повёлся. Представил себе и блаженно сощурился:
– Не! Я ж люблю присосаться. Это будет мешать, – передумал, рукой потянулся к груди.
Я, предваряя решительный жест, заслонилась локтями.
– Давай лучше клитор? От тебя всё равно не дождёшься, – обиженно хмыкнула я, тем самым давая понять, что губы его там бывают достаточно редко.
Ромик тут же решился исправить оплошность. Рука, как змея, угодила под плед, под которым мы вместе лежали, смотрели сериал.
– Не хочу! – крепко сжала колени.
– Ты обиделась что ли, Юлёк? – озадачился Ромик.
А я не решила ещё: я обиделась, или устала? Осознание правды пришло лишь к утру. Ночью снилось, как я в белом свадебном платье. И Савушкин рядом. Но только не в чёрном костюме, а в старых домашних штанах. Проснулась в слезах! Ощутила себя полной дурой. И решила, что хватит с меня…
– Ром, не в этом дело, – прекращаю я сборы.
– А в чём? – он, демонстрируя бицепсы, продолжает стоять у двери.
– Мы три года живём. А что дальше?
Савушкин хмурится. Светлый ёжик волос после душа торчит как попало. Вот таким он мне нравится больше. Уютный, растрёпанный, мой.
– А что? – повторяет.
Я сажусь на кровать, и пытаюсь прогнать подступившие слёзы:
– Так и будем вдвоём, до конца наших дней?
Ромик моргает:
– Ты чё? Юль! Только ты это… Не говори, что беременна, ладно?
Мне даже смешно:
– Хорошо, не скажу.
Страх у него на лице забавляет меня. Интересно, а если б сказала?
– Так да, или нет? – упорствует Савушкин. И глядит, не моргая. Будто жизнь на кону!
Я вдруг понимаю, что он не захочет детей. Никогда. Что больше всего ценит Савушкин, так это – свободу.
Ищу подтверждение этой догадки:
– Ты разве не хочешь семью и детей? Не сейчас. Через год, или два.
Ромка, поняв, что я не беременна, делает выдох. Как шарик! Сдувается долго, со свистом. И закрывает глаза:
– Юлёк, твою ж мать! Чуть не помер.
– Ром, мне уже тридцать три, – говорю.
– Я в курсе, – открыв один глаз, отзывается он, – Но это не повод бросать меня, да? У тебя кризис среднего возраста, это пройдёт.
– Кризис среднего возраста, Савушкин, это то, что настигнет тебя к сорока! Когда ты поймёшь, что, кроме работы, у тебя ничего не осталось.
– Аааа! Я, кажется, понял, – взрывается Ромик, – Это бабский гундёж? Кто мы друг другу? Куда движутся наши отношения? Да? Это оно? Юль! Ну, ведь ты ж не такая, как все? Мы же на том и сошлись, что тебе это на фиг не надо?
– Что «это», Ром? – уточняю.
– Да всё это, что женщинам надо! Дети, свадьба, штамп в паспорте. Не ты ли мне говорила, что всё это – хрень? Что ты даже под страхом смертной казни не хочешь, как Дашка?
Дашка – это подруга. У которой, к тридцати трём годам, обожаемый муж-подкаблучник и двое детей.
Савушкин давит, поймав мой настрой:
– Или ты притворялась, чтобы только понравиться мне?
А я вспоминаю фильм «Экипаж». Не ту несусветную муть, которую сняли недавно. А тот, старый фильм. Где стюардесса Тамара сказала герою Филатову: «Как же ты не понимаешь? Ведь всем женщинам нужно одно».
Вспоминаю себя двадцатишестилетнюю. Влюблённую по уши в Ромку! Да я бы сказала тогда, что угодно, лишь бы его получить. Но верила, дура, что время изменит его нерушимые взгляды. О том, что «брак – это зло». И «зачем вмешивать в свои отношения государство»? О том, что «дети – обуза». Зачем «портить наш гармоничный союз»?
– Юлааа, ну, Юлаа, ну скажи что-нибудь? – вопрошает, присев передо мной на корточки. А глаза голубые, как небо! С надеждой глядят на меня.
Он берёт мои руки в свои:
– Ведь нам хорошо вместе, да?
Я киваю, боясь, что расплачусь.
– Ну, а чё? – произносит. И в этом коротком «а чё?» я отчётливо слышу: «А чё тебе надо?».
Мне надо всё сразу! Фату и фотографа. Кольцо, не в пупок, а на палец. Ребёнка с такими глазами, как у него.
Я вдруг так явственно вижу себя с малышом на руках. И становится больно! Отняв свои руки, бросаю короткое ёмкое слово. И в нём заключается суть:
– Всё.
Вот и всё. Он встаёт и уходит на кухню. Там долго и яростно делает чай. Я кидаю в распахнутый «рот» чемодана обновку. Дорогое бельё. Покупала для Ромки. Хотела его соблазнить! Вынимаю. Решаю оставить на память. Зачем мне такое теперь?
Глава 2
По марту не скажешь, что он из весенних. Слякоть и грязь под ногами. Слякоть и грязь на душе! А я с чемоданом и клеткой стою, жду такси. Попугай с «редким» именем Кеша, наш общий питомец, шуршит в глубине, под завесой из ткани. С трудом умудрилась его отобрать.
– Юль, вообще-то это я покупал Иннокентия! – воспрепятствовал Ромик.
– Вообще-то, ты мне его подарил, – напомнила я.
Какаду изумительно редкого цвета. Я назвала его «брызги шампанского». А когда он болтает, на макушке вздымает большой гребешок.
– Но я тоже к нему привык! – нахохлился Савушкин. Отчего стал и сам походить на пернатого.
Знаю я, чем его покорил Иннокентий! Ромка долго учил его фразе. А после – гордился, когда попугай наконец-то пропел:
– Ррома хорроший! – и так всякий раз.
– Можешь брать его на выходные, – объявила, достав их кухонной стены небольшое парео.
И уже собиралась набросить на клетку, как вдруг:
– Ррома хорроший! – польстил ему Кеша.
– Ну, вот, – оживился Роман.
– Ничего, отвыкнет, – равнодушно ответила я, и укрыла болтливую птицу.
Но Савушкин быстро не сдался, поплёлся за мной в коридор.
– Юль, ты вообще поступаешь, как стерва.
– Чего это? – я распрямилась, ища в настенном шкафу, свой берет.
Столько вещей накопилось! Придётся не раз возвратиться сюда.
– А того! – Ромик встал в позу, давя своей мощью, – Это ты обманула меня! Я тебе сразу сказал всё, как есть. Мне перед тобой не в чем оправдываться.
– Так я и не жду оправданий, – ответила я и напялила шапку.
Пальто застегнула, и волосы вынула из-под воротника:
– Просто наши дороги расходятся.
– Вот так, значит, просто? – посетовал он.
«Нет, не просто! Ой, как не просто!», – подумала я, отвергая потребность обнять, прислониться, вдохнуть его запах. Ага! А дальше последует секс, «на прощание». И я не сдержусь, и останусь. Нет, всё! Решено.
– Мне 33, Ром, – повторила опять, – У меня не так много времени.
– Юль, это просто гормоны. Борись! – он коснулся меня.
Я отпрянула:
– Нет, я устала бороться. Ты не хочешь, не надо. А я…
– А ты, значит, хочешь? Детей? Вот эту всю хрень? Чтобы сиськи до пояса, плач по ночам. Может ты кандидата нашла? – он прищурился, глядя в большом коридорном зеркале в глаза моему отражению.
– Нет, – я отвергла гипотезу, – Но найду.
Савушкин выдвинул челюсть вперёд. Даже так, не утратив харизмы.
– Ну, удачного поиска! Если тупые инстинкты важнее любви, – произнёс он, вдобавок, – Значит, ты никогда не любила меня.
Я поправила узел на ярком шарфе:
– А ты? Ты любил? Если тупые принципы для тебя оказались дороже?
Он не ответил, любил, или нет. И молчание – вовсе не признак согласия. Не в этом конкретном случае…
Такси подъезжает. Я залажу в машину. И уже не могу сдержать слёз. В клетке рядом со мной Иннокентий опять восклицает:
– Ррома хорроший!
– Да заткнись ты уже, – пихаю его. И, плотнее закутав клетушку, вынимаю из сумки платок.
– Такой красивый, а плачешь? – вздыхает водитель. Добрый мужчина с заросшим лицом, на котором остались глаза. Даже лоб скрыт под кепкой.
Я шмыгаю носом:
– Простите.
– На, подсласти! – он вручает конфету на палочке, – Дали на сдачу, а у меня зуб болит.
– Спасибо, – улыбаюсь сквозь слёзы. Беру.
Называю ему мамин адрес. Представляю реакцию мамы. Но денег, чтоб снять жильё, нет. Всё потратила! На бельё и на праздничный стол. На субботу заказан. Перед женским днём всегда ажиотаж и цены значительно выше обычного. Вот только… Там все будут парами. Кроме меня.
Наверное, стоило всё отменить? А деньги? Их вряд ли вернут. Решаю сказать Дашке с Олькой всю правду. Пускай отмечают, а я буду ныть.
Перед дверью в родительский дом замираю и слушаю. Мама внутри не одна. Из-за двери квартиры доносится хохот тёть Любы. У них с мамой разница целых десять лет. Как и у нас с её дочерью, Кирой. Кроме двоюродных, у меня нет сестёр. Хотя мама всегда говорила, что хотела родить, но не стала.
Отец всё равно бы нас бросил. Мне было семь лет, когда его потянуло налево. С любовницей долго не прожил. Теперь вот кукует один.
Звонок прерывает беседу. Я жду. И с глупейшей улыбкой встречаю мамулин растерянный взгляд.
– Это что за явление царя народу? – произносит она, заприметив в ногах чемодан.
– Я на время, пожить. Вместе с Кешей, – отвечаю.
А мама, впустив, тянет шею, пытаясь увидеть кого-то ещё у меня за спиной.
– Попугай Кеша, мам! – я ставлю тяжёлую клетку на пол. Разуваюсь.
– Пожить? – хмурит мама морщинистый лоб. Он у неё вечно хмурый, оттого и морщины, – А как же сожитель твой этот, Роман? Разругались?
Не успеваю я объяснить, что к чему, как в коридор выплывает моя тётя Люба. Они с мамой очень похожи. Но не комплекцией! Тёть Люба, весёлая, кровь с молоком. Медовые пряди всегда фантазийно уложены. Мамин прилизанный хвост наравне с худобой отдаёт одиночеством.
– Ой, Юляшка, племяшка моя! Красотуля! – раскрывает объятия тётя.
Работая в булочной, сама как пикантная сдоба, она покорила немало мужчин. Но только хозяин киоска, куда поставляла товар их пекарня, сумел покорить и её.
Спустя полчаса оправданий, у мамы кончаются доводы.
– В тридцать три года жить с матерью, это, конечно позор, – изрекает она.
– Не волнуйся, мам! Я в следующем месяце съеду, – спешу успокоить.
– Куда это съедешь? Обратно к нему?
– Нет! – возражаю, – На съёмную.
Она оскорблено вздыхает:
– При живой матери скитаться по съёмным квартирам?
– Ну, ты же сказала – позор?
– Так позор, что одна до сих пор! – мама, пригладив невидимый глазу «петух» на макушке, глядит на сестру, – Нет, ну ты представляешь, в такой день выставил девку на улицу?
– Он не выставил, мам! Я сама ушла! – пытаюсь я вклиниться.
Но сёстры уже принялись обсуждать мою личную жизнь.
– Надь, а в кого ей быть разборчивой? – слышу, уже выходя, – Не в тебя же?
Вот уж, и правда! Разборчивой не в кого. У мамы и после отца не особенно клеилось. Зато у неё есть Любовь. Тётя Люба. А у меня – Иннокентий. Живой какаду.
Заношу клетку в спальню, снимаю завесу.
– Кеша хорроший! Красавчик! – гордится болтун.
– Хороший, хороший, – достаю из пакетика корм, – А вот Рома – дурак. Слышал? Повторяй за мной. Ррома дуррак!
Научу его фразе, пусть знает. Дурак! Раз профукал такую, как я.
Глава 3
Моя идея поныть в одиночку была отвергнута Лёлькой. Она предложила оставить мужчин, и устроить девичник. Взамен мужикам для поддержки компании я пригласила коллегу Наташку, подругу по фитнесу Таню. В довесок на хвост села Кира, дочура тёть Любы, сестра.
И вот так, вшестером мы уселись за стол. Но не только наш стол был исключительно женским. Кажется, весь ресторан в этот вечер решил обойтись без мужчин.
– Н-даааа, – протянула весьма недовольная Лёлька, – Столько рыбы, и ни одного рыбака.
– Есть один! – радостно взвизгнула Кира.
Мать наказала за ней проследить. Но быть нянькой для взрослой кобылы я оказалась совсем не готова. Длина юбочки Киры, и глубина декольте, затмевали собой нас пятерых вместе взятых. А её худосочные юные прелести добавляли нам веса и возраста.
– Это бармен, он на работе, – ответила Лёля, взглянув себе за спину и оценив «экземпляр».
Её притязательный вкус отвергал всех, кто хоть чуточку ниже по рангу. Лёля – звезда, коей была ещё в школе, и сейчас оставалась такой. Богатенький папа устроил риелтором в штат. И Лёлька меняла мужчин, как духи! Сегодня – рома́нтик, под запах весенних цветов. А завтра, под пряную роскошь ванили, пылающий страстью эстет.
Дашута, хотя мы со школы дружили втроём, предала нашу троицу рано. А проще сказать, залетела! Хотя и упорно твердила, что предложение ей поступило за пару дней до того, как эта «постыдная тайна» всплыла.
– Да брось ты писать уже! – обозлённая Лёля забрала у Даши смартфон.
– Мне нужно узнать, как дела у Васятки, – подруга опять стала быстро печатать.
Васятка – её благоверный. Который всегда где-то рядом, с тех пор, как на пальце у Дашки сияет кольцо.
– Справится твой Васятка! – хмыкнула Лёля.
– Он впервые один так надолго, – сконфуженно бросила Дашка.
– Так ты за него волнуешься, или за детей? – рассмеялась подруга.
Тут в беседу вмешалась Наташа.
– А у тебя кто? Мальчишка, девчонка? – с любопытством спросила она.
И Дашута, поймав благодатную тему, стала рассказывать, «кто у неё». Наташа, постарше меня, ей уже 36. Она замужем долго! И сын совсем взрослый. Вот если бы я родила, как она, то моему могло быть 13…
Нам притащили заказ. И Танюха, соратница в трудной борьбе за красивые формы, заказала себе свежевыжатый сок авокадо. Она – как живое пособие «Что нужно есть, чтобы выглядеть круто». Из нас она – самая старшая. Ей уже сорокет! А по виду не скажешь. Но кого-то природа с лихвой одарила с рождения. А кому-то, как мне, нужно усердно трудиться, чтобы жир не осел и мышца́ не обвисла.
Узнав о возрасте Таньки, моя изумлённая Лёля взялась выяснять и фиксировать письменно все тайны её красоты. А я обратила свой взгляд на Кирюху, которая строила глазки бармену.
В тарелке лежал пережаренный ростбиф, в бокале томилось вино. Я глотнула, и вяло подумала:
«С днём рождения, Ткачёва! Тебе 33, и ты снова одна. На весах пару лишних кило, а на карточке – пусто». Ну, и что же? Прорвёмся! Наше счастье в пути. Теперь главное – встретить его как положено.
Первой наш столик покинула Дашка. Вполне ожидаемо, стоит сказать!
– Вот и катись, многодетная мама! – обиженно бросила Лёля ей вслед.
Наташка уехала следом за ней.
– Котов мне вызвал такси, – прошептала она извинительным тоном.
Её муж в прошлой жизни был мавром. Он дико ревнив! И я, не желая стать причиной супружеских ссор, отпустила её восвояси.
Дальше отчалила Таня. Ей просто «пора по режиму». Отбой ровно в полночь! А до того – подготовка по сну. Увлажняющий крем на лицо и на тело, медитация, чай… В общем, всё то, на что я неспособна, даже ради своей красоты.
Итак, мы остались втроём. Олька, я и Кирюха. И, пока малолетняя козочка прыгала на танцполе, подруга учила меня флиртовать. За целых семь лет я утратила навык «строительства глазок», «заманчивых поз» и «порочных речей».
– Только не делай такое лицо, как будто ты говна объелась, – озадачила Лёля, – Улыбнись!
И я улыбнулась. Очевидно, опять сделав что-то не так. Потому, что подруга понизила голос:
– Улыбайся загадочно! А не так, будто у тебя нерв защемило.
– А у меня и правда защемило, – я «поиграла» плечом, и моложавый бармен воспринял сей жест на свой счёт.
Он улыбнулся и даже, как мне показалось, слегка подмигнул. Незаметно для всех! Но во мне к тому времени было три почти целых бокала вина, так что судить не берусь.
В любом случае, Лёля, спеша указать ему место, заказала для нас две самбуки. Для тех, кто не в курсе, самбука – это не просто коктейль. Это целый ритуал! Ещё круче текилы. Там ты пьёшь, лижешь соль и кусаешь. А здесь: поджигаешь, пьёшь залпом и дышишь парами спиртного. И всё это быстро, пока организм не остыл.
– Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя! – пропела мне на ухо Лёля, достигнув кондиции.
– Сама ты дряхлая! – я заглянула в её декольте, где утопала подвеска.
Вторая по счёту самбука погнала меня на танцпол. А вот третья лишила веселья, ускорив приток пьяных слёз.
Я достала из сумки смартфон. Настрочила по памяти:
«Мня т рудно найти и легко пот ерть ! Ты п терял свойо щасте.. любимый!».
В ответ моментально пришло:
«Ткачёва, ты пьяная?».
«Это ты пяный!», – ответила я. И, оскорблённая этим огульным обвинением, заказала себе «Секс на пляже».
Дальше мой мозг отключился, и потому всё, что было, запомнил частями…
Вспышки софитов, и я зажигаю под песню Лолиты. Во весь голос пою «Одиночество – сука!». Что-то про руку и сердце…
Вспомнив Савушкин взгляд, начинаю рыдать.
Обнаружив себя на плече у мужчины, вопрошаю:
– Вы кто?
… Я и Лёля с обеих сторон держим волосы Киры, пока та блюёт.
– Не умеешь, не пей! – поучает подруга.
А я представляю, что будет, когда мать увидит Кирюху такой…
Потом был медляк по чьему-то заказу. И я танцевала! Не могу вспомнить, с кем.
Пила, ела роллы, смеялась, опять танцевала, и снова пила.
К ресторану стекались мужчины. Как медведи на нерест лосося. Толпа развесёленьких пьяненьких баб. Только лови!
Кажется, Савушкин был среди них? Или мне показалось…
Помню точно, что мне было весело, вкусно. Хотелось ещё!
Помню песню Гагариной, о том, что спектакль окончен и свет погас. Он, и правда, погас слишком резко! У меня не хватило сил выйти на бис. Я уснула…
И долго ещё отзывалась в ушах эта слишком правдивая фраза:
– Скоро зазвучит эхо нового дня, начинай его без меня.
Не буди меня, освободи меня…
Глава 4
Ещё до того, как открыть глаза, я понимаю, что голая. Сосок упирается в руку, а рука утопает в пуховой подушке. О, Боже мой! Где я? Только пусть это будет не чья-то постель.
Помню, вчера, я знакомилась с кем-то. И даже дала телефон… подержать. Вроде некто вбил свой в мою записную. На этом и всё? Или…
Босой ступнёй, медленно, чтобы не разбудить лежащего рядом со мной, я веду по кровати. Всё дальше и дальше… Пока нога не упирается во что-то твёрдое. Это стена? Осторожно открыв правый глаз, вижу клетку. И Кешу.
Он будто ждал моего пробуждения. И тут же приветствует. Но вместо «Доброе утро», которому Ромик не смог его выучить, произносит знакомое:
– Ррома хоррроший! Крррасавчик!
Я бы поспорила, но не сейчас. Сейчас я лишь рада тому, что проснулась в любимой постельке. И никого рядом нет, кроме болтливого какаду.
Дверь открывается. Видимо, мама давно караулила, стоя снаружи. Ждала, пока Иннокентий подаст ей сигнал.
– Вот она! Проснулась, спящая красавица! – произносит начальственным тоном.
Я забыла сказать. Моя мама – начальник. Она финансист, только в смежном отделе. А я бухгалтер – в другом. В какой-то степени это подвигло меня к переезду. Встречаться в пределах работы, ещё и жить вместе – это уже перебор.
– Мам, не кричи, – мой мучительный стон, равнодушно воспринятый ею, остаётся витать.
Мама усиленно машет перед собой полотенцем. Ставит на тумбочку полный стакан. И подходит к окну.
– Посмотри, на кого ты похожа! – створка окна открывается, мартовский воздух врывается внутрь, – Если будешь вести себя так, то уж лучше съезжай! Я не в том возрасте, чтобы терпеть выкрутасы.
Распахнув одеяло, лежу. Нет сил даже ноги с постели спустить. Голова нещадно болит, во рту сухо.
– Это водичка? – шепчу и тянусь к стакану.
Мама стоит, сцепив руки. Смотрит с укором, но мне всё равно.
– Аспирин! – громогласно вещает она.
Пью шипучку практически залпом. И, опрокинувшись навзничь, продолжаю лежать.
– Вы зачем напоили ребёнка? – прилетает от мамы.
– Какого ребёнка? – я, щурясь, смотрю на неё.
– Кирюшу! – мамин образ мутнеет на фоне окна.
– Ох, – возвращаюсь в исходную, – Тоже мне, ребёнка нашла! Да этот ребёнок нас за пояс заткнул.
– Я поручила тебе, думала ты взрослая женщина. А ты? На кого ты похожа? Ты только глянь на себя, – сокрушается мама.
Взяв с полочки зеркальце, она торопливо подходит и тычет мне в нос.
– Мамуль, ну отстань, – закрываю глаза.
– Поднимайся! Приводи себя в чувство. Сегодня уборка.
– Воскресенье же! – спешу возразить.
– Вот именно, что воскресенье, – соглашается мама.
Успеваю заметить, на ней не домашний халат, а рабочий костюм для уборок. Лосины и майка, в которых мы делали в нашей квартире ремонт. На них даже пятна остались от краски.
– Мам, я тебя умоляю, – стону, как израненный зверь.
Но мать беспощадна в своей чистоплотности. Кроме привычки командовать, расходовать деньги с умом, она ещё крайне дотошна. Помню, могла выговаривать мне, если я недостаточно тщательно мыла тарелки. Если вешала мокрое полотенце обратно на крючок, в то время как надо на батарею. Или, вынув из ящичка что-то, не клала на место.
В общем, частенько я думаю, папа ушёл неспроста…
– Трудовая повинность, – звучит её вкрадчивый тон, – К тому же, тебе не помешает сбросить пару кило.
Я накрываю свой зад одеялом:
– Спасибо, мамуль, ты умеешь утешить.
– Ты птицу кормила?
– Его Иннокентий зовут.
Услышав своё прозвище, Кеша в тот же момент оживляется:
– Крррасавчик! Кеша крррасавчик!
– Сейчас покормлю, – добавляю в подушку, и силы опять покидают меня.
– Давай, поднимайся! Тёть Любе позвони, объяснись. Я не собираюсь за тебя извиняться, – говорит мама так, будто мне девятнадцать. Нет, шестнадцать! И я поздно пришла с дискотеки.
Хоть одно преимущество. Можно опять почувствовать себя юной и беззаботной. До тех пор, пока мать, или зеркало, не поставят тебя перед фактом.
Смартфон начинает жужжать. Вижу Олькино фото. Она у нас блонди! Красотка, каких поискать.
– Легка на помине, подруга твоя, – бросает мамуля. Качнув головой, оставляет меня со смартфоном один на один.
Беру трубку:
– Лёль!
– Это я, – отзывается голос подруги. Не намного бодрее, чем мой.
– Ты как?
– Херовато. А ты?
– Не могу материться, мама близко, – говорю, и тону в тёплой неге постели. Ощущаю, как боль отступает. Аспирин, вероятно, начинает меня исцелять.
– Вот это вчера мы гульнули, конечно, – смеётся подруга, – Твои 33 я запомню надолго.
– Ты как домой добралась?
– Так я и не дома, вообще-то, – таинственно делится Олька.
– У Руслана? – вздыхаю.
Я бы тоже не прочь приложить своё тело к другому, мужскому. У Лёли есть Русик, у Дашки – Васёк. А мой удел – жить рядом с птицей.
– Если бы, – хмыкает Лёлька.
– В смысле? – я потрясённо сажусь. Отчего много мелких букашек начинают свой бег вокруг моего изголовья.
– Музыкантов помнишь? – эту фразу она почти шепчет в динамик.
– Каких музыкантов? – я напрягаюсь, но помню лишь музыку. Чей-то приятный ласкающий бас исполнял всем знакомую песню про белых лебедей на пруду.
– Ну, короче, они под конец вечера пели на сцене. Так вот, я с вокалистом, – хихикает Олька.
– А как же Руслан? – говорю.
– Ну, а что? Я свободная женщина! – сквозь похмельный дурман просыпается в Лёле гордячка.
Она запросто может вот так, поменять ориентир. Я же всегда относилась к мужчинам, не как к дополнению, а скорее считала себя таковым. Принимала чужие условия, делала вид, и цеплялась за тех, кто во мне не нуждался.
– А у тебя как? Срослось с гитаристом? – интересуется Олька.
– С каким гитаристом? – я хмурюсь.
– Ну, был там один. Или двое, не помню, – вещает подруга.
– Или двое? – от удивления я не могу удержаться внутри вздох.
– Ну, вокалист-то один, а музыкантов там много было, – торопливо лопочет она. Видно тот самый певец до сих пор где-то рядом.
– Как его звали? – говорю я, имея ввиду гитариста.
И что есть сил, вспоминаю упругость гитарной струны.
– Прикинь, я понятия не имею! Со мною такое впервые. Обычно я знаю, с кем сплю, – шепчет подруга.
– Да я не про…, – начинаю, – А ладно!
– Слушай, а Кира-то как? – уточняет она.
Я вспоминаю Кирюткины стоны, когда я вручила её в руки старшего брата. Тот, видно, не стал покрывать похождения младшей сестры. Доложил обо всём. Вот, стукач!
– Да, нормально, живая, – вздыхаю.
– Отлично! – Олька на том конце провода хмыкает, – Только ты эту мелкую больше с собой не бери. Она же всех мужиков распугала! На шею охраннику вешалась. Бармен щемился уже под конец вечера за стойкой.
– Серьёзно? – пытаюсь припомнить.
– Ага, малолетняя шлюшка, – смеётся подруга, – Эх, где мои двадцать три года? Уж я бы зажгла.
– Ты итак отжигаешь, – опускаю на землю.
– Ой, да ладно тебе, – слышу шум наливаемой из крана воды. Олька жадно глотает.
Ловлю этот миг, чтобы выяснить:
– Оль, слушай, а вчера правда Савушкин был, или мне померещилось?
Напившись, придавленным голосом, Олька бросает:
– Ага, приходил.
От удивления я даже теряю дар речи. С одной стороны хорошо, что не плод моей бурной фантазии. А с другой…
– А зачем?
Олька снова глотает, слышу, как булькает:
– За тобой.
– В смысле? – не понимаю я.
– Ну, ты написала, вот он и пришёл. Нужно было забрать телефон, так и знала, напишешь! – с раздражением цедит подруга.
– И что было дальше? – призываю её продолжать и вгрызаюсь в кутикулу.
Олька вздыхает:
– Ну, он собирался забрать тебя. А ты ему заявила: «Если хочешь домой, то иди».
– И всё? – у меня отлегло.
– Нууу, – тянет Лёля, – Это я облекла в адекватную форму. А вообще, вы ругались. Он тебя обозвал пьяной сукой, а ты сказала, что истратила на него свои лучшие годы.
«Вообще, так и есть», – озадаченно думаю я.
– А ещё?
– Посмотри в телефоне, малыш, – произносит подруга с сочувствием.
Тут в нашу беседу врывается возглас:
– Кррасава!
«Не то слово», – говорю про себя.
– Ты с кем там? – удивляется Лёля.
– С Иннокентием, – смотрю на него. Вспоминаю, что надо кормить. Неохотно встаю, лезу в ящик за кормом.
– Это что за имечко такое? – Лёля смеётся, – Подожди! Так ты ж вроде с мамой?
– Попугай это, Оль! Какаду, – руки трясутся, и я умудряюсь рассыпать корм мимо кормушки.
Иннокентий, цепляясь за прутики клювом, ползёт.
– Ааа, точно! Забыла совсем. Отжала пернатого, значит?
– Это мой какаду, – говорю, наблюдая, как Кеша клюёт. Оголодал, бедолага! С такой-то хозяйкой.
– С худой овцы хоть шерсти клок, – иронизирует Олька.
Мы говорим ещё пару минут и прощаемся. И я тут же берусь изучать смс. Переписка пестрит тем, о чём я не помню.
Вот я пишу:
«А вд руг я беремена?», – с такими ошибками. Боже! Похоже, овца – это я.
«Тогда тебе лучше сделать аборт», – отвечает мне Савушкин.
«Ты псылаешь мня на аборт?», – продолжаю опасную тему.
«Юля, ты пьяная!», – делает Ромик попытку меня вразумить.
Но я проявляю упорство:
«Чисто гипотастищески».
«Я своих принципов не меняю», – жёстко парирует он.
И я вспоминаю, как мы обсуждали не раз, что дети не входят в совместные планы. Наверное, я виновата? Нужно было давно возразить. Сказать, что в мои планы входят. Но тогда… Но тогда бы я точно его потеряла на много лет раньше.
Унижение льётся наружу со стоном, когда я читаю:
«Даже ради любвиии?».
Этот последний вопрос без ответа. Наверное, он позвонил? Хотел услышать мой пьяный голос. А если, признаться, что любит?
«Ткачёва, уймись!», – говорю я себе. Но ведь он приезжал в ресторан? А зачем?
Напряжение давит затылок. Пытаюсь вернуть эту встречу. Но помню лишь взгляд, откровенно презрительный, колкий. И чувство такой пустоты, от которого хочется выть на Луну.
Смартфон оживает так резко и в руках начинает жужжать. Я едва не роняю его на кровать. Вижу странное:
«Паша-гитара». И набор незнакомых мне цифр.
Ответить пока не решаюсь. И жму на отбой. Вдогонку приходит:
«Привет, как дела, незнакомка? Надеюсь, ты помнишь меня? Я играл для тебя прошлым вечером».
Помню ли я? Только руки, и пальцы, сжимавшие гриф.
«Смутно помню тебя, но гитару отчётливо», – отвечаю, кусаю губу.
«Неудивительно!», – далее следует рожица, – «Может, увидимся?».
Стыдно ли мне? Может, самую малость. Но охваченный новым знакомством, мой мозг начинает работать активно.
«Боюсь, я сегодня не в форме».
«Окей, давай в любой день».
Я застываю, прикинув в уме:
«Может, в среду?», – совсем не хочу долго ждать.
«Отлично! Тогда позвоню», – отвечает и следом приходит, – «Так как тебя звать?».
Вероятно, загадочность, которой меня обучала подруга, сыграла на максимум. А вот чувство меры стремилось к нулю…
«Юля», – представляюсь ему с опозданием.
«Тебе очень идёт», – делает он комплимент.
Посылаю:
«Спасибо».
Мимо двери, с ведром идёт мама.
– Ты ещё не умылась? Юля! Мне сколько раз повторять?
– Да иду я, иду, – недовольно ворчу, и пытаюсь нащупать ногой правый тапок.
Не знаю, как в другие дни, но сегодня меня зовут Золушка. И мне предстоит, несмотря на похмелье, надраивать пол.