40 дней ровы

Редактор Вячеслав Вышегородский

Корректор Юлия Королева

Дизайнер обложки Андрей Палий

Фотограф Виктор Соломоник

© Виктор Соломоник, 2017

© Андрей Палий, дизайн обложки, 2017

© Виктор Соломоник, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4490-0912-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

40-й день

Все стало смешанно, запутанно, сумбурно.

Передо мной простиралась рова. Нет, не простиралась – стояла стеной. Неприступная зелено-серая усеянная шипами стена. В глубинах могучей, возвышающейся на три-четыре метра колючей массы замурованы оливковые деревья. И они погибают.

Всему живому нужен свет для жизни. Растению светит солнце, человеку – другой человек. Нет света – нет жизни. Рова иглами цеплялась за маслины, росла, поднималась и покрывала деревья. Ветви ее переплетались и превращались в сумрачную, недоступную для солнца стену. И внутри этого мрачного колючего участка пятьдесят на пятьдесят метров умирало сто олив. И я должен их спасти. Или обязан? Или хочу?

Слишком все запутанно, сумбурно и темно. Темно оливам, и в голове темно.

У меня есть сорок дней. Или будет? Или было? И почему сорок? Откуда взялась эта цифра?

Я, лопата и секатор – трое против двух с половиной тысяч квадратных метров ровы.

Лопату и секатор мне дал Пражка. Это я отчетливо помню. Я нахожусь на его ферме.

Но как я здесь оказался?

Память отказывалась отвечать. Кто-то посоветовал, и отправил, и организовал. И теперь я здесь. Сорок дней… всего сорок или целых сорок? И сейчас первый или сороковой?

Я посмотрел на рову. Непроходимая и непреодолимая, как терновник. Невозможно в одиночку уничтожить тебя и освободить живое. Но кто-то сказал, что возможно. Тот, кто отправил. Как его… Или это был я сам?

Я воткнул лопату в основание колючей стены и подкопал первый корень. Хм… не так все страшно. Я обхватил ствол кустарника, примерно в два пальца толщиной, – сейчас вытащу.

О! Черт!

Иголки ровы пробили кожаные перчатки и вонзились в ладони. Пражка говорил, перчатки защитят от шипов. Черт! Как же больно!

Выдранный корень висел в нескольких сантиметрах над тем местом, где недавно рос. Его ветви крепко обнимали другие стебли. Куст был неотделим. Часть единого целого. Атом легиона. Распятый на самом себе дьявол.

Я с тобой все равно справлюсь.

Аккуратно схватившись за основание ствола у корня, я потянул. Стена не шелохнулась. Она не отпускала даже маленький кусочек себя. Я дернул еще раз, еще – и сдался. Рова повисла, ее корень продолжал болтаться на том же месте.

Я сел напротив врага. Это бесполезно. Я не смогу. Я не одолел даже один куст.

Встал, повернулся, пошел к дому.

В тени в окружении бутылок, прислонившись к стене, сидел Романо. Чуть пьяный. Или наоборот – чуть трезвый. Или не там и не там. Нигде.

«Как обычно», – подумал я. Откуда я знаю? Я видел его в первый раз. Или давно знаком? Опять путаница.

Романо молча протянул бутылку и грустно улыбнулся. Он – немой. Или просто никогда не разговаривает. Или его никто не понимает. Я смотрел на улыбку, на поднятую руку, на бутылку. Так просто вырвать ее из рук Романо. Это не рова. Или не взять бутылку – и есть вырвать рову? Романо устал держать и поставил вино рядом с собой. Дьявол. Везде дьявол. Я попятился и пошел обратно к оливам и рове.

39-й день

Мне дали важную и ценную вещь – автомобиль. Но я оставил его там, где нельзя оставлять, и машину унесло течением. Я прошел несколько метров вниз по реке, нашел и обрадовался. Машина была вся в грязи и иле, так что и очертаний не было видно, – просто огромный ком грязи. Я принялся очищать его.

Появилось зеркало заднего вида, какие-то детали. Через некоторое время я понял – это не тот автомобиль, который мне дали. Да и вообще не автомобиль. Какой-то странный агрегат. Может, мотоцикл?..

Я проснулся. Что означал мой сон? Какая-то упущенная ценность? Я потерял значимую для меня вещь и стараюсь найти. Нахожу, очищаю, но это не мое. Может, это опять про рову?

Я по-прежнему сложно понимал происходящее, но помнил вчерашний день. Я вытащил несколько кустов ровы. Вытащил?.. Вырвал. Одно растение не отдавало себя. Ветками-руками и колючками-пальцами оно держалось за руки и пальцы братьев. И все же если подкопать корни нескольких растений, то их можно было вырвать все вместе. Все семейство.

Вырвать?

Выдрать.

Я обматывал выкопанные стволы вокруг рук, впрягался бурлаком и тащил. Драл. Резким рывком, чтобы ветки подкопанных растений расцепились с оставшейся стеной. Рывка не хватало. Еще рывок, еще. Ты слышишь, как ветки сдаются, становятся слабее. Ты оторвал их на три сантиметра. Но и ты стал слабее. Собираешь все силы – и опять рывок. Еще. Слышишь треск сзади, кусты расцепляются. Ты входишь в раж. Дергаешь снова. Не чувствуешь колючек, которые впиваются в руки и спину. Обмотанный ветками, ты делаешь шаг – за тобой колючими крыльями тянутся, устремившись к стене, ветки ровы, еще шаг – крылья опадают, и ты победителем отходишь от стены, влача за собой поникшие, оторванные от земли, от сестер и братьев, от своей крови и жизни, теперь уже умирающие растения.

Может, это тоже был сон? Может, я не вырывал ничего?

Я посмотрел на свои руки.

Рова меняет себя на мою кожу. Отдав часть себя, она забрала часть меня.

Пьяный китаец колючкой рисовал иероглифы на моих руках.

Я пришел к стене.

Сделанного не было видно. Но несколько веток оливы вырвались на волю. Листьев было немного, света не хватало – но дерево живо. Сквозь убивающую колючку я увидел живое. Мне стало радостно.

Я задумался. Чтобы успеть все за 40 дней – надо очищать по два или три дерева в день, я вчера не очистил даже половины – освободил несколько веток.

– И зачем?

Сзади подкрался Маунти.

Я даже не стал оборачиваться. Обернешься – увидишь оборотня. Откуда я знаю Маунти? Не знаю. Может, я его и не знаю? Уверен, что он будет смеяться и ничего не будет делать, не поможет и будет издеваться. Но сделает это так – как будто помогает, как будто не смеется и не издевается.

Потому я не стал оборачиваться. Я знал Маунти, но никогда его не видел и не хотел видеть.

Хотя откуда я мог его знать – я здесь только второй день. Или тридцать девятый? Эта путаница с днями…

– Это ведь даже не твои оливы? Зачем ты тратишь свое время на них? Пражка за ними не смотрит – они заросли. Ты очистишь – они опять зарастут. Ты знаешь, за сколько поднимается такая стена из ровы? Три-четыре года, и здесь опять будет светонепробиваемая чаща.

– Если очищу – оливы будут жить, – ответил я.

Этим оливковым деревьям лет двести: они жили, когда меня не было. Они могут прожить еще несколько сотен лет: я умру – а они все еще будут жить. Я не знаю, оливы на моем пути или я на пути олив. Но я здесь. У меня сорок дней, и я могу их очистить от ровы. И тогда они будут жить. А если не очищу – они умрут.

Мне хватает этого смысла.

– Нет у тебя никаких сорока дней, – отрезал Маунти.

– Есть. Еще тридцать девять дней впереди.

– Они все равно зарастут и умрут.

– Ты, Маунти, не можешь знать наверняка.

– А вдруг могу? Напрасно все это. А если у тебя не сорок дней, а сорок лет? И ты всю свою жизнь потратишь на чужие оливковые деревья? Глупец!

Маунти удалился. Его слова остались и начали пускать корни. Злые слова – как рова: они прорастают в моей голове, стоит дать им почву. Они пустят ветки вверх, зацепятся за здоровые мысли, переплетутся сами с собой, заполнят все пространство, закроют свет. Станет темно, пусто и колюче.

Может, я глупец? И есть ли у меня сорок дней? Или осталось только два? И почему я здесь?

Я воткнул лопату в очередной корень ровы.

38-й день

Я проснулся. Руки действительно не болели. Пражка не обманул.

Вчера я очистил три дерева. Вчера – жуткий день. Интересно, смогу я выдержать жуткую неделю? Жуть. Какие сорок дней?

Физически можно восстановиться. Но руки… Рова не сдавалась без боя, иголки глубоко впивались в ладони, и к вечеру некоторые пальцы нельзя было согнуть от боли. Руки до локтей были полностью исцарапаны и кровоточили. Рова хваталась за спину, ноги, лицо, вгрызалась колючками в плоть. Она хотела меня оплести, как оливу: «Ты очистишь дерево, а мы опутаем тебя».

И все-таки царапины по всему телу – ничто по сравнению с руками. Руки боролись. Руки рвали рову, а рова рвала руки. Я очистил три дерева и потерял две руки. Пиррова победа…

Пражка держал в руках бутылочку: черная мазь – внутри, иероглифы и кобра – на затертой этикетке:

– Если намажешь, руки будут гореть минут десять. Но завтра будут как новые. Выбирай сам.

Глупый вопрос, – простое решение. Весь день нормально работающие руки против десяти минут потерпеть? Я взял крем. Посмотрел на часы, чтобы засечь время, Пражка перехватил взгляд и сказал: «Ты не будешь следить за временем», – но я, не обратив внимания, нанес мазь.

Жечь начало сразу. Через полминуты начало гореть. Я не думал, что слова Пражки надо воспринимать буквально, конечности действительно горели.

Я погрузил руки в кислоту, и кожа хлопьями стала слетать с них. Затем я опустил их в костер. Кожа краснела, покрывалась волдырями, волдыри росли, но не лопались, а чернели, затвердевали, и кисти превращались в угли. Так должно было быть, я это чувствовал. Но я видел свои руки – обычные, только в царапинах, покрытые мазью.

Я хотел убрать мазь, но она уже впиталась.

Я кричал или выл – и не слышал себя.

Я бежал, чтобы исчезнуть, – но не видел, куда бежать. Где бы я ни оказался – там снова была боль.

Я потерял время и нашел боль.

Я стал болью и ни о чем не думал. Мысль была боль. И мысль была остановить эту боль. И больше ничего. Ни пространства, ни времени, ни разума – только боль.

Стихает. Я понял, стихает боль. Я что-то понял. Значит, есть какие-то иные мысли. Значит, я теперь не только боль. Гореть перестало. Только сейчас я смог посмотреть на часы – прошло действительно около десяти минут. Потом я взглянул на Пражку.

– Ноют.

– Завтра утром все пройдет, – он сочувственно смотрел в ответ.

– Завтра вечером ты замучаешься принимать решение, – подошел сзади Маунти.

– Я больше никогда этого не повторю. Я не безумец.

– Посмотрим, – Маунти ехидно засмеялся.

Пражка достал бутылку вина, и Маунти, на что-то сославшись, тут же исчез.

– Хорошее.

Я выпил бокал, и мне стало хорошо, а может, не хорошо, а просто «хорошее», чем было минуту до этого.

– Хорошее вино, – подтвердил Пражка.

В голову прокралась мысль про смысл. Мысль и смысл – они рядом. О чем это я? Хорошее вино. Мысль скачет. Я решил рассказать Пражке о своем однокласснике…

У нас была успешная школа. Какая-то мудреная. Постоянные эксперименты. Увлеченный новыми способами обучения директор. А наш класс был самый мудреный. Мал и удал – всего несколько человек. Собрали умных и нестандартных, и учили, и выпустили. И мы выпустились и разъехались – кто по столицам, а кто по заграницам. И опять престижно где-то учились. А потом куда-то еще более престижно устроились. И могли следить друг за другом по новостям, ученым статьям и бизнес-хроникам. И все это давало нам смысл.

Успешность.

Престижность.

Уникальность.

Подтверждение открытиями, статьями, деньгами, новостями, приглашениями, аплодисментами, подписчиками. Слава-почет-деньги. Чем больше – тем больше смысла. Это было очень понятно. Все вокруг подтверждают, что ты правильно идешь.

Только Новака я не видел нигде. Как выпустились из школы – так и не знал, где он. А потом случайно встретил в соцсетях и подписался. И стал внимательно следить. И все не мог понять, а оттого еще внимательней следил.

Он жил в задрипанном городе, любил свою кошку и своих красивых детей. Жену, скорее всего, тоже любил. Но не показывал. А любовь к кошке, детям и городу показывал. Фотографировал и публиковал. Находил какие-то удивительные вещи в своем городе: то стихи Бродского на облезлом заборе, то свет солнца на обшарпанной стене, то отблеск неба на вонючей речке. Кошка давала поводы для творчества, когда не давал Бродский. А детей он фотографировал любовью.

Я смотрел его фотографии, читал его короткие комментарии и понимал – Новак знает что-то очень важное, чего не знаю я. Чего все мы не разумеем. Я не мог публиковать котика, детишек и отражение неба в луже. А он мог. Я не мог себе это позволить – это ломало мой образ. Мои Успешность, Престижность, Уникальность. Это было против правил. Это не имело смысла. Но мой смысл обессмыслился. Я ждал новых публикаций Новака. Потому что Новак понял смысл жизни. Он жил. В своем задрипанном городе, со своим котом или кошкой, любимыми детьми и, скорее всего, любимой женой. Он был счастлив, радовался жизни и незаметно для себя положил на лопатки все мои достижения.

Мой смысл с большими деньгами и большой славой был мал. А его был велик.

Великий смысл в малом. Важно, чтобы он был бесконечно близок к тебе. Понимаешь, Пражка?

Но Пражки уже не было. Может, его и вовсе не было?

Может, и руки не горели?

Я говорил о чем-то… о чем? Это было не про рову. Это было про другую жизнь. Не про ту, которая сейчас на оливковой ферме. О чем же я говорил? О каких-то смыслах? А в чем, кстати, смысл?

Я уснул.

37-й день

Вчера в середине дня пришел Пражка и сказал, что завтра – то есть сегодня – ему будет нужна моя помощь. Я не мог отказать. По моим расчетам, я не успевал, но и Пражке отказать не имел права. Я очищал оливковые деревья Пражки от колючки Пражки. У меня всего сорок дней. И если я не успею, то…

То что?

Я не знал. Я не мог не успеть. Потому что тогда… что тогда? Мысль боялась зайти в эту дверь. В детстве я боялся смерти. А потом (а может – потому) стал верить в Бога и вечную жизнь и перестал бояться. Но однажды я задумался о вечной жизни: что значит жить вечно? Вечно – это же совсем никогда не закончится. Я стал погружаться в эту мысль, и вдруг меня объял ужас. Я понял – жить вечно так же страшно, как и умереть. И может, еще страшнее, потому как это будет длиться бесконечность.

В тот момент я познал бесконечность, и мне стало настолько страшно и жутко, что я решил больше никогда-никогда, совсем никогда даже рядом не подходить к этой мысли. Живу и все. А как будет там, за гранью? Ну как-то будет.

Так же страшно было представить, что случится, если я не успею очистить всю рову за сорок дней. Но откуда взялись эти сорок дней? И почему рова? И кто такой Пражка? Кто он мне? Маунти сказал, у меня не сорок дней, а сорок лет. Но кто такой Маунти?..

– Пошли, – мои мысли-вопросы прервал Пражка. – Нам в гараж, там мастерская.

Огромный гараж, куда могла въехать пара танков, был грязным, заброшенным и забитым странными вещами – засохшими деревьями в кадках, ржавыми изгородями, большими металлическими и мраморными кубами. Я не успевал все рассмотреть и понять смысл.

Пражка завел меня в дальний угол, где друг на дружке покоились гробы. Деревянные, старые, потрескавшиеся, очень грязные от времени, пыли и крысиного помета. Пражка кивнул в их сторону:

– Возьмем их. Нужно взять восемь штук или… десять… да. Десять штук хватит. Давай берись, понесли. Это быстро. За час управимся.

– Подожди, Пражка, зачем? Что ты хочешь?

– Надо сделать ограду.

– Для чего?

– Марианна посадила цветы. Розы. Там, недалеко от оливковой рощи, – их надо оградить.

– Подожди, подожди. Какие розы? Зачем оградить? – про Марианну я решил пока не спрашивать. Кто это? Потом разберусь.

– От животных, чтобы не убили розы.

– Но зачем гробы? Давай я сделаю нормальную изгородь – вобью колья и оплету вырванной ровой. Будет аккуратно, и в то же время рова не даст никому пройти.

– Нет. Гробы тоже нормально. Ты просто не понимаешь. И никто не перепрыгнет. И заодно гараж немного освободим.

– Пражка, изгородь из гробов для роз – это будет очень страшно выглядеть.

– Тебе нужно просто помочь мне, и все. Ты можешь помочь? – Пражка выстрелил вопросом в упор и смотрел мне в глаза.

Меня смущала ситуация, я не хотел, но испугался и сдался.

– Ну конечно! Конечно, я могу помочь, – мы схватились за первый гроб.

Черт! Отчего он такой тяжелый? Вдруг там внутри что-то есть? Или кто-то? Может, позвать Маунти и Романо? Но где найти Маунти – он обычно сам появляется. И будет ли толк от Романо? Интересно, я смогу принести десять гробов, а потом нормально бороться с ровой?

– Пришли, – вновь прервал мои размышления Пражка. – Кладем!

Мы аккуратно и торжественно положили гроб на землю. Справа от гроба росла трава, точно такая же, как и слева. Такая же, как и везде. Может, еще не дошли?

– Пражка, а где розы?

– Вот здесь! – Пражка указал на место рядом с гробом. – Просто не взошли еще.

– Я думал, роза – это куст. Разве нет? – я смотрел на хозяина фермы.

– Просто не взошли еще, – повторил Пражка.

Мы пошли за вторым гробом. По дороге Пражка неохотно рассказал, что гробы ему достались в наследство от отца. Как и оливковая ферма. Деньги он зарабатывал на оливках. А гробы – это было так… хобби. Ему нравилось делать гробы. Всех родственников хоронили в гробах отца. А потом он умер. Какой-то из этих гробов предназначался для Пражки. Но Пражка не знал, какой.

Второй гроб мы аккуратно положили на первый – одна стенка готова.

Каждый гроб был тяжелее предыдущего. Наверное, это я уставал. Или все-таки внутри гробов что-то было. И каждый раз тяжелее. Когда мы клали десятый гроб, он сорвался у меня из рук, упал и крышка соскочила. Внутри лежала мумия крысы.

Я боялся крыс. И не мог оторвать взгляд. Обтянутая кожей, с оголенными клыками, угловатая серая мордочка, сморщенная в ехидной улыбке, смотрела на меня.

Мы закрыли крышку и опустили гроб на землю. Кому, интересно, предназначался этот гроб?

– Они вырастут, и ты будешь ими любоваться. Это очень хорошо. Спасибо тебе, – Пражка ушел.

Я взял секатор, лопату, и мы втроем пошли бороться с ровой.

Что это было вообще? Все вокруг сходят с ума или я схожу с ума? Как можно было догадаться ограждать несуществующий огород гробами? Кто такая Марианна?

– МариАнна – это вымысел Пражки, – всегда, когда не ждешь, появляется Маунти.

Я не любил Маунти, так же как Маунти не любил Пражку. Но я старался этого не показывать. А Маунти мог интонацией одного предложения выразить все свое неуважение и нелюбовь к Пражке. Мне казалось, Маунти не говорил слова – он их лепил и бросал. Я боялся его. Боялся, что если он начнет говорить про меня – то эти слова будут слеплены из моей плоти. И всю мою плоть он изрыгнет в издевке и ненависти.

– Нет такой, – продолжал он. – Есть Анна – это его мать. Вернее, была. Она умерла давно, когда он был маленьким. А есть Мария – его бывшая жена. Она есть. Но не здесь. Здесь она не смогла жить. Она хотела здесь завести красоту, – Маунти засмеялся. – Красоту… Эх, красота-глупота. А там, где вы поставили этот… забор, там действительно были розы. Она их посадила до того, как ушла. Но их съели бараны, которых завел Пражка. А МариАнны нет, и никогда не было.

Я подошел к стене из Ровы. День еще не начался, а я уже устал.

Мне всегда казалось, что Рова должна быть с большой буквы, потому что она живая.

Зачем Пражка завел баранов? Я воткнул острие лопаты в сердце Ровы, провернул ее и выдрал корень. С корешков, словно капли крови, падали кусочки земли.

36-й день

Я смотрел на руки. Мазь опять сделала свое дело – руки готовы к борьбе. Вчерашние раны остались в памяти, там же спряталась боль – притупленная действием времени. Но остался ужас выбора: идти добровольно на адскую десятиминутную боль или нет. Каждый вечер после действия мази я был уверен, что никогда-никогда, никогда больше этого не повторю. Утром начинал сомневаться. Ближе к вечеру я смотрел на искалеченные руки и понимал, что, скорее всего, повторю процедуру. Нет, не скорее всего – точно повторю. И с этого момента, с момента принятия решения – я начинал бояться. Боялся и ждал. И это боязненное время мне казалось хуже болезненного. Ожидание боли становилось хуже самой боли.

Вчера Маунти посмотрел на мои руки и ехидно сказал, что это не самое страшное. Интересно, что может быть страшней? Чего мне еще ждать?

Я готов работать.

Я не готов работать.

Лопаты и секатора нет.

Я дошел до участка с ровой, но там их тоже не оказалось, да и не могло оказаться. У меня был ежевечерний ритуал: все собрать, неспешно вернуться, положить инструмент у внешней стены дома. Маленькие ритуалы, разбросанные по дню, – казалось, они спасают меня от сумасшествия, и я не пропускал ни один из них.

Я вернулся к дому – инструменты не появились. Взять их мог кто-то из трех. Начну с самого безопасного.

Я обошел дом. Романо сидел на своем месте, прислонившись к стене и в окружении бутылок. Как пес на цепи. Интересно, где он сидит, когда идет дождь? У него есть здесь своя комната?

Я смотрел на Романо, Романо смотрел на меня.

– Романо, ты брал секатор и лопату? – я чувствовал себя глупо.

– … – Романо улыбнулся и протянул мне бутылку.

– Нет. Я не буду. Ты же не брал лопату, да? Тебе же она и не нужна. Тебе вообще ничего не нужно. Только бутылки. Откуда ты их берешь? Кто тебе их приносит? Как давно ты здесь? Что ты здесь делаешь? Кто ты вообще такой, Романо? Зачем я к тебе пришел?

Это было очень глупо. Я задавал эти вопросы себе, будучи уже далеко от Романо, и искал Пражку. Пражка не всегда был на ферме. Вообще неизвестно, кто здесь был всегда, кроме меня. Но я был уверен: сегодня Пражка здесь.

– Пражка, ты брал лопату и секатор?

Пражка кормил барана. Я вспомнил свой вопрос про барана. Но сейчас мне надо было выяснить, где лопата.

– Зачем они мне?

– Значит, остается Маунти. Пражка, ты знаешь, как мне найти Маунти?

Пражка недоуменно посмотрел на меня, помолчал.

– Я думаю… думаю, ты можешь найти его у себя.

– Где у себя?

Пражка продолжал испытующе смотреть на меня и держать раздражающе длинные паузы.

– Ну там же, где ты нашел его, когда приехал, – опять пауза. – Комната рядом с кухней. Она открыта. Ты проходишь ее каждый день.

Я пошел обратно. Открытая комната? Почему я не помню? И почему Пражка так смотрел? Может, я должен что-то знать? Я зашел в дом. Мимо кухни по коридору, справа проем, потом двери в комнаты, и в самом конце коридора… стоп! Проем? Я развернулся. Действительно, всегда проходил мимо. Всегда казалось, что здесь какой-то чулан или техническая комната – там было так темно, грязно и пыльно. Я заглянул. Не может же здесь кто-то жить?

На грязной большой низкой кровати лежало помятое покрывало, на котором лежал голый Маунти. Бледно-белый на грязно-темном.

Я первый раз видел Маунти. Но я всегда его видел.

Сейчас я старался не смотреть туда, куда не надо было смотреть. Куда люди обычно смотрят, если человек одетый, – они бросают туда взгляд или нет? В лицо я тоже старался не смотреть. Почему-то мне было страшно встретить его взгляд, и, поискав глазами точку опоры, я стал смотреть сквозь лицо. Мне казалось это неестественным, но так лучше.

– Маунти, ты брал мои секатор и лопату?

– Кто тебе сказал, что они – твои?

– Пражка мне их дал, чтобы я корчевал рову. Мне они нужны. Если ты их брал – верни, пожалуйста.

– Кто тебе сказал, что они твои?

– Я не говорил, что они мои. Я говорю, мне их дал Пражка.

– Они не твои. Они – мои! – Маунти смотрел в потолок. А я не удержался и бросил взгляд туда, куда не надо было смотреть. Что я там ожидал увидеть? Чудо? Маунти поймал мой взгляд, победно улыбнулся, и я почувствовал себя виноватым, мне стало досадно. Как будто он поймал меня за чем-то неприличным. Как странно – человек ведет себя аморально, но вдруг твой единственный брошенный взгляд или слово заслоняют всю его аморальность и забирают ее себе. И теперь ты – главный виноватый.

– Это я их купил, – заявил Маунти, – и дал Романо, когда он боролся с ровой. Он не справился. Пражка их забрал у него. Но это не делает инструменты Пражкиными. Они мои. Если тебе нужны лопата и секатор – иди и купи.