Кожа, которую необходимо сбросить

– Егор, а ты не находишь, что это как-то бездуховно – тащиться на природу с полным мешком еды и выпивки?

Егорка, несмотря на своё обжорство и пьянство, считал себя личностью духовной и малость юродивой.

– Нет, Славян, это милость божия. Раз столько еды и квасни́, значит бог нас целует в темечко.

– Ну, ты загнул. Олигархов, получается, тоже любит, по твоей-то логике?

Егорик на мгновение смутился, а потом выдал:

– У них с дьяволом договор, свои расклады. Тут, понимаешь, под чью крышу встал, от того и окормляешься.

Беседа издохла сама собой. С Егориком всегда так – то хрен остановишь, то молчит, весь направленный в себя. Мы вышли из леса, на горизонте виднелась деревушка, точнее силуэты домиков. Ни света в окошках, ни лая собак. Странно. Прямо перед нами пролегала старая разбитая асфальтовая дорога, через которую пробивался бурьян. Лет сто по ней никто не ездил. Дальше шёл крутой спуск к прудику. Туда и порешили бросить кости. Пока я разводил огонь, Егорка разговаривал с утками:

– И-и-ишь ты какая серая, на кошку похожа.

Утка крякнула и ушла под воду.

– Ныро-о-о-ок, – воодушевлённо протянул Егорка. – У зверя своя крыша – звериный бог. Дух леса.

– И у уток?

– У утков – дух воды. Кряков боженька.

– Где вычитал?

– Так знаю.

Вскоре от костра потянулся приятный дымок.

– Эх, жрать охота, – зевнул Егорка. – И бабу. Чтобы здесь с нами. Я знаешь как люблю? К бабе прижаться и в темноту лупиться. Бабы – существа метафизические, конечно.

– И у них тоже свой бог?

– Не, у них тоже бог человечий и дьявол тоже.

– А наш человечий бог он к животным как?

– Что «как»?

– Ну, как относится?

– Ну как. К ним у него ни требований, ни предъяв.

– А к людям?

– Как договоришься. Станешь зверем – к тебе никаких предъяв, попытаешься стать богом – другой коленкор.

– Хм, а если человеком остаться?

– Тогда морали хватит с тебя. Давай уже жрать.

Егорка достал из рюкзака колбасу, разломил на два куска, тот, который побольше, отдал мне.

Он всегда делил в пользу ближнего своего.

Мы отломили по прутику, насадили на них колбасу, хлеб, и стали коптить над огнём. Небо постепенно стягивалось тучами. Беззвёздное небо.

– Эх, щас бы транзистор, только чтобы программу крутил пятидесятилетней давности.

– А чего сразу пятидесятилетней?

– Ну, это я к примеру. Но старое – оно подушевнее как-то.

Я достал креплёное винцо, разлил по пластиковым стаканчикам.

– Ну, вмакарим.

– Дай бог.

Выпили.

Егорка высморкался, откусил колбасу.

– Вот люблю, когда сначала так грелкой спиртяндра по нутру разольётся, а потом сверху вкусненьким вдогонку. Какое-то равновесие в этом.

Я не нашёл, что ответить, оно и вправду было хорошо. Допили бутылку, потом ещё одну, и после длинного дня нас сморило. Такое чувство комфорта и благодати объяло, что захотелось зависнуть в нём на подольше.

Засыпая, я заметил низко летящих птиц.

Мне снилось тёплое море, по которому я шёл босиком, шёл и наслаждался солнцем. Впереди маячили девушки, и я пошёл к ним. Однако на подходе я резко провалился в воду, которая резко стала холодной. Проснулся от крика Егорика и от того, что меня заливало.

– Полу-у-у-ндра, полу-у-у-ундра.

Нас накрыл ливень. А Егорик бегал по берегу и кричал.

– По-у-у-уундра. Полу-у-у-ундра.

– Да уймись ты, – с сонной досадой крикнул я. Деваться было некуда. Раскинувшаяся над нашим импровизированным биваком нива совсем не спасала от дождя. Я застегнул рюкзак, взял Егоркин и подошёл к спутнику.

– Слушай, пойдём в деревню. Хоть какая-то крыша, к кому-нибудь да прибьёмся.

– Страшно.

– Ну что тебе страшно?

– А вдруг там людоеды или ещё хуже – душееды?

– Какие ещё к чёрту душееды? Ты чо, Егорка, совсем взбрендил?

– Не скажи, душу съедают, а дух арканят.

– Егор, а скажи, вот в человеке же душа и тело едины, так?

– Ну.

– Так чем тогда людоеды отличаются от душеедов?

– Ну, ты крендель. Смотри, – высморкался Егор, – современный человек живёт телом, душа остаётся за скобками. Так?

– Допустим.

– Вот. Допустим, древние каннибалы, они занимались сакральным каннибализмом, но съев тело, душу отпускали. А душееды высасывают душу, и дальше ты ходишь как живой труп.

– Я запутался. Если были древние, то есть и современные?

– Ну, конечно, бомжи какие-нибудь. Или во время голода. Просто сжирают мясо, и всё. Тут нет никакого ритуала.

– Так к чему ты ведёшь?

– Вот сожрут твою мясу – узнаешь. А то, что душа в муках, неподготовленная, улетит и будет шарахаться по Вселенной, неприкаянная.

Мы уже вымокли, а стояли как дураки, увлечённые беседой. Послушай кто нас со стороны – сразу бы в дурдом отправил.

– Другой вопрос. А душееды… – закурив, начал я, но Егор меня прервал.

– Давай лучше в водичке постоим, так теплее.

И тут, как по заказу, молния полоснула по глади пруда. Вспышка отпечаталась на сетчатке глаза ещё на некоторое время.

Егор, потеряв всякую рассудительность, отпрыгнул.

– Полундра! Господи, спаси и сохрани, отец наш небесный, прости меня грешнаго. Мать сыра земля, не серчай.

– Я смотрю, ты себе много крыш нахватал.

– Да ну тебя.

– Ну, раз меня ну, я пошёл искать кров, а ты со своими утками оставайся.

Я повесил рюкзак на спину и отправился в сторону деревни. Егорка засеменил за мной.

– Подожди, не оставляй меня. Ну что ты.

Алкоголь быстро выветривался из наших тел и душ, делая нас раздражительными. Я достал бутылку, и тут оказалось, что штопор, похоже, мы оставили возле костра. Я повернул обратно, Егор за мной.

– Слав, ты чего куропатишься?

– Как?

– Ну, суетишься как дикая куропатка.

– Да штопор посеял.

– Эко.

Следующие полчаса мы шарили под ивой в поисках штопора, но так его и не нашли. А дождь продолжал лить.

– Вот же прорва, – чихнул я.

Егор достал бутылку водки.

– Во.

Я поморщился. Последний раз пил водку на поминках у Сивого, и после этого смотреть на неё не мог.

– Ладно, давай уж. Запить есть чем?

Егор кивнул и достал «Тархун».

Я сделал пару глотков и быстро залил их эстрагонной газировкой. Егор не запивал, а только крякнул, как мужик из произведений разночинцев. Мы поняли друг друга без слов и двинули к деревне.

Когда мы подошли к первому дому, нас ждало разочарование.

– Похоже, нежилой, – поколупал штукатурку Егор.

– Да тут по ходу все нежилые.

Мы обошли округу. Дома выглядели изнасилованными и зверски убитыми. Разбитые стёкла, сорванные с петель двери, смрад и матерные надписи.

– Ни одной собаки. И кошки ни одной, – сказал я.

– Это неспроста. Животинка всё чувствует. Пойдём отсюдова, – дёрнул меня за рукав Егорка.

– И куда мы на ночь глядя по такому дождине? Надо хоть маленько обсохнуть.

Я достал телефон, но связь не ловила. На часах – давно за полночь.

– И чего ты в эту железяку щеришься?

– Да хотел Тёркину звякнуть.

Тёркин – наш старый приятель, который подрабатывал извозом.

– Станет он на ночь глядя ехать в такую даль.

– Это да.

Я убрал бессмысленный телефон.

Егор вообще не признавал гаджетов – даже кнопочные телефоны вызывали у него оторопь.

В квартире у него до сих пор стоял допотопный аппарат с диском. Егор был самым странным из моих знакомых, потому меня к нему и тянуло.

И тут мы дочапали до домика, который на фоне остальных выглядел настоящим дворцом, хотя и был по факту заурядной избёнкой. Стёкла целые, на подоконнике – герань, дверь на месте. Я дёрнул за ручку, но дверь не поддалась. Я собрался уже высадить её плечом, и тут Егорик каким-то петушиным голосом прокричал:

– Постой!

Он нагнулся, приподнял пенёк, на котором дрова рубят. Чертыхнулся, поставил обратно.

– Да чего ты ищешь? – начал закипать я, – стоим тут как два хмыря обоссанных.

– Погоди.

Он сунул руку под оконный карниз и достал оттуда ключ.

– Ни фига се, ты откуда узнал про это?

– Так знал.

Егор часто так отвечал на вопросы, на которые не было логичного ответа.

Мы вошли внутрь, и нас обдало запахом уюта.

– Как-то это ненормально. Мёртвая деревня, и тут один жилой дом. А где тогда хозяева, – тут уже параноика включил я.

Однако на Егора напало несвойственное для него спокойствие.

– Аура хорошая. Можем располагаться.

В углу были свалены дрова и щепа, рядом чернел антрацит и лежала стопка пожелтевших газет.

Я вытянул одну наугад. Это оказалась «Советская культура» №86 за 23 июля 1960. Я бегло прочитал первую полосу: «Пробуждать в каждом человеке творца и создателя». На фотографии Никита Хрущёв и министр культуры Фурцева. Пробежался дальше по заголовкам: «Внимание и забота окрыляют», «Работать на коммунизм», «Огромные возможности», «Пропагандисты нового», «Мы живём в прекрасную эпоху». Но тут меня из газетного трипа выхватил Егор.

Он прыгал по избе голяком:

– Ну чего ты мешкаешь, давай печку затапливать.

Дрова были сухими и приятно пахли сосной. Накидали дровец, наложили щепы, я смял газету и зачиркал зажигалкой.

– Вот чёрт, а жига-то вымокла вся.

– Не поминай всуе, – крикнул Егор и затрясся. Комичная картина: щупленький парнишка неопределенного возраста прыгал, мотая своим стручком и крича свои всякие суеверия.

Меня тянуло ко всему странному, но где-то в глубинной основе оставался материалистом. Россказни Егора я воспринимал как прикольные байки.

На столе Егор нашел спички и протянул мне.

– Вона.

Я зажег, потянуло тлеющей старой газетой, потом занялась щепа, и как-то приятно запахло.

Через полчаса в избе стало жарко. Я тоже оголился, и теперь мы напоминали то ли мужичков в бане, то ли двух юродивых. Добавляло колориту то, что Егор всё время крестился и приплясывал. Мы развесили одежду на верёвку.

Я поперебирал газеты, но позднее 1964-го года ничего не нашёл. Потом я вспомнил про принесённую в жертву периодику. Там стояло 23 июля.

– Егор.

– Чавой?

– Какое сегодня число?

– А я почем знаю.

Я достал мобилу, она показывала 23 июля 2020 года.

– Ну, это уже слишком для моего материального ума.

– Что такое?

– Сегодня двадцать третье июля две тыщи двадцатого, я достал первую попавшуюся газетёнку, и она оказалась за двадцать третье июля тысяча девятьсот шестидесятого.

На удивление, Егор не придал этому значение.

– Да брось, всё это трюки бесовские и кукольные шашни. Главное в доме аура есть.

В соседней комнате было две панцирные кровати с пуховыми перинами. Я лёг на одну, Егор на другую. Лежали некоторое время, хлопали глазами. Тут он вскочил:

– Транзистор, транзистор.

И приволок старую жёлтую «Спидолу».

– Видал-миндал?

– Да куда ты её вставлять будешь – электричества тут сто пудов нет.

Он обиженно посопел, потыкался в одну из розеток, но я оказался прав. Егор поставил приёмник на пол возле своей кровати.

– Домой заберу. История.

– Ага, до дому ещё добраться надо. Ты не находишь странным, что вот среди богом забытого места…

– У бога нет забытых мест.

– Ладно, вот посреди этого всего…

Я не находил подходящих слов.

– Посреди, короче, откуда ни возьмись стоит эта жилая изба. Да быть такого не может.

– А ты веруй в абсурдное, как Тертуллиан говорил.

– Не знаю я никакого Тертуллиана, но чертовщина тут точно какая-то есть.

– Не поминай…

– Заткнись.

Я кинул в него подушкой, он в ответ кинул в меня. Чутка подурачились, а потом веки отяжелели, и лично я провалился в сон.

Именно что провалился. В уютную яму, обитую чем-то очень мягким и уютным.

Проснулся от того, что играла музыка. Она пробивалась сквозь радиошум.

Пел, кажется, Ободзинский.

Для тех, кто будит утро голосами,

Кто видит мир влюбленными глазами,

Для тех, кто обойти готов полсвета,

Любимых повторяя имена.

Три месяца лето, три месяца осень,

Три месяца зима и вечная весна.

Я был готов уже подивиться чуду, поскольку музыка играла из того самого приёмника. Но тут я увидел светлый женский силуэт. На Егоре скакала какая-то баба, а он мял её груди и пел какой-то псалом. А она подпевала Ободзинскому, и то ускоряла, то замедляла темп. Я попытался привстать, но ничего не вышло, тело будто стянуло оковами. Мне было знакомо это ощущение, это вроде бы сонный паралич. Тут я успокоился, поняв, что это всего лишь сон. Однако то, что происходило по соседству, меня завело. Это сочетание жути, беспомощности и эротики было мне в новинку.

Из этого сна не хотелось вырываться. Я надеялся, что этот суккуб вскоре пересядет на меня, и подарит мне вечную весну. Но она продолжала извиваться на Егорике, будто меня здесь и не существовало. Я попытался что-нибудь крикнуть, но из горла вырвался лишь жалкий шелест.

После заиграла песня «Вся страна – это наша работа».

Я хохотал от нелепости происходящего, но смех уходил внутрь и щекотал меня так, что я начал задыхаться.

Поэтому я стал дышать медленно, глубоко, используя технику «пранаяма», она меня всегда успокаивала. Так и здесь. Вскоре я задремал или перешел в другой сон, сквозь который доносились хрипы и песнопения Егора, стоны барышни, лёгкий терпкий запах соития и советские песни.

«Сколько же ей лет? На вид будто бы двадцать пять», – подумал я, засыпая.

В следующий раз я проснулся, когда солнце пробивалось сквозь тюль, и в окно стали пробиваться первые лучи солнца. Я протёр глаза, с удивлением обнаружив, что могу двигаться, и уже готов был растормошить Егора, чтобы поведать всю эротическую ахинею, что видел во сне, как оторопел.

На табуретке возле второй кровати сидела женщина лет шестидесяти – шестидесяти пяти, в которой смутно угадывались черты той ночной прыгуньи. Она сильно постарела, и груди, похоже, обвисли. Она сидела в черном халате и гладила Егора по голове.

– Ты ж мой миленький, ты мой сладенький. Подарил мне рай. Капельки свои божественные. Господи, прости. Только и времени на ласку у меня плотскую, что с двух до четырёх. До этого девчонкой безмозглой насаюсь по полям, потом курносым подростком лазаю, малину ему, смутно что-то понимаю. А когда наливаюсь соком, так и похлебать некому. Бог тебя послал, да пусть хоть дьявол, для меня неважно.

Она гладила его по жиденьким волосам и плакала.

– Потом, к рассвету, начинаю увядать. И так каждую ночь, милый ты мой мальчик. Остался бы ты со мной, жили бы ладно, я бы тебе подарила золотые времена. Девчонкой бы играла с тобой как с папкой, подростком смущалась тебя и кормила бы малиной, а потом мы бы пировали всладкую, встречали вечную весну. Зимой бы спали как медведи в берлоге…

Тут я не выдержал:

– Сгинь, старуха. Харэ моего кореша своей чертовщиной сманивать.

И в ту же секунду обезображенное ненавистью лицо этой женщины обернулось в мою сторону, и зарычало:

– Ш-ш-а!

Больше я не мог вымолвить ни слова, и тело снова объял паралич.

Женщина снова повернулась к моему приятелю.

– Говорила тебе, что надо было мне его высосать, так нет, умолял не трогать. Вон он теперь оскорблениями кидается.

Егорка поднял голову.

– Оставь его. Пусть ступает с миром.

Я в это время пытался порвать невидимые оковы, и как мне казалось, брыкался как необъезженный конь, но со стороны выглядел трупом с мигающими глазками.

– Верни ему волю.

Женщина вздохнула и выдохнула:

– Годы годуй, здесь не балуй.

В тот же момент ко мне вернулась власть над моими членами и голосовыми связками.

Я вскочил, выбежал в кухню и начал натягивать на себя одежду, которая к тому времени просохла.

Ко мне вышел Егор, по-прежнему голый и счастливый.

– Я так знал. Ты не сердись.

– Егор, одевайся и погнали до первой электрички.

Он покачал головой.

– Есть судьба и божий перст.

– Какой к черту божий перст, тут чертовщина настоящая творится.

– Ты не поймёшь, – вздохнул он с сожалением.

Когда я выходил из хаты, в глаза мне бросился потерянный штопор, два гранёных стакана и почти пустая бутылка вина. Я допил остатки и вышел на божий свет.

Больше я Егора не видел. Всё, что я рассказал полиции, сочли за бред и отправили меня в дурдом. Там, в минуты досуга, когда общий распорядок и беспокойная суета больных, до странности напоминающая нашу обыденную мышиную возню на улицах, я и написал этот рассказ.

2023