Четыре четверти

Снаружи и внутри

все слова уже сказаны, дела сделаны, и палачи в крови не по локоть, а по самое темечко. и ее не смыть, не вывести, не стереть из памяти, даже по этому темечку основательно получив.

время вообще слишком занято, чтобы попробовать нас излечить.

боль никуда не денется. она осядет на сетчатке, вплетется в суставы, растворится в крови, и искалеченный сердечный мотор заставляет ее циркулировать,

а тебя

мало-мальски

жить.

белое стало черным, а вода горит (огонь пробивается сквозь закрытые веки). ресницы и брови опалены, и кожа уже обуглилась, но раз кислород попадает в легкие, то пожар

не затушить.

Следующий

осталась пара недель до круглогодичной осени

уже не ранит

больничные палаты пахнут хлоркой и отсутствием

отчужденностью

в подвале стоят старые операционные столы

пара косметических штрихов – и совсем как новые

пара хирургических надрезов – и совсем как живые

подвалы пахнут сыростью и плесенью

забытостью

коридоры залиты изумрудным светом – дешевые лампы, дешевая краска на стенах

вывеска «выход» мигает и отключается

как самое красноречивое «выхода нет»

врач с сероватой кожей курит на лестнице

врач с сероватой жизнью измученно хмурится

стряхивая пепел

в еще не пустые глазницы

в правом кармане халата пахнет украденным морфием

в левом кармане халата пахнет чужими ошибками

шесть этажей до крыши и тринадцать до парадного выхода

больше, чем можно запить стаканом кислоты

осенью тоже хочется просыпаться (не хочется)

выводить на запотевшем стекле

дозировку

по будням

с восьми до пяти

в кабинете водных процедур аншлаг

в каждой ванне по пациенту

задерживают дыхание который век

в историях болезней красным по черному раскадровки из порнолент

осенью тоже можно быть героем

сдай кровь

или табель после смены

или хотя бы лучшего друга

последние сутки медсестры дерутся в вестибюле за последнюю банку формалина

врач с полопавшимися в глазах сосудами посветит фонариком на ручке куда-то мимо тебя и заведет совсем ненавязчивый разговор о прелестях нетрадиционной медицины

осенью тоже можно быть честным

закрой рот и кричи

закрой дверь и убегай

в столовой вместо салфеток – рваные края страниц ветхого завета

бирки на ногах громогласно декламируют даты и причины

врач уснул в тупике в конце коридора, облокотившись об обитый войлоком угол

пепел килотоннами сыпется из глазниц устало опущенной головы

в пульмонологии разбили аквариум

язвенники доедают рыб

и пыль

охранник касается внутренней стороны бедра кого-то из педиатрии

пристегнутые к батарее кисти пахнут ржавчиной и покорностью

осенью тоже можно быть живым

на ребрах врача металлический привкус крови

на губах врача чуть прохладнее крематория

в процедурной не протолкнуться – улыбчивая практикантка раздает всем желающим мышьяк

– положите под язык и будьте здоровы!

осенью тоже можно писать финальные титры

невролог с полной уверенностью констатирует:

– кашель, – поправляет очки, – готовьте реанимацию.

регистратор тихо передаст по громкой связи, как сильно разочарован

врач знает, что в последнем слове больше ответственности, чем на кончике скальпеля

санитар опять отчитывает кого-то на штрафстоянке для инвалидных кресел

осень не заставляет тебя балансировать на грани

она резонирует с однозначностью

ходят слухи, в терапии можно выменять печень на медицинский спирт

дальше по коридору, у кабинета заведующего веревкой и табуретом

врач пахнет дешевым одеколоном и дешевой женщиной

он плачет и затягивает ремень чуть выше локтевого сгиба

рыщет в левом кармане в поисках оправдания и на всю больницу шепчет:

– следующий.

+25 и легкий бриз

ставни были закрыты. так было проще убеждать себя в том, что я один.

я сидел на полу, который не мыл, жевал то, что не готовил, запивая тем, что не покупал, и смотрел на пустые листы. они уже не бесили своей чистотой, не рябили в глазах синими рядами ровных линий и уж точно не жаждали моих откровений.

мама звонила, я не взял. был занят. сидел на полу и ждал, когда закончится день. когда можно будет открыть ставни и глотнуть свежего воздуха, который я сегодня не заслужил. опять. дожевать то, что не дожевал вчера, допить то, что вчера не допил, закрыть тетрадь, закрыть глаза и щелкнуть выключателем.

он вернется завтра с новым пакетом из супермаркета и с новой историей, которую сочинял по пути сюда, чтобы завязать разговор. хорошо, что у него есть ключи; я все равно не поднимусь открыть, у меня же есть оправдание

– я занят. генерирую идеи. играюсь с описаниями. продумываю хронологию и место действия. гипнотизирую пустые листы.

он позвонит в звонок – по привычке – так, вообще-то, делают все; шлепнет себя по лбу, достанет ключ, оступится, выронит что-то из пакета, наклонится поднять, выронит остальное, подышит на окоченевшие руки. позовет меня. я не откликнусь – занят, – он справится сам и завалится ко мне на кухню, не тронутую с последнего его визита.

– я тут! – крикнет он, как всегда, поначалу, съедая последние звуки от стеснения. – все залило, ты видел? добирался к тебе вплавь!

но я не видел, когда мне. я весь в делах.

из вежливости выкрою минутку, и встречу его в дверях в гостиную, и не обращу внимания на грязные и мокрые ботинки, грязные и мокрые джинсы, грязный и мокрый, задранный по пояс, плащ, сломанный зонт и лужи на полу по траектории его движения. он начнет раскладывать покупки, попутно скидывая с себя все, что прилично скинуть, пританцовывая от холода и отматывая бумажные полотенца для устранения последствий своего вторжения.

– ты как? идеи есть? уже много написал? продвигается успешно?

я выкручу термостат и включу кофеварку – рефлекс на стук его зубов, – кивну, пройдусь по кухне и вернусь в комнату – много работы.

мне не нужно было следить за прогнозом погоды – если запасы в холодильнике стремились к нулю, значит, вот мое штормовое предупреждение. он приедет. и перевернет все вверх дном. а мне нужна тишина. я должен быть один. наедине с чистыми страницами. у меня дела.

в планах на день еще лес. знаю, не заслужил. но там точно никого. может, покричу. может, даже поможет. еще давно, на пляже у дома, я как-то видел школьников, вопящих на краю скалы. кто громче. игра такая. глупо. я тогда подвыл. но это было так далеко. и совсем в другой жизни.

он заглянет в комнату:

– тебе двойной?

и я кивну, не обернувшись, крутя ручку в руках и таращась на чертовы листы.

– себе налей и приходи, – скажу тихо, но он услышит, хоть и гремит чашками и раздолбанной кофеваркой. и прибежит, расплескивая содержимое, и плюхнется на диван, промокший, замерзший и уставший, и попытается завести разговор.

я буду планировать крик в лесу, а он расскажет о том, как сходил с коллегами в бар, как встретил там девчонку и как уехал с ней, я усмехнусь, и он обиженно уйдет готовить. и устроит на столах погром, пару раз поскользнется на мусоре и завалит раковину предметами посуды, о назначении которых я могу только догадываться. и от его стеснения, как обычно, к этому времени не останется и следа.

я должен что-то написать.

через заднюю дверь к лесу ближе. два шага – и сосны.

отличный коттеджик. идеальное место. он посоветовал. давно. пригодилось. и ему удобно, а я подстроился. мне главное потише. и одному. соседи есть, но участки здесь много больше, чем до́ма, и абстрагироваться легче. а за кривыми обшарпанными заборами территория уже не частная, броди себе не хочу. только не заблудись. и тетрадь с собой в лес возьму, вдруг смогу подобрать слова. обстановку сменю. может быть, поможет. впрочем, маме наверняка не понравится.

я проставляю в тетради даты – по привычке, так, наверное, делают многие. а толку? полгода уже без единой строчки. только числа меняются. и погода иногда психует. а на полях кое-где следы от кофейных кружек. и все, больше ничего.

больше у меня ничего нет.

от меня нужны емкие, исчерпывающие слова. чтобы те, кто их увидит, прочувствовали «авторскую боль». и «гулкое одиночество». не это прилизанное, фасованное в брикеты, упакованное в целлофан и с биркой, которое я лелею за закрытыми в коттедже ставнями. а то самое одиночество. пустые места. бесцветные пятна, дырки от пуль, метеоритные кратеры там, где раньше бурлила жизнь. рваные края должны быть не затянуты. по-другому агонию не передать.

перед выходом брошу: «вернусь» и выскользну из коттеджа раньше, чем услышу его осторожный стеснительный протест. домишко слишком оживает в его присутствии. теплее и светлее. и о тишине можно смело забыть. так просто не возможно что-то написать.

ботинки тонут в лужах грязи вперемешку с жухлыми листьями, мутная вода заливается внутрь. я упорно шлепаю дальше, с трудом передвигая ноги, потому что уже все решил. сейчас найду где-нибудь в глуши поваленное сырое дерево и устроюсь там. импровизированное рабочее место. об удобстве мечтать не приходится – такая работа.

я выдавал по душераздирающей драме раз в пару лет. «инфантильный выскочка без вкуса и хоть какого-то подобия таланта». прилавки битком, фанатские письма. давал интервью, томно опускал глаза. молчал задумчиво, нога на ногу, и со вздохом делал вид, что устал от внимания, в сотый раз на ходу придумывая, о чем же мои творения.

«что хотел сказать автор?» «так ли все очевидно?» «главный герой – аллюзия на современное общество? или метафора неистовой потребности в саморазрушении?»

и если бы я хоть немного умел писать, я бы точно выдал что-нибудь стоящее. ну а как же иначе? не сейчас, полгода назад, для мамы. но я стоял за трибуной как истукан и смотрел в пустые листы, пока в полной тишине мужчины касались уголков глаз краешками платков, а женщины, склонив головы, прятали лица под плотной вуалью.

на что я рассчитывал? на импровизацию? на манну небесную? ту самую, которая заставила его перебегать дорогу в дождь?

может, я молчал, потому что знал: даже будь на тех помятых клочках бумаги хоть самое убогое подобие речи, как только я открыл бы рот – завыл бы. и не смог бы остановиться.

но если бы тогда я написал хоть строчку, это было бы первым шагом. к прощанию. к тому, чтобы его отпустить. для тех, кто пришел тогда, разницы нет – вторил бы я тишине, или хвалил бы его за доброту, выдержку и самоотдачу, или вспомнил бы какую-нибудь забавную историю о нем.

или орал бы от боли.

какая разница.

и маме не стало бы легче.

но, возможно, сейчас я мог бы дышать.

я обещал себе, что сделаю что-то, что поможет ей пережить. не забыть или смириться, но начать (как раньше) благодарить бога за новый день, а не ждать, когда он закончится.

но полгода утекли как песок, а я и палец о палец не ударил. я ходил на интервью. подписывал книги. в рекламе снимался, томно опускал глаза. с издателем ругался. выпроваживал девиц по утрам. и ночами таращился на чистые страницы.