Весенние элегии Горячие стихи

Горячие стихи

***

Ты веришь в зеркало? Закрой и убери

теснящейся звезды обрамленный осколок,

предательски меняя свет на ложь —

обрушенный каскад. И молодой ребенок

не из него глядит в тебя. Творишь

субъекта в строгом зазеркалье.

Линует берег отбегающей волной —

там альбатросы знают состраданье,

которое стоит, как часовой.

Там, в зеркале, отплаканное плачет

И причитает молодость, уйти

не смея, зная, что нужна, и прячет

седую тень – ее здесь не найти.

В развешенных крестах, теснящихся, иконы,

Скорбит Николы омраченный взгляд,

лгут незатейливо свербящие вороны,

рассказывая всем про Ленинград.

Медлительные очи осторожны —

Не лезут в душу мировых иуд.

Где были счастье и любовь, возможны

листва и перья, – весь кромешный труд.

***

Еще блажная пыль не заняла овраги,

Дымится поутру тем солнечным теплом,

«И руки тянутся к перу, перо – к бумаге»,

И шарики в мозгах шевелятся колом!

Еще тоска и бред скребутся из потемок,

Но вскоре убегут и вырубят себя,

Когда воскликнет: «Дай блинка!» ребенок,

И карамельный дух на волнах соловья

Несет, как радугу; и ткет лучами солнце

Ловушки для сердец. Поймай чудес любви,

Смотри: Бастинда тает, и на донце

зло вьюги испаряет, пыл земли.

Пока блажная пыль кудрявится в оврагах,

Сверканья раздает и серебро чернит,

Деревья растянули ветряные флаги

И будущая зелень леденит.

И оторопь берёт при виде клейких юбок

Нежнейшего листа, похожего клюв

коричневой слюды, сдержавшей это чудо —

Жар солнца, в тот же миг и ветряной поддув,

Секрет листа и сок, тесней святой воды.

Синички—солнышки сотрут следы зимы.

***

Отпраздную апрель на клавишных воздушных

Над волжскою волной в кругу прекраснодушных

Сиятельных маркиз – снежков на красных лапах —

исполнивших каприз, чайку в крыло накапав.

Прозрачней воздуха, воздушней адресата

Найти труднее. Альбатрос тут чаечку сосватал.

Курлыкающий свет, расталкивая воду,

Пускает в мир движенье теплохода.

Я расцветаю здесь, и в чайках – белых розах —

Способна улететь за параллель восхода.

***

В храм обиды горечь отнесла,

Улетает пусть рассветной птицей,

Ни к чему уздечками осла

В пропасть, как в приют души, стремиться.

Уши длинные, но то не взмах,

по длине они – не крылья грифа.

А ответ – оскал охоты росомах,

Канонические позы скифа.

Дуралею выданный флагшток —

знак высокого плебейства, метка.

Человеко—знак… Лишь ты так мог:

Щелкнул хлыст. Терпение и клетка.

***

Всё это пережито, как ветрянка,

и слава Богу, прыщики любви,

Вся пубертатность жизни… Атаманка,

владеющая сценой раз—два—три —

исчезла… но была… Её карета

в подлунном мире светится, как люстра

во МХАТе.

В растанцовочке рассвета

нет постамента во весь рост, – подобье бюста.

О том—о сём трепался лживый ветер,

Кидая листья на лицо, подобно маскам.

Вся чепуха любви при белом свете —

букеты в вазах, умирающих без ласки.

***

Утро первого снега, —

Спокойствие длит ожиданье.

Из ночного побега

не тает цветок—созиданье

свето—ассоциаций фонарных.

Сквозь изморозь банькой потянет —

Моржеванье на озере —

в яркости чувств – дух не вянет.

На разглаженных водах с утра

длится пиршество уток.

В глубине трех берез —

корни спящих цветов—незабудок.

Пар дыхания кверху летит —

дух зовется Светоний —

И никто здесь тебя не обидит

и просто не тронет.

В криминальных загонах

убитой фашизмом Отчизны

Есть защита от варварства: трезвый дух —

он во имя всей жизни,

И во имя детей есть для взрослых старанья

исправить

мировые ошибки любви —

свет любви сопоставить:

Свет, летящий с небес в виде снега —

Пророчество манны,

Ожиданье ковчега.

Прибытия в мир осиянны:

Прибывает снежку —

Дети лепят, и взрослые с ними,

Пока вечер не выдаст окрас

изумительно синий.

Колыханною тюлью

накрыванье по снегу домишек

для рожденья потом

цветообразов миленьких мишек.

Плетение чудес

Из плетения роз

Эти капли осенней поры.

В мире метаморфоз

Раскрывается лист новой оды.

Кружевная завязка игры

В угасанье природы,

В смене красок на свет

И светящуюся чистоту.

Позабыв о борьбе,

Мир воспрянул принять белизну,

И волшебен ответ

новогодних пресыщенных свалок.

В одноногой ходьбе

птичек сахарных, шаток и валок,

Просыпается снег,

Выбирая походку не ту,

Что стелила на землю

покров повышения ставок.

Так синичье потеньканье

Пляшет в воздушной листве —

Тени бывшей листвы,

Уступившей ходьбе птичьих лапок.

Из белёсого пара трубы

С высоты зодиаков

Взгляд рисует людей,

Переживших привычки свиней.

Мир плетения гнезд

Не приемлет вражды, он инаков.

***

Осень, один несуществующий сюжет:

Ты пришел ко мне помечтать на крышу.

Осень королевским золотом заискрит в манжет,

Пурпуром пошутит, семенами шелестит неслышно.

Вертолеты осени на кленах,

Как бананы пальм для гномов,

добрых, не со зла

время поворачивающих

колбами рассветов и закатов,

Вместе с тем

ненаписанных страниц тома

из систем.

Отпочкуешься и дышишь.

Уровень тумана выше

дискотек. Выбрось боль, – не стоит

Расшивать кисет для смерти

В жаркую эпоху электронных сигарет.

Надо в очередь за счастьем,

И пока стоишь, ловишь свой сюжет:

Целое и части,

Самолетный взлёт снова за планшет.

***

Горячие стихи бумагу прожигают,

На пальцах не удержишь, в сердце – жар,

И ты бежишь по снегу, как по краю, —

О, негасимый внутренний пожар!

Хоть ‘на море, а хоть на крыше мерзлой,

Когда салют вещает Новый год

В России, тополя стоят все в гнездах

И выше крыш птенцы мутят народ.

Хоть год семьи, а хоть по—мексикански

Год смерти, но рожают сыновей —

Восполнить за убитых, басурмански

Всех в толчею, – всей кровушкой своей

Любить Россию, и давать ей имя —

Потерянного счастья тонкий след,

И загордиться генами своими,

Давая нерушимости обет.

Беречь Россию, Родину такую,

Что на созвездии одна ее звезда

Лучами сердце греет и ликует

Внезапно подступившая слеза

От счастья жить в стране с таким названьем,

Что во всю грудь любовью мне горит.

Любить Россию – это как призванье,

Россия—мать и в сердце говорит.

***

Все говорят, что скоро станет лучше,

Трамп женится на безголосой Эльзе

И станет хил, весной проснется в куче

Под русским дубом, рухнув с Эльзой вместе,

Произведет страшнейшее потомство

Для фильмов ужасов, заплачет Голливуд

И перестанет с марсианами здороваться

И говорить через оскалы «verygood!»,

Так как уснули братья—стоматологи,

Вставляя людям челюсти волков.

Ах, человечек в лапках докторов!

Ах, Ангел Жизни у останков логики!

Вернись, я всё прощу с десятком слов

Без канцелярских скрепок экономики!

Пусть кластеры в ознобе единят,

Раз им милы утраченные гномики,

Приобретающие всё подряд,

Снимая флаги в дырокольных боингах

Для новостей в заставку о биткоинах.

***

Стихами вырезана из пространства,

Я не нужна сереющей округе

в своем цветном шарфе на тему моря.

Как то не странно, далека от пьянства,

Я мыкаю и счастье, словно горе,

по центру сыгранной бессмертной фуги,

смотрю в крутилку хитрой центрифуги,

равняющей цвета на платье, блузке,

колготки плавящей,

и сыпью покрывая

из чистой шерсти

кофту, – в ней всё узко

там, где бывает жутко интересно,

по стилю жизни, в целом, разлетайку,

но мне куда лететь—то, если честно?..

и в нужном месте пуговки—крючочки,

чтоб некто рассмотрел в свои очёчки

арт—бижутерию: объект не оцифрован

и дорог сердцу мнимого флориста,

примерно как на счастьице подкова

на шее однозначного баристы,

сварившего в азоте или в чём—то

сушеный искус пьяного индуса.

И у него совсем прямая челка,

взгляд профессионального Прокруста,

и мы друг друга сразу забываем,

в кофейном запахе пока летаем

и дыры в ауре по краешкам латаем,

а после нить вытягиваем просто,

как нас учил почетный Калиостро,

граф без развалин, спасший всю округу

от скуки фокусами, чтобы оставаться

в скучище века, в памяти пространства,

бежать, как пони, отдавая кругу

по интересам

время, постоянство.

***

Множество вентиляторов при любой погоде

Нарезают воздух с персиками, что—то вроде

лодок, в океан воздуха бесстрашно

бросив для сражений рукопашных.

Я и птицами не прилечу – не то, что лодкой, —

ушлые дела решаешь ты с молодкой.

Оцифрованной душой любите бананы,

так на пальму лезьте, папуасоманы.

Не любить душой – как не знать о чуде,

Но душой любить – как дразнить верблюда.

Добрые дела и любовь – коварны:

Хилые тела режет винт попарно.

Как ни суетись, ты – подзол, колбаска,

и тебя сожрут, как ты ни будь ласков.

Стружка с буратин – ящерицы кожа,

В хвостовой отсек, – ветер сёк чтоб рожу.

Оседает гниль по глазницам трупов, —

Вот такой удел телефонных звуков.

***

Пока свирепствует кровавый мукомол

и тешится гнилье в блестящих платьях,

облобызованы невинные распятья,

пока живьем хоронят мыслящих крамол,

и в брудершафтах гнезд змеиных тьма

тасует карт из флагов толстые колоды,

жуют разбойники, в агонии народы

пытаются понять, где жизнь;

тюрьма

накалывает фишки новых драхм

на драмы и трагедии, лишенья,

пока злой труд несет изнеможенье,

не радость, – боль и горе потерять

глаза любимых и восторженных,

в рабов

искусно превращенных мракобесьем

иметь упряжки годные, повесить

их легче легкого, – иди, уволь,

и он или она – ничто и ноль.

Нам негде затупить рога, мы – быдло

для скачек знати. Брошеная выдра

на плечи концертмейстера вольна,

как хищник, укусить и уничтожить

десятки лет, потраченных на то же,

но в ракурсе исконном. Не живой

охотно слушает громовый стон и вой

со сцен пищанья дна не оркестровой,

но ямы, где по сотням жгут свет новой

формации поэтов, задарма

кладущим под копыта свои песни,

живые кладези сердец, чудесней

которых нет. В конторских матюгах

иные нравы. Прокопытный взмах

уничтожает лучшие творенья,

и эта боль живья—стихотворенья

погибнет там же, где больной свой шок

пыталась вылечить, с нарядами мешок

тащя, как будто это клад, в свой замок

воровка пыльная, грязь куртизанок

разворошив и выбрав себе вещь.

И этой вещью стала, словно клещ,

кусая в сердце каждого, кто верен,

кто добротой привлек и ее берег,

бросающий на «бисы» голоса

и зарывающий живьем твой цвет лица.

Так что не вымолвишь, там где она, ни слова.

И в том ее поганая основа.

***

Распад миров, сияние светил.

Иди туда, где будешь не один,

и где не спросят о насущном хлебе.

Как соска мира, слабых накорми,

Сотри, намой, скажи им трижды три,

как больно жить в дожде и ширпотребе,

всех понимать, смотря в оскалы бреда

с удобной граблей. В угол подоткни

ветвей и пуха перьев. Разотри

на месте просьб подателя, отведай,

его болей. Невкусно в зоне пледа.

Подстраивайся в зону нелюбви.

***

Где—то вертикально упавшей,

застывшей в стене иголкой

плачет время мое большое,

надрывается, плачет и становится тенью ломкой,

измеряя мой труд, словно труп земной измеряя.

Мертвым временем заболели живые корни

И зовут поправить лик, посудачить

С самим Господом, – который год он уж плачет,

Глядя на людей подобье, как на лик – не иначе.

Не истцы мы ему, не разбойники,

просто ждем, кто кого околпачит,

подлетая на крыльях Версаче,

только позже, когда не помочь уже.

Отдаем, как положено, сдачи

и мелькаем, как рыбы в воронке,

а один из нас искренне плачет,

продолжая платить,

собирая в подушку иголки,

засыпая на плахе открытий.

Все другие ждут в окнах, как сдачи,

крылья образа, взлёта наития,

понимая, что в яме здесь плоско,

плохо пахнет и больно чесаться,

но платить надо даже за яму,

где сгорит эта молодость спьяну.

А другой никогда не дождешься.

Так закопанным и засыпаешь

и наследникам там же копаешь,

в мокрой ямке, в слезах, словно в баньке.

Скоро газ дадут, выжгут, как муху.

***

Противная бесплатная работа.

Из грязного болота бегемота

Везти, как многоопытный трофей!

Погибший на болоте корифей

Разлитым глазом циферблат сверяет,

Будто рулеткой землю измеряет

И трогает своих усатых фей.

В оранжевом дыму причалившей весны

Все планы будущего, светлые, ясны,

Хватая четкий смысл за очевидность,

Когда лукавит смеховой наш брат,

Лови за стрелку новый циферблат,

Проверь свою мобильность и ликвидность.

***

Атака белых крыльев на листву…

Чуть теплый город снегом накрывает.

Как память, ящик несгораем, но сгорает,

И Феникс возрождает синеву

небесных сфер. И удивляет мир

хрустальных птиц на ледяном мосту.

Урок возмездия отчетлив, рвет эфир,

Горизонтали возвращает боль, кресту.

Загнал в укрытья холод высших птах,

И сердце не согреется никак.

Прохожий съежился, роняя белый лист,

Природы возмущенье и каприз.

И лиственные почки уронив,

Как птичьи строки выполняя свой курсив,

Деревья выражают крыльев блеск

белейшим снегом по земле, – привычный квест.

***

Не просто холодно, но адский бьет огонь.

Льёт кровью мне вцепившийся осколок

и режущий ладонь – сбесившийся обмолвок

о бесприютности души, – её не тронь.

Разбередив заросший грубый шов,

Ты обнаружишь пустоту открытий,

Кровавый шёлк, разбитый бисер, нитей

Узлы и корни, заискривший шок.

Столбами гнева музыка встает,

Жжет воздух, как петарды, и в бессилье

По косточкам ломает мои крылья,

До пота жарит, подливая мёд.

И этим яством покрывает стол,

Чего—то празднует опять.

Как дни крылаты —

не улететь, сжимая снега вату,

пока свирепствует кровавый мукомол.

А после, когда бисер – только пыль,

Искрящаяся в остановке круга

початых дел, я вижу плечи друга

и взгляд, словно готовый самострел, —

Но это всё через туман сквозит

глазным пространством прошлого.

Судачат

чужие бабки, звезды тихо плачут

И скоро упадут в земной зенит,

А то и солнце не увидит след

На половице собственного дома.

Он не разрушен, но кипит солома

В зимних дождях, – так мелко льется свет.

***

Полжизни ложь тащилась с хитрым фэйсом,

О праздниках трещала по углам,

Припудривала свою грязь на месте,

Втирала бледность в морды тут и там,

И озирая ряхи откровений,

Молила небо о другой судьбе,

О беззащитной тишине явлений,

Фата—моргане чувства в глубине

Небесных сфер. Молитвенной усладе

мечтаний отдавала времена

нежнейших песен сердца, продлена

в той бесконечной красоте разлада

пионной пышности в неоновой среде.

Осталась на пути одна, в нигде.

Не забывайте…

1.

***

Не забывайте вспомнить об мне

в луче ресничных колик не воспетых

в закате сил в небесной синеве

в тепле ладоней мною подогретых…

И веселится в пламени очей

картинная цветная галерея.

Я помню, когда мир твой стал ничей,

и стал моим, от торжества немея.

И в тот же миг соцветье волшебства

тень уронило, поднимая к небу

твои глаза, два исцеленных стебля,

ввысь устремленных сквозь меня. Родства

не вычеркнуть, когда ползущий луч

юлу кидает на воду от солнца,

и небо поднимает птичьи звонцы

до уровня сердец. Их звук могуч,

всю боль изгладит. Помни обо мне,

как о любви к стихиям и скворечням.

За мною шел к тебе Путь Млечный,

хранимый памятью о детях, в синеве

волн геленджикских гор и хвои, цвет

небесный поднимая до восторга.

Луны плывет небесная пирога.

И нами движет пульс морей иных планет.

2.

***

Что сахарного в выцветшей душе,

в погибших грезах и в заезженных бороздках,

в которых спотыкается игла, —

эксцентрик звукозаписи на плоской

разведке звука – импульса души.

Проникнуть в тайну тайн здесь поспеши.

Отстукивает сердце по ушам,

способным звуки брать, но синтезатор

заловлен бренной мыслью о судьбе.

И музыка за дверью, и порог

тоскливой щелью скрипа, он – левша,

подковывает мелочь. Жизнь – экватор

меж смертью и пространством

небесных сил блаженства, – воли царство.

Ты разузнал, откуда сил исток

приходит, прежний мир собой круша.

Это всего лишь дружеский восторг.

Во всю ширь движима единственной струной,

тюль облаков поддерживает зной,

готовящийся выйти из укрытья

и потянуть за парусные нити

на воздухе любви, весь выходной

трепещущий над джиновой бутылкой

и разбиваемый неверием, – ухмылкой.

Теперь о счастье жизни говорите,

не зная, что оно – почти кино

для душ, скучающих в японских кимоно

у чашки риса с чайным чудом, но

есть волновидение как микстура. Длятся

его миролюбивые паяцы

в фантазии свободы и волны,

отринув тлен и дух земной войны.

***

Вот укусит пчела, и так делается обидно:

Пролетала мимо, в кафе «Рубашка» зашла, присела,

как непьющая, не пила, как ядащая, укусила,

Чтобы знали впредь, каково на краю предела.

Перекушенный не напополам человек страдает,

Сушит слезы, как сухофруктики для компота.

Разве боли спросят, кому здесь какое дело,

Боль и голод – не тетки. Шипящая сковородка

Не научит разуму и как выбраться из предела.

***

Вот еще одна сивка с поклажей несется во тьму,

Позабыв о себе и поняв, что полезна лишь в горе,

Человеческий немощь шагает в обиду и мглу,

И всю жизнь так, поняв, что не нужен, уйдя в свое поле.

Видит фразу в компьютере: «генофонд на мясо идет»,

Озираясь, боится шагнуть вправо—влево

и льет

слёз горючий поток, словно строчку припева,

И трескучая дева

подтирая следы до предела,

по своей половице до края ведет.

Амальгаму сотрет.

А другая, наевшись обиды сполна,

Завывает ночами, но днем, как дневная сова,

Учит—мучит своих паучат, и ведет их к пределу,

Чтобы эту вот деву

Не замучил икот и щекот,

аллергия и сердце, ни печень, ни тайный зевот, —

Всё, как новый мясник заказал, генофонд

уничтожив от корня до края

на подножке висящих трамвая.

Был когда—нибудь в прошлом такой генофонд наш оплот.

***

Зачем весна распластывает в снег

Свои великолепные картины?

Расплющенная кукла, драный мех,

Отточье сыпью, как при скарлатине,

Как у Яновского – расплющенных фигур

развоплощенье целого на части.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.