Синдром Вертера

Глава 5 Второй акт

Дождь, начавшийся под утро легкой, почти невесомой моросью, к полуночи превратился в настоящий шквал, обрушившийся на город с неистовой, слепой яростью. Вода сплошным, почти непрозрачным потоком стекала по глянцевым витринам ночного клуба «Метаморфоза», где всего несколько часов назад собиралась изысканная, богемная публика, звенели бокалы с дорогим шампанским и гремела модная, нарочито сложная электронная музыка. Теперь же у служебного входа, в тускло освещенном, захламленном мусорными контейнерами переулке, стояли полицейские машины, их мигающие синие огни отражались в мокром, черном асфальте, создавая сюрреалистическую, тревожную картину, словно кадр из не снятого еще фильма-нуар. Казалось, сам город, уставший и равнодушный, плакал о новой жертве, смывая с себя грехи и свидетельства в потоке ледяной воды.

Ирина Семёнова резко открыла дверцу служебного автомобиля и вышла на улицу, не обращая внимания на потоки воды, заливавшие ее плечи и лицо. Ее лицо под капюшоном практичного темного плаща было каменной маской профессионального спокойствия, но внутри все сжималось в тугой, болезненный узел от холодной, знакомой ярости, смешанной с едкой горечью профессионального поражения. Всего двенадцать часов. Всего двенадцать часов прошло с момента обнаружения тела Анны Кривошеиной в ее стерильном, дорогом доме, а они уже стояли перед новым убийством. Такая скорость, такой до неприличия короткий промежуток между «актами» означали только одно – убийца набирал уверенность, чувствовал свою безнаказанность и, что было страшнее, обретал вкус к своему ремеслу, вкус к крови и театральности. Он уже не просто копировал, не рабски следовал инструкции – он творил, вдохновленный чужим словом.

«Капитан Семёнова, прибыли, – встретивший ее оперативник, молодой парень с уставшим, осунувшимся лицом, говорил быстро, стараясь перекричать оглушительный шум ливня. – Жертва – Артем Воронов, двадцать шесть лет. Актер из театра «Современник». Не самый известный, на вторых ролях, но, как говорят, подающий надежды. Обнаружил его охранник во время вечернего обхода, около часа назад. По предварительным данным, смерть наступила около двух часов назад. Причина – отравление, похоже на быстродействующий нервно-паралитический агент. Никаких признаков борьбы.»

Ирина кивнула, почти не глядя на него, и стала механически, на автопилоте надевать бахилы. Ее взгляд, острый и сканирующий, уже выхватывал и фиксировал детали: приоткрытую, не запертую служебную дверь, ведущую в подсобные помещения клуба, свежие, размытые дождем следы на мокром асфальте, приглушенный, желтоватый свет изнутри, вырывавшийся в ночную тьму узкой полосой. Она переступила порог, и воздух ударил ей в нос – густая, удушающая смесь запахов театрального грима, дорогого табака, мужского пота и чего-то еще, сладковатого и глубоко органического, того самого, знакомого до тошноты запаха смерти, который она уже начинала ненавидеть всем своим существом.

Помещение, в которое она вошла, представляло собой склад театрального реквизита – хаотичное нагромождение старых декораций, картонных замков, разобранных конструкций, портьер и бутафорского оружия. И в центре этого творческого хаоса, на фоне пышного, но пыльного и порванного в нескольких местах бархатного занавеса, лежало тело молодого человека. Поза была одновременно и неестественной, и ужасающе выверенной, подчиненной той же странной, театральной логике, что и в прошлый раз. Но не это заставило Ирину замереть на пороге, а то, что она увидела вместо привычной, грубой гипсовой маски.

«Боже правый…» – прошептал кто-то за ее спиной, и в его голосе прозвучал не просто испуг, а неподдельный, глубинный ужас, смешанный с оторопью.

На лице жертвы была маска. Но не та, гипсовая, с застывшим штампованным выражением скорби, как в прошлый раз, а выполненная из какого-то прозрачного, слегка матового полимерного материала, через который, как сквозь мутное стекло, просвечивали застывшие, искаженные предсмертной мукой черты лица Артема Воронова. Маска была украшена причудливой, невероятно тонкой и сложной вязью из серебряных нитей, образующих струящиеся, извилистые слезы – каждая нить была тоньше человеческого волоса, каждая была идеально пропаяна и изогнута, создавая полную, жутковатую иллюзию живых, металлических слез, застывших на его щеках навеки.

Лев Орлов, стоявший рядом с Ириной, приехавший с ней по ее настоятельному требованию, побледнел так, что его загорелое лицо стало напоминать лицо призрака. «Это… это невозможно…», – прошептал он, и его пальцы непроизвольно впились в шершавый деревянный косяк двери, единственная опора в этом рушащемся мире.

Ирина медленно, как в замедленной съемке, обернулась к нему. Ее глаза, холодные и всевидящие, сузились до узких, подозрительных щелочек. «Объясните. Сейчас же. Что это?»

«В третьем выпуске… в том самом, где я рассуждал о возможном развитии сюжета, о том, как мог бы действовать Кукловод сегодня… – голос Льва дрогнул, он с трудом подбирал слова, его взгляд блуждал, не в силах сфокусироваться на ужасе перед ним. – Я сказал… я сказал, что следующая маска должна быть не просто скорбной, а прозрачной. Чтобы сквозь нее, как сквозь лед, проступала истинная, незащищенная, обнаженная сущность человека. Я сказал, что идеальная маска – это… это слезы из расплавленного серебра, застывшие на лице навеки, как вечное проклятие…» Он провел дрожащей рукой по лицу, смахивая несуществующую влагу, словно пытаясь стереть и собственные слова, и их воплощение. «Но это была просто метафора! Поэтический образ! Полет фантазии! Я никогда, ни на секунду не думал, не предполагал, что кто-то сможет… захочет воплотить это в жизнь… Так же, как и в прошлый раз!»

Ирина, не говоря ни слова, подошла ближе к телу. Ее профессиональный взгляд, превозмогая физиологическое отвращение, фиксировал каждую деталь, каждый нюанс этого кошмара. Маска действительно казалась сделанной из слез – каждая серебряная нить была идеально проработана, спаяна, отполирована, создавая жутковато-прекрасную, отталкивающую иллюзию. Это было уже не просто копирование, не рабское, буквальное следование инструкции. Это было преображение. Совершенствование. Убийца не просто воспроизводил услышанное – он творил, используя слова Льва как фундамент, как трамплин для своего собственного, извращенного искусства. Он интерпретировал.

«Он учится, – тихо сказала Ирина, больше себе, чем другим, и в ее голосе прозвучала не признание, а приговор. – Ваш ученик становится мастером. И он делает домашнее задание куда лучше своего учителя.»

Криминалисты уже работали на месте, их движения были точными и выверенными, отточенными годами практики, но в глазах даже у самых опытных читалось смятение, растерянность перед такой демонстративной, вычурной жестокостью. Один из них, молодой парень с усталыми, покрасневшими глазами, подошел к Ирине и, стараясь не смотреть на маску, показал ей маленький предмет, аккуратно извлеченный из правой руки жертвы. «Смотрите, капитан. Держал в правой руке, пальцы зафиксированы в посмертном окоченении. Пришлось аккуратно разжимать, чтобы не повредить.»

Это была миниатюрная, не более пяти сантиметров в высоту, фигурка, тщательно отлитая из свинца и раскрашенная. Она изображала плачущего клоуна.. Она была исполнена с невероятным, почти ювелирным мастерством – каждая слеза на его раскрашенных, белых щеках была индивидуальной, имела свою форму и размер, черты лица, подчеркнуто-грустные и в то же время насмешливые, были проработаны до мельчайших деталей, в стеклянных глазах стояло выражение бесконечной, наигранной и оттого еще более жуткой скорби.

Лев, увидев фигурку, прислонился к холодной, шершавой стене, как будто ноги окончательно перестали его держать. «И это… это тоже было в том выпуске, – его голос был хриплым и прерывистым. – Я сказал, что настоящий художник, одержимыый символизмом до мозга костей, оставил бы не свиток, а маленькую, изысканную фигурку – символ вечного, притворного страдания артиста, его вечной маски перед миром, его улыбки сквозь слезы.» Он закрыл глаза, словно пытаясь спрятаться от реальности, от последствий своих слов. «Боже, я так много говорил… столько ненужных, ядовитых, опасных деталей… Я разжевывал каждую метафору, вкладывал в уста маньяка целые философские трактаты…»

Ирина внимательно, с помощью увеличительного стекла, изучала фигурку, ее пальцы в перчатках осторожно переворачивали ее. «Он не просто слушает ваши подкасты, Орлов. Он изучает их. Штудирует. Как священное писание, как учебник по высшей математике. Вы для него – пророк, а ваши слова – откровения, божественные указания, которые нужно не просто понять, а буквально воплотить в жизнь. Материализовать.»

В этот момент к ним, стараясь не шуметь, подошел Захарцев, его обычно румяное лицо было землистым и бледным даже в тусклом, мерцающем свете аварийных ламп. «Капитан, только что пришло сообщение. На корпоративную почту студии «Незакрытое дело». От «Вертер_76».

Ирина взяла поданный ей планшет. На экране, на фоне черного поля, был короткий, отточенный как лезвие бритвы текст:

«Спасибо. Я учусь. Второй акт получился живее. Глубокие декорации. Жду указаний для финала. Ваш Вертер.»

Лев, заглянув через ее плечо, прочитал сообщение и медленно, с видимым усилием провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть с себя липкую паутину безумия. «Он… он благодарит меня. Как будто я его наставник. Как будто мы вместе, в творческом тандеме, творим это… это безумие. Это кошмар наяву.»

«А вы и есть его учитель, – холодно, без единой нотки сочувствия, сказала Ирина. – Только вместо красок и холста, вместо глины и резца, вы дали ему в руки нож, яд и… вот это.» – Она мотнула головой в сторону сияющей под лампами прозрачной маски. – «И теперь он усердно совершенствует свое мастерство. Под вашим чутким, пусть и невольным, руководством.»

Она резко развернулась и отдала планшет Захарцеву. «Срочно в техотдел. Проследить все входящие сообщения на все корпоративные ящики за последние сорок восемь часов. Найти хоть какую-то зацепку, цифровой след, закономерность. И проверьте тщательнейшим образом – нет ли в этом письме скрытых метаданных, стеганографии, чего угодно. Я хочу знать, где он находился, когда отправлял это.»

Осмотр места преступления продолжался еще несколько долгих, тягучих часов. Каждая новая деталь, каждый обнаруженный микроскопический свидетель лишь подтверждали первоначальное впечатление – они имели дело не с безумцем, не с психопатом в классическом понимании, а с методичным, педантичным, невероятно талантливым преступником, который видел в убийствах не акт насилия, а форму высокого, пусть и извращенного, искусства. Криминалисты работали молча, сосредоточенно, почти благоговейно, понимая, что каждая мелочь здесь, каждая пылинка может стать тем самым ключом, который отопрет дверь в сознание этого нового монстра.

Особое, пристальное внимание было уделено самой маске. К Ирине, закончив предварительный осмотр, подошел один из старших экспертов, мужчина лет пятидесяти в строгих очках, с внимательным, умным и насквозь профессиональным взглядом. Он представился старшим криминалистом-технологом Петром Ильичом.

«Капитан, предварительное заключение по маске, – он говорил спокойно, размеренно, но с твердой, не допускающей сомнений интонацией. – Материал – специальный светоотверждаемый полимер, сложный состав, становится идеально прозрачным и пластичным при определенной, довольно высокой температуре. Технология изготовления – не кустарная, требует специального оборудования. А вот эти «слезы»… – Он указал тонким пинцетом на серебряные нити, и его голос дрогнул от неподдельного, профессионального изумления. – Это настоящее серебро высшей, 999 пробы. Паяны не обычным паяльником, а с использованием высокоточного лазерного оборудования. Такая работа, такая чистота исполнения – это уровень высококлассного ювелира, причем очень опытного, или очень талантливого скульптора, много работающего с металлом. Это не тот уровень, что мы видели в прошлый раз с гипсом. Это совершенно иная, на порядки более высокая квалификация.»

Ирина кивнула, мысленно фиксируя информацию. Круг не просто сужался – он кардинально менял свою форму. Они искали не просто талантливого человека с больной фантазией, а специалиста с очень конкретными, узкими и редкими навыками. Это была уже не игла в стоге сена, а скальпель в хирургическом наборе.

Когда они наконец, измученные и подавленные, вышли из клуба на холодный, продуваемый ветром воздух, дождь почти прекратился, оставляя после себя мокрый, блестящий под тусклыми уличными фонарями город, медленно просыпающийся к новому дню. Люди спешили на работу, на учебу, погруженные в свои мысли и заботы, не подозревая, что в серых улицах этого мегаполиса бродит тень, призрак, превращающий слова в смерть, а метафоры – в орудия убийства.

Лев молча сидел в машине, прижавшись лбом к холодному стеклу, и глядел в окно на проплывавшие мимо силуэты. Его пальцы бессознательно, помимо его воли, выбивали сложный, нервный, надломленный ритм по собственному колену.

«Он использует мои слова… но делает это лучше меня, – наконец сорвался с его губ шепот, полный отчаяния и какого-то щемящего, запретного удивления. – Эта маска… она гениальна в своем ужасе. Такой детализации, такого внимания к материалу, такой… такой любви к исполнению… Я такого не предполагал даже в самых смелых и изощренных своих метафорах.»

Ирина резко, с визгом покрышек, затормозила на красном сигнале светофора и повернулась к нему. Ее глаза горели холодным огнем. «Вы что, восхищаетесь?» – в ее голосе прозвучала опасная, шипящая, как раскаленный металл в воде, нота.

«Нет! – Лев резко покачал головой, и в его глазах, полных боли, читалась настоящая, выворачивающая наизнанку мука. – Нет, конечно нет! Но я… я не могу не видеть. Не понимать. Он не просто копирует. Он творит. Он интерпретирует. И я… я дал ему все инструменты. Я вдохнул в него эту… эту одержимость, этот эстетический голод. И теперь он берет мои метафоры, мои образы и делает их… совершеннее. Чище. Страшнее. Это же кошмар. Чистейший, беспросветный кошмар.»

«Тогда найдите в себе силы и смекалку, чтобы отобрать у него эти инструменты, – сказала Ирина, снова трогаясь с места, ее пальцы с такой силой сжали руль, что костяшки побелели. – Пока он не решил, что финальным, кульминационным актом его пьесы должно стать ваше собственное, вычурно обставленное убийство. Или чье-то еще. Или что его «искусство» должно выйти на новый, еще более массовый и неконтролируемый уровень. Пока он не начал ставить свои спектакли на настоящих, многотысячных сценах.»

Они подъехали к зданию ГУ МВД, мрачному и неприступному. У подъезда, под проливным дождем, их уже ждала взволнованная, промокшая до нитки Лиза. Ее обычно безупречный макияж был размазан, на щеках виднелись следы слез, смешавшихся с дождевой водой.

«Лев! Наконец-то! – она бросилась к нему, хватая его за рукав. – СМИ… СМИ уже получили информацию. Олег пытается контролировать ситуацию, он звонит всем, кого знает, но… но уже поздно.» Она замолчала, увидев мертвенно-бледные, отрешенные лица Льва и Ирины.

«Но что, Лиза? Что именно?» – спросил Лев, с трудом выходя из машины. Он чувствовал себя невероятно, запредельно усталым, будто не часы, а годы прошли с тех пор, как он вышел из студии после того рокового, проклятого выпуска.

«Но уже появились первые заголовки! – выпалила Лиза, и ее голос сорвался на истерическую ноту. – "Подкастер-убийца? Слова Льва Орлова продолжают убивать". В некоторых желтых изданиях прямо пишут, что вы… что вы вдохновляете маньяка, что это ваш перформанс, ваше больное творчество…» Она судорожно глотнула воздух. «Спонсоры звонят, требуют немедленных объяснений, угрожают судами. Некоторые… некоторые уже в одностороннем порядке расторгают контракты. Олег говорит, что мы теряем все.»

Ирина, выходя из машины, внимательно, оценивающе посмотрела на Льва, на его ссутулившуюся, подавленную фигуру. «Что ж, ваш пиар-ход, как тактично выражался Олег, начинает приносить свои плоды. Только вот урожай, как я и предполагала, оказался совсем не таким, на который он рассчитывал.»

В кабинете Ирины, заваленном папками и отчетами, их ждал новый, очередной сюрприз. На столе, рядом с чашкой остывшего кофе, лежала свежая распечатка. Новое сообщение от «Вертер_76», отправленное всего час назад.

«Маэстро, ваше молчание говорит громче слов. Но истинное искусство не терпит пауз. Оно требует развития, кульминации, финала. Если вы не дадите мне новый сюжет, новый акт, я выберу его сам. Сценарий будет моим. У вас есть время до завтрашнего рассвета. Ваш Вертер.»

Лев медленно, как глубокий старик, опустился на стул, его лицо выражало такое безысходное отчаяние и страх, что даже Ирина, видевшая за свою карьеру всякое, на мгновение дрогнула, и в ее каменном сердце шевельнулось что-то похожее на жалость.

«Он ставит мне ультиматум, – прошептал Лев, и его голос был тих, как шелест погребального савана. – Прямой и безапелляционный.»

«Он ставит ультиматум нам всем, – поправила его Ирина, ее собственные пальцы сжались в тугой, безжалостный комок. – У нас есть меньше суток, чтобы найти его. Чтобы вычислить, опередить, остановить. Или…»

Она не договорила, не стала произносить вслух очевидное. Но все присутствующие в кабинете – Лев, Захарцев, вошедший следом техник – поняли без слов. Или появится третья жертва. И на этот раз убийца, этот «Вертер», будет выбирать ее самостоятельно, без руководства и «указаний» своего «маэстро». А это означало, что жертвой мог стать абсолютно любой человек – случайный прохожий, коллега по работе, сосед, возможно, даже кто-то из них, сидящих в этой комнате. И сценарий этого убийства мог быть любым, ограниченным лишь его собственной, не знающей границ фантазией.

Тягостное, давящее молчание в кабинете прервал техник из IT-отдела, робко постучавший и вошедший с ноутбуком в руках. «Капитан, мы проверили письмо. Отправлено, как и предыдущие, через длинную, хорошо зашифрованную цепочку прокси-серверов, последний прыжок снова из Германии. Но на этот раз… на этот раз он оставил цифровую метку. Нарочно. Как послание.»

Ирина взглянула на карту города на стене, куда указал техник. Электронная метка горела ярко-красной точкой в районе старого, уже много лет не действующего и полузаброшенного здания театра «Современник» – того самого, который был ключевым, центральным местом в деле оригинального Симферопольского Кукловода двадцатилетней давности.

«Он не просто угрожает, – тихо, с леденящим душу спокойствием, сказала Ирина. – Он приглашает нас на спектакль. На премьеру. И сознательно, демонстративно связывает свое "творчество" с делом оригинала. Он проводит параллель.»

Лев поднял голову, и в его глазах, помимо страха и усталости, вспыхнуло внезапное, острое, как бритва, понимание, смешанное с глубинным, архаическим ужасом. «Театр "Современник"… – прошептал он. – Это же то самое место, где начиналась вся история первого Кукловода, где была найдена его первая, ритуально убитая жертва. Он не просто повторяет мои слова, не просто воплощает мои метафоры… он создает свою версию старой истории. Своего сиквела. Он… он наследует.»

Он посмотрел на Ирину, и впервые между ними, поверх баррикад взаимного презрения и вынужденного сотрудничества, пробежала невидимая, но прочная нить не просто общего дела, но и общего, леденящего душу прозрения, общего ужаса перед масштабом происходящего. Они имели дело не с подражателем, не с эпигоном. Они имели дело с наследником. С тем, кто подхватил эстафету. И этот наследник, этот новый Кукловод, был куда опаснее, талантливее и непредсказуемее своего предшественника.

Глава 6 Линия отца

Тишина в квартире Ирины Семёновой была особого рода – не пустой и безжизненной, а насыщенной, густой, словно состоящей из неслышимых голосов и невысказанных мыслей. Полночь давно миновала, но спать она не могла. За окном мерцали редкие огни спящего города, отбрасывая длинные тени на стерильно чистые поверхности ее жилища. Этот аскетизм был ее защитой, буфером между внешним миром, полным грязи и насилия, и ее внутренним пространством. Но сегодня, после второго убийства, после жуткой прозрачной маски и послания от Вертера, эта защита не работала.