Проклятие памяти

Пролог

Послеполуденное солнце освещало окрестные холмы слишком ярко для второй половины августа – так оно светит только на юге, куда его семье давным-давно нужно было отправиться, думал шестнадцатилетний юноша, украдкой пробираясь вдоль живой изгороди, окружавшей обширное ранчо его отца.

Но отец решил остаться.

Весь год, с тех самых пор, как был подписан договор в Гуадалупе Идальго, родители спорили лишь об одном – что делать дальше.

Каждый день мать повторяла одно и то же:

– Они все равно прогонят нас отсюда.

Сидя в плетеном кресле на веранде, мать казалась высокой, как всегда, в черном, хотя утро было по-летнему жаркое. Чувства ее не выдавали даже длинные, тонкие пальцы рук, трудившиеся над вышивкой, – единственным развлечением, которое она позволяла себе в свободную минуту, редко выдававшуюся среди многочисленных домашних забот.

Отец ответил, покачав головой:

– В Лос-Анджелесе они оказывают испанским грандам надлежащие почести. Они и здесь отнесутся к ним так же, говорю тебе.

В глазах матери, доньи Марии, лишь на мгновение появилась тоска и побелели поджатые губы; в голосе же ее слышалось то спокойнее почтение, с которым она неизменно относилась к мужу и которое сумела привить детям.

– Разумеется – ведь в Лос-Анджелесе они не нашли золота. Поэтому та земля им ни к чему. А раз ни к чему – почему бы смеха ради не разрешить кучке испанцев не снимать шляпы? Но нашу землю они заберут, даже если не найдут на ней золота. В Сан-Франциско каждый день прибывают корабли; город полон людей – и все они собираются в дорогу...

– Они собираются на золотые прииски. – В голосе дона Роберто де Мелендес-и-Руис послышалось раздражение.

– Большинство, но не все, Роберто. Кое у кого хватит ума посмотреть немного вперед – и они поймут, что земля надежнее. И они захотят забрать нашу землю. И придут сюда. А кто теперь защитит нас? – мягко возразила донья Мария.

– Есть же форт в Монтерее...

– Он уже давно в их руках. Война окончена, Роберто. И мы проиграли. Наши войска отступили назад, в Мексику, и мы должны следовать за ними.

– Нет! – Дон Роберто вскочил со стула. – Мы же не какие-нибудь мексиканцы, Мария! Мы – калифорнийцы, и дом наш здесь! Мы построили эту гасиенду и потому имеем право остаться на ней! И вот увидишь – останемся!

– Да, останемся, – неожиданно в голосе доньи Марии послышалась горечь. – Но гасиенда все равно уже не будет нашей, поверь. У нас отберут и ее, и ранчо... Мы ничего не сможем поделать с этим, Роберто. Новые люди придут сюда.

И они пришли.

С вершины холма, ярдах в двухстах от ворот ранчо, мальчик увидел вдалеке отряд всадников в синей форме кавалерии Соединенных Штатов, медленной рысью направлявшихся по дороге к покрытому белой известью приземистому зданию гасиенды. В фигурах всадников не было ничего угрожающего – юноша скорее инстинктивно почувствовал исходившую от них опасность. Но, подавив в себе порыв вскочить на лошадь и мчаться к дому, он привязал кобылу к акации за гребнем холма, лег в кусты и притаился.

Он увидел, как отец вышел из ворот, и почти слышал, как он приветствует нежданных гостей и приглашает их в дом со старомодной испанской учтивостью. Однако внутрь двора всадники заезжать не стали. Весь отряд ждал у ворот, пока мальчик-конюший не привел коня для дона Роберто. Тот вскочил в седло, всадники мгновенно окружили его, и вся кавалькада направилась к деревне, белевшей в миле от ранчо островерхим зданием миссии.

Юноша изо всех сил старался успеть за ними – но ему приходилось держаться в стороне от единственной ведущей туда дороги, и он находился еще на полпути к деревне, когда отряд всадников уже въехал в нее.

На мгновение сердце мальчика отпустил крепко сжимавший его страх – он увидел, что всадники заворачивают к зданию миссии; может, его отца привезли сюда лишь для беседы с американским комендантом...

Нет.

Миновав здание миссии, отряд направился к огромному дубу, вокруг которого в давние времена и начали строить деревню. До этого краснокожие дети пустыни раскидывали в тени дуба свои вигвамы, пока францисканские падре не обратили их в свою веру.

Внезапно юноша понял, для чего его отца привезли к этому огромному дереву – как понял и то, что он абсолютно бессилен предотвратить что-либо.

Уйти он тоже не мог. Ему придется увидеть все – до конца.

Его отец застыл, выпрямившись в седле, пока один из всадников перекидывал через сук дуба толстую веревку; другой, подъехавший сзади, связал руки отца за спиной. Затем они подвели вороного жеребца дона Роберто прямо под сук и накинули ему петлю на шею.

Из своего укрытия в густых кустах амальтеи мальчик старался увидеть лицо отца, но тот был слишком далеко, а тень от кроны дуба слишком густая.

Внезапно один из солдат ударил вороного жеребца по крупу ножнами сабли; гневно заржав, животное встало на дыбы.

Через секунду все было кончено. Вороной жеребец галопом мчался по дороге к гасиенде, а тело его хозяина, дона Роберто де Мелендес-и-Руис, висело на дубе, наполовину скрытое его густой тенью.

Развернувшись, отряд той же ленивой рысью направился в обратный путь – по дороге, ведущей к гасиенде.

Подождав, пока солдаты не скроются из вида, юноша, пригнувшись, преодолел полсотни ярдов, отделявших его от дерева. Он долго смотрел в искаженное гримасой боли лицо отца, словно салясь понять, что же скажут ему остекленевшие глаза. Но ничего не было в этих глазах; кроме боли и недоумения, – как будто даже на пороге смерти дон Роберто так и не смог понять, что же случилось с ним.

Но юноша понял.

Отвернувшись, он снова шагнул к кустам.

Вечерело, и чем ниже солнце клонилось к горизонту, тем длиннее становились тени на плоских вершинах холмов. Вдалеке, над океаном, юноша заметил белесую дымку – ночью будет туман.

Он перевел взгляд и увидел, как внизу, у холма, выходили из ворот гасиенды последние слуги – с пожитками, завязанными в изношенные серапе, босые и угрюмые, низко опустив голову – словно боялись навлечь на себя новую неведомую и оттого еще более страшную кару.

На веранде у западной стены, как всегда, прямая и высокая, сидела в плетеном кресле его мать, держа на коленях пяльцы. Он видел, как двигались пальцы, тянувшие нить, как двигались губы, когда она произносила слова прощания проходившим мимо нее пеонам. Никто из них не ответил ей; лишь двое или трое отважились осторожно кивнуть.

Наконец слуги покинули гасиенду. По сигналу начальника часовые, выставленные у ворот, закрыли их тяжелые створки. Офицер повернулся к донье Марии. В прозрачном вечернем воздухе мальчик отчетливо слышал его слова.

– Где ваш сын, донья Мария?

– Его нет, – ответила она. – Мы отправили его еще на прошлой неделе...

– Не советую лгать, донья Мария. Его видели здесь вчера.

Голос матери вдруг стал громче, и мальчик понял – она говорила это ему, а не тому, кто стоял перед нею.

– Но его нет здесь, сеньор. Он уехал к родственникам в Сонору – там сейчас для него безопаснее.

– Мы ведь все равно найдем его, донья Мария.

– Нет. Вам его никогда не найти. Это он найдет вас – найдет и добьет. А мы не боимся смерти, сеньор. Вы убьете нас, но ничего не добьетесь. С нашей земли мы никогда не уйдем. Мой муж сказал, что мы останемся на ней – и мы на ней останемся. Пусть вы сейчас нас убьете. Это не даст вам ничего. Мой сын вернется сюда – и он вас отыщет.

– В самом деле? – равнодушно спросил капитан. – Вставайте, донья Мария.

С вершины холма юноша видел, как его мать поднялась. Словно повинуясь безмолвному голосу, поднялись и встали рядом с ней сестры.

– Мой сын найдет вас, – снова услышал он голос матери. – Он найдет вас – и убьет вас и ваших людей.

– Туда, – капитан указал на южную стену гасиенды. Он шагнул вперед, и штык на его ружье угрожающе повернулся в сторону стоявших женщин.

Донья Мария смерила его взглядом.

– Мы не боимся смерти... и не позволим понукать нами, как скотиной.

Она аккуратно положила на стол пяльцы. Выпрямившись и взяв дочерей за руки, широким, твердым шагом направилась через двор к стене.

Дойдя, она провела по стене ладонью, затем повернулась и стала молиться, прикрыв глаза. По губам ее юноша мог прочесть каждое слово, которое произносила мать.

От первого выстрела тело его пронзила дрожь, глаза широко раскрылись, словно пытаясь вобрать в себя то, что происходило сейчас у стен его дома.

Мать стояла, как и прежде, высоко подняв голову, но теперь она прижимала пальцы левой руки к груди. Через секунду сквозь них потекла алая струйка крови.

Предзакатную тишину разорвали, словно удары бичей парусину, крики его сестер, которые перекрыл сухой треск ружейных выстрелов. Отразившись от белых стен гасиенды, звуки словно выкатились наружу.

Младшая сестра упала первой; колени ее подогнулись, выстрелы следовали один за другим; несколько раз тело вздрогнуло и затем неподвижно распростерлось в пыли.

Старшая с криком бросилась к ней, протягивая руки, словно желая помочь, но лишь тяжело упала лицом вниз на тело младшей; во дворе вновь затрещали выстрелы.

У стены стояла одна донья Мария, невидящими глазами глядя в черные зрачки ружей, направленных на нее.

– Это ничего вам не даст, – повторила она слабеющим голосом. – Мой сын вернется и убьет вас.

Она медленно осела на землю, и еще несколько секунд отряд разряжал оставшиеся в магазинах патроны в неподвижное уже тело женщины.

Было уже за полночь, когда мальчик выбрался из своего укрытия и подошел к воротам гасиенды. Над холмами повисла странная тишина – словно все ночные твари сговорились молчанием почтить память умерших. Часовых во дворе не было. Никто не позаботился накрыть трупы. Отряд давно покинул гасиенду, отправившись на поиски других задержавшихся в своих домах людей, – чтобы поступить с ними так же, как и с семьей дона Роберто.

Совсем низко в ночном небе висела луна, и в ее серебристом свете пурпурные пятна той крови, которая текла и в жилах юноши, превратились в серые потеки на голубовато-белой стене. Бледность смерти, покрывавшая лица его сестер и матери, в лунном свете казалось пеленой неведомого сна. Юноша долго стоял над телами, молясь о душах сестер и родителей, и с последней молитвой глубоко спрятал скорбь.

Теперь он был другим и многое предстояло ему сделать.

Мать он поднял первой, вынес ее тело со двора, отнес на самую вершину холма – где и похоронил, выкопав могилу среди густого кустарника.

Рядом с ней он похоронил и сестер – а потом сидел возле свежих могил, пока край горизонта не порозовел в предвестии скорого рассвета. Он ни о чем не думал – казалось, в сознании его остались лишь ужасы этого дня, перечеркнувшие всю предыдущую жизнь.

Когда первые лучи солнца тронули вершину холма, он поднялся и в последний раз взглянул вниз, на гасиенду, где когда-то был его дом.

Слова матери так же глубоко врезались в его душу, как пули – в стену, около которой она умерла; память о сестрах была столь же яркой, как их кровь на этой стене.

Ничто теперь не сотрет из его памяти эти образы – как ничто не сможет потушить и огонь ненависти е его сердце.

И он никогда не покинет эту деревню; это его дом, его земля...

И всегда теперь ночью будет сниться ему один и тот же сон – и он, весь в холодном поту, будет просыпаться от собственного крика.

Один и тот же сон. Всегда – он на вершине холма, единственный свидетель гибели своих близких; всегда будут звучать в его ушах слова матери, превращаясь в четкое понимание – наступает день, и сделать предстоит немало.

Было ли это? Случилось ли все в точности так, как он видел во сне? Крики, выстрелы, алые пятна на белой стене...

Каждую ночь возвращается к нему этот сон. И наутро он знает, что ему следует делать...

Глава 1

Ла-Палома из тех городков, которым не присущи перемены. Расти он начал еще с тех времен, когда был крохотной деревушкой на холмах Пало Аль-то, но рос медленно, и центром его так и осталась бывшая деревенская площадь с белым зданием старинной испанской миссии. В отличие от других калифорнийских миссий эта, однако, не представляла собой ни исторической, ни культурной ценности – а потому не стала ни памятником, ни музеем. По решению муниципалитета ее переоборудовали в городской клуб, а пристройку, в которой раньше размещалась католическая школа, заняла библиотека.

За миссией располагалось маленькое заброшенное кладбище, за кладбищем – обветшавшие дома, где потомки некогда гордых калифорниос, основавших этот городок, влачили жалкое существование, перебиваясь службой в домах гринго, захвативших в давние времена гасиенды их предков, да по воскресеньям судача между собой по-испански о былых временах.

В паре кварталов от миссии находилась проселочная дорога, обочину которой жители Ла-Паломы гордо именовали главной улицей. Она была украшена треугольным куском земли, посреди которого возвышалось корявое туловище огромного дуба. Говорили, что это странное место и два столетия назад было точно таким – и именно его избрали основатели городка ориентиром, от него разбегались дороги на все четыре стороны света. Переулков и пешеходных дорожек в Ла-Паломе не было – прямые, как лучи, улицы расходились от здания миссии, с незапамятных времен так и оставшейся центром этого городка.

Потому окружавший вековое дерево кусок исторической земли именовался коротко и понятно – Площадью. Сам же дуб, на который не одно поколение ла-паломских мальчишек лазило за желудями, вешало качели, вырезало бесчисленные инициалы – причиняло такие поистине адские муки, каких бы не выдержало ни одно нормальное дерево. В ознаменование его возраста и заслуг дуб был обнесен забором, а кокетливый газончик с посыпанными песком тропинками, словно украденный из какого-нибудь английского парка, в свою очередь окружал забор. Аккуратные таблички рекомендовали горожанам по газону не ходить, пикников на нем не устраивать, бросать мусор исключительно в урны – имевшиеся в избытке и покрашенные в темно-песочный цвет; по мнению муниципалитета, цвет соответствовал испанскому колориту города; главная же табличка содержала исчерпывающую информацию о самом необыкновенном дереве, оно объявлялось самым большим и старым дубом во всей Калифорнии, вследствие чего дотрагиваться до него запрещалось кому-либо, кроме наделенных соответствующими полномочиями представителей Управления городских парков. То обстоятельство, что весь штат Управления состоял из двух трудившихся на общественных началах садовников, мало кого смущало.

Просто было не до этого – с тех пор, как Ла-Палому открыл для себя компьютерный мир.

Вернее, началось все с того, что тысячи пришельцев, наводнивших места, ныне известные как Силиконовая долина, вскоре начали обживать обширные территории вокруг Пало Альто и Саннивейл. Понятно, что тихая, сонная Ла-Палома, словно свернувшаяся клубочком вокруг своей Площади с вековым деревом, скрытая от вездесущего калифорнийского солнца эвкалиптовыми аллеями с густым подлеском, окруженная зелеными склонами холмов, – была слишком соблазнительным уголком, чтобы оставаться незамеченной столь долгое время.

А потому первые эшелоны жрецов компьютерного бога достигли Ла-Паломы в рекордно короткий срок. И все свои недавно приобретенные – и весьма немалые – капиталы они употребили на то, чтобы сохранить Ла-Палому такой, как она есть – желанным убежищем от суматошного большого мира.

Как относились к такому их решению местные жители – зависело исключительно от того, с кем из них в данный момент вы говорили об этом.

Для последнего поколения потомков гордых калифорниос приток людей с туго набитой мошной означал прирост рабочих мест. Для деревенских торговцев – увеличение дохода. И те, и другие были приятно удивлены, когда обнаружили, что привычная пляска на грани выживания сменилась спокойной безбедной жизнью.

Других же превращение Ла-Паломы в такого рода заповедник вынудило поменять весь их более-менее налаженный быт. Семья Лонсдейлов не была исключением.

Эллен Лонсдейл родилась и выросла в Ла-Паломе, и даже выйдя замуж, смогла убедить своего мужа Маршалла в том, что Ла-Палома – идеальное место для его медицинской практики: тихий, уютный городок, обещавший надежную постоянную клиентуру. Не говоря уже о том, что будущим детям лучших условий и подобрать было невозможно – детство самой Эллен служило тому подтверждением. Марш полюбил свои приезды в Ла-Палому на студенческие каникулы, а потому уговорить его не составило особого труда.

Первые десять лет супружеской жизни в родном городе прошли для Эллен как во сне. А когда случилось компьютерное нашествие – вместе с ним пришли перемены. Вначале едва заметные, Эллен почти не ощущала их, – а потом было уже слишком поздно.

И теперь, осторожно пробираясь на своем "вольво" по запруженной машинами – как всегда в майский полдень – центральной улице, Эллен снова поймала себя на мысли о том, что Площадь и вековой дуб, бывшие раньше символом города, сейчас стали воплощением и постигших его перемен. А также постигших и ее – придется признаться в этом. И если задуматься об их реальной сути – вряд ли городок покажется таким уж привлекательным.

Взять, например, старые дома – большие неуклюжие постройки, возведенные в стародавние времена гордыми калифорниос, давшими им не менее гордое имя – гасиенды. Их восстановили – и оказалось, что они являют собою зрелище весьма величественное. Но семейные дрязги не спрячешь за красивый фасад; а говорили, что семьи, вселившиеся в роскошные ныне особняки, продают их уже через пару месяцев – и разъезжаются, пав жертвами ими же придуманной жизни, в которой семейных скандалов было не меньше, чем разной хитроумной техники в их кухнях.

И вот теперь – Эллен снова думала об этом – нечто подобное, похоже, грозит и ее семье.

Миновав Площадь, она свернула и через два квартала подъехала к зданию Медицинского центра.

И снова подумала – это здание сродни ограде вокруг дуба на Площади; ни того, ни другого она никак не ожидала увидеть в Ла-Паломе.

И ошибалась, конечно же.

Потому что город рос на глазах – а соответственно росла и практика ее мужа. Его крохотный кабинет стал в один прекрасный день Медицинским центром Ла-Паломы, Центром не то чтобы крупным, но современным и прекрасно оборудованным. Не так давно Эллен наконец решилась оставить безуспешные попытки подсчитать, сколько же человек у Марша в штате – так же, как вскоре после свадьбы она оставила взятую было на себя больничную бухгалтерию. В конце концов Марш мог позволить себе нанять бухгалтера – он владел пятьюдесятью процентами акций Центра.

Иными словами, семейство Лонсдейлов процветало – через две недели им предстояло, покинув коттедж на Санта-Клара-авеню, стать жильцами громадного особняка на Гасиенда-драйв. Прежние хозяева, чета средних лет, подали на развод еще до того, как завершились отделочные работы.

Сама Эллен подозревала, что одной из причин, побуждающих ее вселиться в этот дом – хотя об этом-то она уж точно ни за что не скажет ни мужу, ни их сыну Алексу, – было желание чем-то занять себя, отвлечь свой ум от неизбывной мысли о том, что их собственный брак катится к неминуемой катастрофе. Не они первые и не они последние, особенно в Ла-Паломе, – причем город, казалось, не жаловал не только пришельцев, но и собственных сыновей и особенно дочерей – половина школьных подруг Эллен уже звались "разведенками". Вспомнить только, каким мечтам они предавались в последние перед венчанием дни – и ведь ничего, вначале все шло вроде бы нормально, а потом вдруг словно бы оборвалось – по причинам, непонятным ни одной из них...

Взять, например, Валери Бенсон – она своего мужа в один прекрасный день просто из дому выкинула, громогласно оповестив всех друзей и знакомых о том, что у нее больше нет сил мириться с так называемыми привычками Джорджа, хотя никто так и не узнал впоследствии, какие привычки она, собственно, имела в виду. Теперь вот живет одна в доме, который Джордж ей помогал ремонтировать...

Или Марти Льюис – та, правда, до сих пор живет с мужем, хотя брак их как таковой распался еще несколько лет назад. Этот самый ее муж работал в компьютерной фирме менеджером по продаже; деньги одно время начал получать сумасшедшие, и как результат – скоротечный алкоголизм. В итоге смыслом жизни для Марти стало выбить из своего благоверного хотя бы ежемесячные взносы за дом.

Синтия Эванс тоже, как Марти, живет со своим и тоже давным-давно его потеряла, только ее супруг пал жертвой семидневной и восемнадцатичасовой рабочей недели – дело в Силиконовой долине весьма обычное. Собственно, благодаря такому расписанию компьютерщики и получают свои баснословные барыши. Так вот Синтия, решив, что именно барышами-то она и попользуется, раз нельзя, увы, попользоваться мужем, уговорила его выложить дикую сумму за старую развалину в конце Гасиенда-драйв и дать ей карт-бланш на перестройку оной по ее желанию и разумению.

И вот теперь пришел черед семейства Лонсдейл. Следующие две недели обещают быть похожими на сумасшедший дом – Эллен придется следить за циклевкой полов, покраской стен, штукатуркой, проводкой... и все это, она надеялась, позволит ей не думать о том, что Марш в последнее время стал задерживаться на работе все чаще и что ссориться они стали из-за каждого пустяка... Но есть надежда – лишь слабая надежда, не более, – что новый дом может пробудить интерес Марша к жизни вне больничных стен, а стало быть, и к ней, Эллен. И, может быть, вместе с домом они починят и здание своего семейного бытия, давшее глубокую-глубокую трещину; а ведь она еще когда себе говорила – нельзя требовать слишком много в короткий срок, но...

С трудом втиснув "вольво" на стоянку между темно-синим "мерседесом" и "БМВ", Эллен заперла машину и через несколько секунд уже входила в приемную. Привычным движением натянув на лицо бодрую улыбку, внутри она вся напряглась – опять из-за пары слов может вспыхнуть ссора.

Сколько же их было – хотя бы за последние две недели? С этим надо заканчивать. От ссор страдала она, страдал Марш, а больше всех страдал от них Алекс – в свои шестнадцать он воспринимал дурное настроение родителей гораздо острее, чем могла предположить Эллен. И если они с Маршем сейчас снова начнут собачиться, Алекс сразу догадается об этом, как только они приедут домой.

Барбара Фэннон, ассистент Марша, начинавшая у него медсестрой, когда он только открыл в городе свою практику, увидев Эллен, помахала и улыбнулась ей.

– Он только что закончил совещание с персоналом и ушел к себе. Сказать ему, что вы пришли, миссис Лонсдейл?

– Нет, спасибо. Сделаю ему сюрприз.

Барбара с сомнением поглядела на нее.

– Не очень-то он любит сюрпризы...

– Вот именно потому я и желаю развлечь его таким образом. – Эллен заставила себя заговорщицки подмигнуть Барбаре, в очередной раз досадуя на то, что ассистентка, похоже, знает Марша лучше его супруги. – А то возомнит о себе Бог знает что, а? – Шутливый тон явно не получился. Помахав Барбаре, Эллен направилась к кабинету мужа.

Марш сидел за своим столом, склонив голову над бумагами, и когда он поднял ее, Эллен показалось, что в глазах его блеснул колючий огонек раздражения. Впрочем, погасил он его очень-очень быстро.

– О, привет! Что привело вас сюда, миледи? Я-то думал, ты на стройплощадке сводишь всех с ума и транжиришь наши последние сбережения. – Широкая улыбка на его лице выглядела достаточно убедительной, но от Эллен не ускользнула легкая язвительность в тоне; разумеется, она поспешила убедить себя, что это ей лишь почудилось.

– Нет, у меня встреча с Синтией Эванс.

Она сразу же пожалела о сказанном. В глазах Марша Синтия и Билл Эвансы были живым воплощением всех неблагоприятных перемен, имевших место в Ла-Паломе. Из всех новоявленных жителей города Билл Эванс обладал самым большим состоянием.

– Не волнуйся, милый (черт бы побрал этот виноватый тон!), я ничего покупать не собираюсь – только посмотрю. – Нагнувшись, она поцеловала мужа; Марш не ответил на ее поцелуй, и Эллен, отойдя в сторону, с обиженным видом опустилась на диван у двери. – Хотя с плиткой в патио нужно действительно что-то делать. Она почти вся побитая, а заменить нечем, и...

Марш хмуро покачал головой.

– Позже, – бросил он. – Ведь мы же договорились – пока отделаем только так, чтобы в доме можно было жить – не более.

– Да, помню. – Эллен вздохнула. – Но когда Синтия мне рассказывает, какие штуки они вытворяют там со своей гасиендой, я каждый раз прямо зеленею от зависти.

Отложив ручку, Марш устремил долгий взгляд на жену.

– В таком случае тебе нужно было выходить не за врача, а за компьютерного гения.

Этого тона Эллен боялась больше всего.