Сад в Суффолке

© Kate Sawyer 2023

© Давыдова М., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2025

© Макет, верстка. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025

Моей матери, Валери Сойер (в девичестве Шоу)

Дни тянутся долго, годы летят быстро.

1

Мэри выходит из оранжереи в мощеный дворик. Густую тишину прорезает резкий писк кухонного радио. Полдень, пять часов до прибытия первого гостя.

Добравшись до газона, она оглядывается через плечо, перехватывает поудобнее тяжелую стопку скатертей и ускоряет шаг. В складках тела скапливается влага. Новенькая комбинация под халатом уже липнет к коже, ляжки трутся друг об друга. Даже под коленями скользко от пота.

Выглаженные скатерти падают на стол с глухим стуком. Мэри закрывает глаза и идет вдоль стола, ведя ладонью по поверхности.

Это монструозное сооружение, которое вытянулось на траве, как змея, по частям собирали по всему дому. Под ладонью узнаются знакомые текстуры, зазоры, перепады высот. Даже с закрытыми глазами понятно, где что. Обеденный стол. Швейный. Бюро из комнаты Рози. Столик на козлах, который Ричард купил под игрушечный автотрек Фиби.

Наконец Мэри доходит до раскидистой тени дерева. Нагретый солнцем затылок начинает остывать, и от этой мимолетной прохлады в голове сразу свежеет. Не отнимая ладони от поверхности стола, Мэри запрокидывает голову и открывает глаза.

Дерево – не столько дерево даже, сколько кружево света, струящегося сквозь листву, – стало для Мэри решающим фактором. Незадолго до того, как они приехали смотреть дом, она всерьез увлеклась садоводством и с каждым днем узнавала на улице все больше растений; неожиданная эта страсть крепла в ней постепенно, долгими вечерами, когда она сидела на диване с Эммой на руках и под монотонный бубнеж свекрови рассеянно смотрела, как Джефф Гамильтон на экране перетирает пальцами компост.

Все те месяцы, проведенные в доме Ирэн, Мэри снилось, как она разбивает клумбы, копает грядки, сажает луковицы. Днем, пока Ирэн в очередной раз пилила ее из-за какой-нибудь мелочи, она погружалась в мечты о зеленой лужайке под раскидистым деревом, о теплице с остроконечными фронтонами в викторианском стиле и аккуратных грядках, присыпанных самодельным компостом.

В последующие годы, сидя в оранжерее и любуясь своим садом, Мэри не раз думала, что, если бы не Ирэн, она бы, наверное, даже не обратила на этот дом внимания.

– Смотри, какое дерево!

Мэри нагнулась к лобовому стеклу их новенького «вольво», чтобы разглядеть получше. Под колесами зашуршал гравий, и Ричард раздраженно цыкнул, опасаясь за свежую краску. Дом слишком большой, сказал он. Придется нанимать кого-то ухаживать за садом. А в деревне даже паба нет. Случись что, сколько до них будет добираться скорая? А пожарные?

Сам дом поначалу не понравился и Мэри. Огромный – куда больше, чем нужно на троих, – угловатый и серый. Ей хотелось дом из красного кирпича или, коли уж ее занесло в Суффолк, такой, чтобы можно было перекрасить в характерный оттенок розового, который пользовался в этих краях большой популярностью.

Но дерево намертво приковало ее взгляд. Оно мерцало. На стене дома плескалась солнечная рябь, как будто где-то в ветвях прятался диско-шар. Пышная крона шелестела на теплом весеннем ветерке. Тонкие ветви шевелились, словно длинные хрупкие пальцы, перебирающие пряди волос, и, разрезая свет, отраженный от поверхности пруда у самых корней, создавали восхитительное световое шоу на сером кирпичном фасаде.

Мэри с первой минуты поняла, что это ее дерево.

Сегодня старая ива выглядит такой же усталой, как толстый рыжий кот, который растянулся в ее тени.

Из-за густой кроны ясного голубого неба почти не видно, но Мэри все равно думает об Эмме. Прямо сейчас ее старшая дочь астероидом мчится по направлению к Британии. Вот она, скрестив вытянутые ноги, прижимается лбом к иллюминатору и разглядывает сверкающий далеко внизу Атлантический океан. На ногах у нее туфли из мягкой кожи – надо полагать, на высоком каблуке; только Эмме придет в голову надевать такие в самолет. Мэри живо представляет, как дочь качает головой, отказываясь от предложенного стюардессой шампанского.

Она оглядывается на дом.

Жара стоит нестерпимая – вязкая, жирная, как хорошее оливковое масло. Очертания дома искажаются в зыбко дрожащем воздухе, и кажется, будто кирпичная кладка ходит волнами. Ни намека на ветерок. Даже ветви ивы над головой не шелохнутся – редкое зрелище.

Позже, когда по всему саду загорятся сотни крошечных огоньков, гости, может, и обратят внимание на ее живописную красоту, но, пока стоит штиль, в ней сложно разглядеть что-то особенное: просто симпатичное дерево, каких сотни.

Ветви неподвижны, но отраженный от воды свет, как и прежде, рисует на стене дома то самое кружево, в которое Мэри влюбилась много лет назад. Его не портит даже невысокий заборчик, который теперь ограждает пруд.

– Водоемы и маленькие дети несовместимы, Мэри. Забор или бетон, выбирай!

Эта навязчивая мысль – что кто-нибудь непременно утонет – преследовала Ричарда с тех пор, как на одном из первых свиданий, еще в Кардиффе, они сходили в кино на «А теперь не смотри». Разумеется, он настоял на заборе, едва проведал, что одна из дочерей свалилась в пруд. Ничего страшного, в общем-то, не случилось: потери ограничились одной туфелькой, которая то ли застряла в иле, то ли запуталась в водорослях, буйно разраставшихся в пруду, несмотря на все усилия Мэри.

Туфельки были нарядные, лакированные, подобранные с помощью механического аппарата, который гудел, и вибрировал, и волнующе обхватывал крошечные ножки во время примерки. Выловленное из пруда дитя немедленно закатило истерику, оплакивая утрату. Мэри погладила рыдающую дочку по мокрым, затянутым ряской волосам и поняла, что придется пойти на уступки. Бог с ним, с забором; главное, чтобы эта красная лакированная туфелька с блестящей металлической пряжкой осталась единственным поводом для слез.

В тяжелом неподвижном облаке жары далеко разносится звук кухонного радио. Обычно в этой части сада, под ивой, его не разобрать, но в отупляющем безветрии неестественно теплого сентябрьского дня голос диктора звучит вполне отчетливо.

«…Самый жаркий сентябрьский день за всю историю наблюдений».

Мэри неловко за себя. Она знает, что должна беспокоиться, что изменение климата – это не шутки, а глобальная катастрофа. Она и беспокоится – пару месяцев назад даже ездила на тест-драйв электромобиля, – но все равно рада, что сегодня так солнечно.

Солнечно и тепло.

Благодать.

Мэри начинает мутить. Она ужасно волнуется, и это волнение приятным не назовешь: больно уж напоминает страх. А может, это он и есть. Несмотря на все заверения, к радостному предвкушению примешивается недоброе предчувствие, что этот семейный праздник закончится чем-то ужасным.

«Мне очень хочется, – дописала она на обороте каждого приглашения той же зеленой ручкой, которой выводила спереди имена, – чтобы спустя годы разлуки мы собрались вместе в день моей свадьбы. Я никогда не любила просить, но сегодня все-таки прошу, чтобы на один-единственный день вы оставили вражду за порогом и постарались вспомнить, что любите друг друга».

Когда все трое ответили положительно, Мэри была на седьмом небе. Хотя временами у нее закрадывалось подозрение, что ни одна из них не догадалась перевернуть приглашение и не видела ее приписку.

Нет. Конфликты конфликтами, но она, Мэри, вырастила этих женщин. Никто из них не станет портить день ее свадьбы… Наверное.

– Конечно нет!

От звука ее голоса дремлющий кот вскидывает голову и как будто закатывает глаза, прежде чем потянуться и снова провалиться в сон. Не в первый раз Мэри задумывается, может ли животное ее жалеть.

По саду разливается глубокий, бархатистый голос диктора. Нижняя нота аккорда, виолончель в симфонии птичьих трелей – всепроникающей какофонии, которую улавливаешь не сразу и поначалу воспринимаешь как фоновый шум вроде шелеста прибоя на берегу. Но подобно тому, как на море стоит расслышать одну волну и все остальные звуки растворяются в бесконечном ритмичном плеске, так и в саду: едва ухо вычленяет отдельную трель, и птичий оркестр уже невозможно не замечать.

Воздух полнится звуками. Свист певчего дрозда, воркование вяхирей. Лазоревки, щеглы и синицы щебечут, перепархивая с ветки на ветку и усаживаясь на кустики лаванды, отделяющие мощеный дворик от газона.

Мэри берет из стопки верхнюю скатерть и, мурлыкая под нос, начинает разворачивать. Оглядывает двор, мысленно составляя список дел.

В кресле, запрокинув голову, как сломанная марионетка, дремлет Ирэн.

Откуда она здесь взялась?

Мэри озирается в поисках трости или ходунков – ничего.

Временами, в приступах раздражения, она начинает сомневаться, что Ирэн вообще нуждается в ходунках. Когда старуха в очередной раз материализуется то в одной части дома, то в другой, поневоле задумываешься, действительно ли та не в состоянии ходить, бегать, а то и плясать без посторонней помощи.

На фоне кресла Ирэн кажется совсем миниатюрной. Она всегда была худощавой, особенно по сравнению с Мэри, но после того падения – после операции – начала усыхать, как воздушный шарик, из которого медленно выходит воздух.

Затаив дыхание, Мэри несколько долгих секунд смотрит на грудь Ирэн: дышит или нет? С тех пор как Ирэн перебралась к ней, Мэри делает это по несколько раз в день. Кто бы мог подумать, что, хотя дети давно разъехались, настанет время, когда она снова будет проверять чужое дыхание во сне.

У нее екает сердце. Неужели?.. Предчувствие, которое мучило ее в последнее время…

Ирэн раскатисто всхрапывает, и Мэри переводит дух.

Она отворачивается от Ирэн. Взгляд скользит вдоль составленных вместе столов и останавливается на паре массивных стульев во главе стола, смахивающих на троны. Мэри кладет раскрытую ладонь на живот, как показывала вчера Рози, и старается сосредоточиться на дыхании. Что там нужно представлять? Треугольник?

Инстинкт – бежать! – заглушает остальные чувства. Хочется бросить скатерть, рвануть к задней двери, сдернуть ключи от машины с крючка – жуткая безвкусица этот крючок, Мэри привезла его хохмы ради из отпуска на Майорке с Лиз – и уехать.

Конечно, она так не поступит.

Больше всего на свете она хочет быть здесь. Она ждала этого дня почти два года… Сорок лет, если уж быть честной с собой.

Это начало новой жизни.

Она должна радоваться.

И она рада. Очень.

Но там, где начинается новая жизнь, кончается старая.

2

Мэри сидела на скамейке у гостиницы перед парком. Каменная кладка по периметру поблескивала на утреннем солнышке, легкий ветерок далеко разносил крики играющих детей.

Прогулка до центра оказалась неожиданно утомительной, особенно в ее положении. Дорога шла в горку, и, хотя уклон был совсем небольшой, Мэри быстро выбилась из сил, чего раньше с ней не бывало.

Она посмотрела наверх. Прозрачные клочья облаков терялись в бескрайнем голубом небе.

– Ага, вот он. Дом! Констебл-кантри[1]. – Ричард подвел ее к полотну с пасущимися пятнистыми коровами.

– Тут написано «Эссекс». – Она ткнула пальцем на табличку справа от тяжелой резной рамы.

Ричард насупился, но тут же просветлел лицом и широким жестом обвел галерею.

– Эссекс, Суффолк. В любом случае – Восточная Англия. Только представь, как здорово будет жить в таком живописном месте. Вон какое небо красивое.

По крайней мере, в этом он не ошибся. Небо и правда было что надо.

Мэри опустила глаза. Последние несколько недель она с трудом узнавала собственные ноги. Босоножки ей все еще нравились, но домой она вернется со свежими мозолями: в последнее время ноги страшно отекали на жаре.

При мысли о предстоящем вечере в ней снова шевельнулась тревога. Что надеть? У нее почти не осталось приличных платьев, в которые поместится живот, а сегодня утром выяснилось, что проблема распространилась и на обувь.

Она живо представила лицо Ирэн: легкая испарина под слоем пудры, кислая улыбка, с которой свекровь наблюдает, как Мэри неуклюже спускается по лестнице, цепляясь за перила пальцами с облупленным лаком на ногтях, который увидят все ее гости.

Когда Ричард привез ее знакомиться с родителями, Мэри из вежливости разулась на пороге.

– Нет-нет! – закричала Ирэн, но быстро взяла себя в руки и растянула губы в улыбке. – У нас не принято разуваться, Мэри.

Она потерла стопу: перемычка босоножек впивалась в кожу. Надо будет заглянуть в «Дебенхэмс», поискать какие-нибудь тканевые тапки. На «домашние посиделки» у Ирэн и Берта в чем попало не покажешься, к тому же ей все равно нужна новая обувь на ближайшие пару месяцев. Если она начнет разгуливать по городу босиком, возмутится не только Ирэн.

Мэри нервно сглотнула, в животе разгорелась изжога. Она полезла в сумочку за таблетками.

Утром ей удалось отвертеться от традиционной копченой селедки с яичницей, которую в доме свекрови ели по субботам, но перед глазами до сих пор стоял покрытый желтковой слизью язык Ирэн, которая, выгнув брови, тыкала пальцем в тарелку Мэри со словами: «Завтрак – самый важный прием пищи». Мэри тогда чуть не стошнило, но она только улыбнулась и кивнула, вяло пережевывая намазанный маслом тост – единственное, что худо-бедно принимал ее страдающий от постоянного несварения желудок.

Обычно Мэри любила и поесть, и – в особенности – собираться за столом всей семьей, но неизменная тарелка горячей белковой пищи по утрам быстро отбила у нее любовь к совместным трапезам. Ходить по бежевым коврам Ирэн в грязной уличной обуви было дико, но это не шло ни в какое сравнение с необходимостью каждый день в восемь утра при полном параде спускаться к обильному горячему завтраку, совершенно не сочетавшемуся со ржаными хлебцами и творогом, которыми Ирэн питалась в остальное время дня. Но за шесть долгих недель, что Мэри прожила у родителей Ричарда, она привыкла философски относиться к любым странностям и держать язык за зубами в любых обстоятельствах. В особенности когда речь заходила о Маргарет Тэтчер, что, увы, случалось чаще, чем хотелось бы.

Помогая себе рукой, Мэри оттолкнулась от скамейки, чтобы встать, и у нее вырвался тихий стон, живо напомнивший звуки, которые она порой издавала в спальне. И без того горячие щеки вспыхнули еще сильнее, и Мэри испуганно заозиралась. К счастью, на тротуаре не было ни души. Воспользовавшись случаем, она поправила трусы, врезавшиеся между ягодицами, и одернула прилипшее к ляжкам платье. Мэри знала, что представляет собой то еще зрелище: выходя из дома, она видела свое отражение в зеркале у двери. Она напоминала воздушный шар, наряженный в наскоро сшитые между собой занавески.

Она с точностью до дня знала, когда забеременела. Никогда, даже в брачную ночь, она не подпускала к себе Ричарда без предварительного похода в ванную за контрацептивной губкой. До сих пор не верилось, что тот необдуманный шаг, тот один-единственный раз на диване изменил ее жизнь столь кардинальным образом. И все-таки это случилось, и теперь она стояла в необъятном платье в цветочек посреди захолустного английского городка, обливаясь потом от тяжести новой жизни.

Рыночную площадь отличал особый мотив, который Мэри быстро выучила наизусть: «Ба-а-а-наны! Ба-а-а-наны! Цве-еты! Два пучка фунт! Клу-у-убника! Местная, вкусная! Кому клубники?» Голоса продавцов звенели, отражаясь от туго натянутых брезентовых козырьков. В теплом воздухе стоял тяжелый овощной аромат, оттененный едва уловимым, но стойким навозным душком, долетавшим со стороны животноводческих рядов за зданием универмага, и резкой вонью рыбного прилавка, от которой Мэри немедленно замутило.

В первое воскресенье после переезда к Ирэн и Берту она предложила взять на себя приготовление обеда. Ирэн сама настояла, чтобы они пожили у них, пока выбирают дом, но всеми силами демонстрировала, что их присутствие ей в тягость. И хотя Мэри имела в виду разовую помощь с готовкой, тот воскресный обед как-то сам собой превратился в еженедельное мероприятие. Не сказать чтобы от этого Ирэн сменила гнев на милость, но Мэри продолжала готовить по воскресеньям – не в последнюю очередь потому, что это была единственная возможность поесть того, чего ей хотелось. Вся ее неделя выстраивалась вокруг составления воскресного меню, похода за продуктами и готовки. Без работы и домашних хлопот она поначалу чувствовала себя совсем потерянной и выныривала из бурлящей пены будней только в пятницу вечером, когда возвращался Ричард, и в субботу утром, перед традиционным походом на рынок.

Скажи ей кто-нибудь год назад, что к июлю 1980-го главным событием ее недели станет покупка картошки у продавца, который дует в бумажный пакет, чтобы его расправить, она бы только посмеялась. Но с Нового года ее не покидало ощущение, что она утратила всякую самостоятельность. Что жизнь идет своим чередом, а она, Мэри, волочится следом на веревочке.

Во дворе нового клуба Ричарда было слышно, как гудит Трафальгарская площадь и отбивает двенадцать Биг-Бен.

– Настало наше десятилетие, миссис Робертс.

Ричард заправил ей за ухо кудряшку – она как раз сделала перманент. В тот момент Мэри впервые замутило. Она списала это на поцелуи, шампанское и танцы.

А когда похмелье прошло, поняла, что у нее задержка.

Увидев две полоски, несколько недель она убеждала себя, что жить с младенцем в большом городе – задача вполне посильная. Она успела полюбить Лондон, их уютную квартирку, насыщенную культурную жизнь, и ей совершенно не хотелось от всего этого отказываться. Но она все чаще ловила себя на том, что наблюдает за женщинами, которые, обливаясь потом, заталкивают коляски в общественный транспорт, все чаще обращала внимание на то, что их уютную квартирку отделяет от земли три лестничных пролета. Она перебирала в памяти коллег, которые уволились после рождения ребенка в последние пару лет, и понимала, что не все из них ушли по собственной воле. Осознание это только укрепилось, когда она по секрету рассказала о беременности Элисон из «Красоты» и та заметила, что во всей редакции дети есть только у Эда из «Путешествий». А потом, в холодном кабинете больницы Святого Георгия, узистка наморщила лоб и спустя несколько невыносимо долгих мгновений повернула к ним монитор, и при виде призрачных очертаний и быстро стучащего сердца на Мэри обрушилось осознание, что это по-настоящему. Что у нее будет ребенок, о котором придется заботиться, и что этому ребенку понадобится больше места, а ей – больше поддержки, чем могут предложить подружки с работы, с которыми можно время от времени пропустить бокальчик вина.

В то воскресенье, на прогулке, она забросила пробную удочку.

– Читаешь мои мысли, милая! – Ричард сжал ее холодные руки в ладонях. – Хотя ездить на работу, конечно, будет далековато.

– Я подумываю про ближайший пригород. Кройдон, поближе к Терезе и Филу, или Сербитон, рядом с Майком и Лу. И поезда до вокзала Ватерлоо ходят часто.

Ричард наклонил голову, взял Мэри под руку и энергично зашагал через парк в направлении реки, увлекая ее за собой. Лучше уехать подальше, сказал он. Рядом с его родителями за те же деньги можно взять жилье попросторнее. С его новой зарплатой в глубинке они смогут позволить себе дом с садом с четырьмя отдельными спальнями, и еще останется, чтобы арендовать ему комнату недалеко от работы.

– Да и мама будет рада помогать тебе с пеленками.

Мэри плакала, когда писала заявление об уходе, плакала, когда упаковывала кухонную утварь и постельное белье. И почти всю дорогу до Суффолка плакала тоже. Ричард решил проблему по-своему: поставил кассету с Ваном Моррисоном и прибавил громкость.

Выходя из газетного ларька, Мэри перевесила пакеты на сгиб локтя. И остановилась под слепящим солнцем, заметив, что слева приближаются две фигуры. Ей потребовалась несколько секунд, чтобы понять, что именно она видит: из-за причесок силуэты казались на добрый фут выше нормального человеческого роста. Панки. Даже в этом провинциальном городишке было свое сообщество неформалов. Не такое многочисленное, как в Лондоне, но их присутствие было заметно: они кучковались в переулках, сидели на оградах. Не то чтобы Мэри боялась панков, но в их внешности, в их поведении было нечто раздражающее. Она и сама в некотором смысле считала себя бунтаркой, но эта субкультура почему-то стояла ей поперек горла. Дело было не в одежде, нет: она и сама с гордостью щеголяла косухой из магазинчика для неформалов на Кингз-роуд. Музыка – пожалуй, музыка ей действительно не нравилась: ни «Секс Пистолс», ни им подобные. Но это была всего лишь дань времени. В ее студенческие годы все с ума сходили по диско, а они с Ричардом только под конец магистратуры распробовали электронику. Кардиффские студенты предпочитали слушать Боба Дилана. И даже идеология панков не вызывала у Мэри отторжения, она никогда не питала любви к королевской семье и правительству. Нет, дело было в поведении. Панки ее нервировали.

Парочка приближалась; залитые лаком кислотные ирокезы вздымались над головами, как петушиные гребни, и на солнце просвечивали насквозь. Несмотря на жару, оба с головы до ног были затянуты в черную кожу, густо усыпанную металлическими шипами. Когда панки подошли ближе, солнце осветило их лица и Мэри смогла как следует их разглядеть. Она понимала, что пялится, но не могла отвести взгляд. Глаза у обоих были подведены карандашом, и губы тоже: ровный черный контур и яркая помада, на веках сине-зеленые, как павлиний хвост, тени. На скулах – густой слой малиновых румян.

Умом Мэри понимала, что это просто молодые люди – почти ее ровесники – с необычными прическами. Но все равно напряглась.

И тут же на себя разозлилась. Она родилась и выросла в Глазго, а последние пять лет жила в Лондоне и за это время кого только не видала и никогда не придавала этому большого значения. Но дерзость, с которой они носили свои ирокезы, на шесть дюймов возвышавшиеся над выбритыми висками, угнетала ее. Рядом с ними она чувствовала себя наивной, неискушенной. Пирсинг в ушах и в носу, тяжелые ботинки на грубой подошве – она их совсем не понимала.

Может быть, в таком захолустье ей самое место, подумала она огорченно.

Девушка с ирокезом поймала ее взгляд. Мэри инстинктивно попятилась, пропуская панков вперед. Заметив дискомфорт Мэри, девушка ухмыльнулась и пихнула локтем своего спутника, такого же размалеванного, но пошире в плечах, с квадратной челюстью – пожалуй, даже симпатичного. Проходя мимо Мэри, он посмотрел ей прямо в глаза. Накрашенные губы растянулись в улыбке.

Мэри продолжила пятиться и врезалась спиной в стеклянную дверь, из которой только что вышла.

– Ай!

Панки отвернулись от нее и продолжили путь, что-то обсуждая. Мэри была им неинтересна. Кто бы сомневался.

Ее охватило неконтролируемое желание разреветься.

Продавец из магазина напротив бросил на нее участливый взгляд, заворачивая букет хризантем в нарядную бумагу.

– Все хорошо?

– Да. – Она шмыгнула, стараясь сдержать слезы. – Спасибо.

Он покивал.

– Цветочков возьмете? – Он протянул ей охапку ярких хризантем. С бумаги капало: цветы стояли в ведре с водой под прилавком. – Два пучка фунт.

Нагруженная пакетами, с букетом под мышкой Мэри лавировала между прилавками, чувствуя, как вода с мокрой бумаги пропитывает платье.

В одной руке она несла свиную вырезку из мясной лавки и еще два полосатых полиэтиленовых пакета с овощами. В другой – вощеные зеленые яблоки для соуса и сливы – такие спелые, что бумажный пакет уже успел пропитаться соком. Сливы предназначались для пирога, который Ричард очень любил.

У «Маркс и Спенсер» Мэри сбавила шаг, якобы разглядывая витрину, а на деле пытаясь отдышаться. Потом развернулась, чтобы пройти торговый ряд насквозь и выйти к «Дебенхэмсу».

Тогда-то она и заметила, что рынок звучит как-то иначе, громче и истеричнее, чем обычно. Где-то заверещала женщина, следом раздалось несколько возгласов, совсем не похожих на привычные крики рыночных зазывал, а затем ее ушей достиг высокий визг, сопровождающийся грохотом ящиков и металлических подпорок.

Мэри шагнула вперед, пытаясь разглядеть причину переполоха. Толпа в проходе между полосатыми брезентовыми навесами расступилась, и ее взгляд упал на асфальт. Под ногами у шарахающихся в стороны покупателей, примерно на уровне колен, неслись во весь опор две свиньи. Мэри стояла и смотрела, как они приближаются. Люди вокруг бросались врассыпную, но она не могла сдвинуться с места. Звуки приглушились, как будто уши заткнули ватой.