Жизнеформы психической реальности. Общая теория психической реальности

Можно выделить три такие характеристики: дефицитарность, фасцинация и тотальность.

2.3.1. ДЕФИЦИТАРНОСТЬ. Д-ПАРАМЕТР

Первым параметром символической реальности является дефицитарность: Д-параметр. Дефицитарность показывает то, что символическая реальность никогда не сможет покрыть и возместить потерянное, она будет всегда недостаточна, за ней стоит пустота, отсутствие, однако это отсутствие эмоционально насыщенно и притягательно. Бесконечно притягательно.

Ахиллес и черепаха – одна из самых известных апорий древнегреческого философа Зенона Элейского. Ее суть заключается в том, что быстроногий Ахиллес никогда не догонит медленную черепаху, если между ними было изначальное расстояние. Ибо сокращение расстояния между ними сопровождается движением самой черепахи – и этот процесс бесконечен. Понятно, что это ментальная конструкция. Но не суть. Главное, что то, к чему ты тянешься, в принципе недоступно.

В фильме Такеши Китано «Ахиллес и черепаха» главный герой, мальчик Матису, любил рисовать. Это была его главная и даже единственная страсть. Он рисовал все, но в его действиях сохранялось какое-то неявное и молчаливое отчаяние. Мир двигался. А остановить его не удавалось. «Сложно, да? Куры не хотят стоять на месте», – говорила ему одна из служанок его семьи, когда он пытался зафиксировать на холсте двигающуюся домашнюю птицу. Двигалось все: трамваи, птицы, автобусы. Умирали его близкие, что тоже являлось своеобразным «движением»: отец, мачеха (которая очень его любила), друзья, сокурсники, проезжающие автомобилисты попадали в аварии, собственная дочь, которая связалась с криминальным миром. Все это он пытался зафиксировать в рисунке, контуре, отпечатке: мачеху, которая лежала мертвой, выползающего из горящей машины и просящего помощи автомобилиста, собственную дочь, когда он с женой пришел на ее опознание. Это вызывало ужас. Совершенно безэмоциональный, черствый к живому, не замечая никого, он жил исключительно в своих картинах, пытаясь зафиксировать убегающую живую реальность и оставить на этом месте неживой слепок в виде картины. Но реальность не поддавалась. Ахиллес никогда не догонит черепаху.

Когда мама покидает ребенка, он обнимает материнский халат и засыпает. Материнский халат напоминает мать, он пахнет мамой. Это создает временную иллюзию ее присутствия и позволяет успокоиться. Отчасти успокоиться. «Отчасти» – наречие, которое демонстрирует частичность, скрывающую за собой отчетливую нехватку. Антонимом слова «отчасти» является слово «полностью». Но тут далеко не «полностью». Халат не мать. И никогда ею не станет. Он не сможет ответить взаимностью, это что-то всегда неживое, отсюда и недостаточное. Так же, как и упомянутые в первой части мумия, фотографии или же внешнее перевоплощение в утерянный объект.

Фотография, отражение в зеркале, картина – это попытка зафиксировать уходящее, свести на нет динамику природного естества, сохранить полностью несохраняемое, обнулить движение, наконец. Но сохраненное и зафиксированное всегда будет недостаточно. Это «почти» никогда не станет «полностью». «Я скучаю по нему, даже когда он рядом», – говорила одна моя пациентка.

За символическим объектом – символической фигурой – символическим Другим (это все одно и то же) – всегда располагается отсутствие. Там ничего нет, поэтому нехватка бесконечна.

2.3.2. ФАСЦИНАЦИЯ. Ф-ПАРАМЕТР

30 октября 1938 года более миллиона американцев внезапно охватила массовая паника. Они ждали нашествия пришельцев. Это не шутка или выдуманная история, тем более не каламбур. Это происходило на самом деле.

Дело в том, что в этот день в эфире станции «Си Би Эс» транслировалась постановка радиоспектакля «Война миров» по одноименному романа Герберта Уэллса. И люди восприняли художественное произведение в качестве актуальной новости. Вся предыдущая информация, знания, критическое мышление отошли на второй план, на первом плане был актуально услышанный текст произведения. Он привел слушателей в некоторое магическое замешательство. Что-то непонятное и полумистическое охватило умы и души людей. Это эффект фасцинации. Магическое действие стимула, при котором завороженный человек переходит в его подчинение. Иногда полное. Но динамически – временное.

Фасцинация, а именно завороженность, – понятие, введенное выдающимся советским ученым Юрием Валентиновичем Кнорозовым. Кнорозов – ученый, который расшифровал письменность майя, историк, лингвист и этнограф, при жизни ставший мировой легендой. По его мнению, фасцинацирующий эффект возникает при таком действии сигнала, когда предыдущий опыт и информация полностью или частично стираются под влиянием вновь поступившей12. Фасцинирующим эффектом обладают музыка и поэтический ритм, например. Или же средства массовой информации, вызывая ту или иную доминирующую эмоцию. Человек подчинен магии стимула. Это в какой-то мере очень близко тому, что рассматривал в своих работах академик В. М. Бехтерев в качестве внушения13.

Самым главным результатом фасцинирующего эффекта является придание символическому объекту магичности и сверхъестественности. Объект – человек, явление, процесс – наделяется характеристиками сверхъестественности. Он завораживает и тем самым подчиняет. Логика уходит на второй план, на первый план выходит яркое, цепляющее, вспышка. То самое, заставляющее застывать на одном месте и идти в том направлении, куда оно, завораживающее, укажет. «Я увидел ее и замер», – признавался один из моих пациентов, попавший в зависимость от девушки, к которой не то чтобы боялся подойти, он терялся при встрече с ней. Что-то (она) сверхъестественное на него смотрело, а он был заворожен ее образом.

Да, именно, фасцинирующий эффект наиболее выражен в ситуации влюбленности. Именно здесь отчетливо оголяется состояние завороженности, доходящее до ступора, когда когнитивные функции заторможены и все подчинено вожделенному образу объекта.

Она стройна и высока,

Всегда надменна и сурова.

Я каждый день издалека

Следил за ней, на все готовый.

Я знал часы, когда сойдет

Она – и с нею отблеск шаткий.

Фасцинация – это настоящий клад для поэта, основа для возникновения такого явления, как «муза». Лишенная эффекта фасцинации девушка перестает быть музой и возвращается в строй смертных обитателей планеты Земля.

Вместе с тем фасцинация без эстетического компонента неизменно пугает, завораживая своей силой неизвестности, придает воспринимаемому объекту характеристики потусторонности и хтоничности.

Фасцинация лишает человека логики, на первый план выводя непонятное, неструктурированное, но ритмичное, психотическое, волнительное и неуправляемое. Это спрятано в музыке, ритмах шаманского бубна, совместных танцах, орнаменте, ударениях при декламации, общих движениях и эмоциях. И практически нейтрально при воздействии речи и чистого текста. Если только речь не гениальна, как, например, у В. В. Набокова в рассказе «Ultima Thule».

Иными словами, эффект фасцинации пропадает и заканчивается там, где возникает структура и осознанное понимание. Там, где возникает видимое. С другой стороны, эффект фасцинации действует там, где активно невидимое, потустороннее, волнительное, берущее власть над человеком: ОНО смотрит на тебя, а ты его не видишь. И ОНО имеет власть над тобой. Клад для создателей фильмов ужасов.

2.3.3. ТОТАЛЬНОСТЬ. Т-ПАРАМЕТР

В 1904 году будущий выдающийся советский академик, а тогда еще начинающий российский ученый, представитель известной дворянской династии, князь, Рюрикович, потомок Юрия Долгорукова и Владимира Мономаха, Алексей Алексеевич Ухтомский проводил физиологические эксперименты. Как полагается: на собаке. И обнаружил занимательный факт. Электрическое раздражение коры головного мозга собаки приводило к рефлекторным реакциям в ее конечностях. Однако в период подготовки к дефекации воздействие на кору не давало привычных реакций в конечностях. В то же время усиливалось возбуждение в аппарате дефекации, с благополучным завершением которого привычные реакции в конечностях возвращались. Иными словами, возникший очаг возбуждения в виде позывов к дефекации как бы забирал в себя все остальное возбуждение. После акта дефекации рефлекторность конечностей возвращалась. Так Ухтомским был открыт механизм доминанты, в последующем ставший одним из основополагающих механизмов психофизиологического объяснения человеческого поведения и психики в целом. Несмотря на кажущуюся простоту, принцип доминанты достаточно глубок.

Доминанта представляет собой временный очаг господства возбуждения, в то время как в других частях нервной системы наблюдаются явления торможения. Иными словами, активация нервной системы в одном месте сопровождается угнетением процессов активации в других ее местах. Более того, другие очаги возбуждения не просто тормозятся, но и ОБСЛУЖИВАЮТ главный очаг. По словам Ухтомского, «доминанта создается односторонним накапливанием возбуждения в определенной группе центров как бы за счет работы других центров». Повторюсь: поступающие стимулы и раздражители (разнообразного характера) ПОДКРЕПЛЯЮТ и УСИЛИВАЮТ существующую доминанту. «Множество новых и неожиданных, так сказать, диффузно-безразличных поводов, – отмечает автор, – оказываются его возбудителями»14. Другие же поводы переходят в разряд второстепенных, фоновых и нейтральных. Так мать, крепко спящая под гром артиллерийской пальбы, реагирует и просыпается под легкий стон своего ребенка (пример Ухтомского).

Каким же образом доминанта связана с символическим миром? Все просто: символический мир выстроен образами. А сами образы, согласно Ухтомскому, являются результатом работы определенной доминанты. Наша психическая реальность есть результат работы доминанты. «Всякий интегральный образ, которым мы располагаем, – отмечает автор, – является достаточным продуктом пережитой нами доминанты. В него отлилась совокупность впечатлений, приуроченных к определенной доминанте, которая имела в нас свою историю»15.

Ведущая доминанта задает нам определенную реальность. Поступающие стимулы встраиваются в логику доминанты. Как отмечал Ухтомский, доминанта всегда самооправдывается, а логика – слуга ее. Это очень близко нашим рассуждениям. Символическая реальность соединяет, сводит все свои фрагменты в единую доминанту, насыщенную своими эмоциональными значениями. Все находится в одном пространстве и подчинено одним эмоциональным течениям – это я называю тотальностью.

Тотальность проявляется в том, что актуальный аспект символической реальности ставит в подчинительное и обслуживающее положение другие каналы получения информации. Например, если у человека доминирующая эмоциональная модальность на актуальный момент связана с отвержением, то любую поступающую информацию он будет интерпретировать в соответствии с этой доминирующей модальностью. «Я чувствовал, что она меня недостаточно любит. Почти всегда! Когда она опаздывала на свидания, не сразу отвечала на сообщения, ее тон был недостаточно приветлив. В компаниях я даже считал ее взгляды в мою сторону и в сторону других. Я почти всегда выигрывал, но это меня не успокаивало. Какой-то частью я понимаю, что это бред, но ничего не могу с этим поделать», – говорил один из моих пациентов. Здесь все внешние стимулы тотально встраиваются в актуальный символический ряд с доминирующей эмоциональной модальностью. Тотальный контроль образов над событиями. Символическая фигура ставит все остальные образы и события на второй план, она тотальна – захватывает все.

3. Чувственные основы символической реальности. Базовые эмоциональные модальности

Выделенные признаки символической реальности объединяются ее интегральным амбивалентным сверхпризнаком: она одновременно пытается охватить и удержать утраченную реальность, но вместе с тем принципиально не может этого сделать. Материнский халат напоминает мать, но он не мать. Это противоречие создает напряженность, являющуюся эмоциональным наполнителем символического.

3.1. Ядерная самость. Начало человеческой уязвимости

Поговорим о человеческой уязвимости. Первичный коллапс, выраженный в разрушении изначальной связи с домом, когда первичное поле рассыпается, приводит к тому, что мы сохраняем фрагменты утерянного в виде символических фигур. И тут возникает закономерный вопрос: что нас заставляет цепляться и сохранять эти фрагменты? Что заставляет нас прижимать материнский халат, пахнущий мамой, – той, которой в первичной форме нашего слияния (первичное поле) уже нет? Где находится то место, откуда исходит эта тяга к сохранению и удержанию?

Моя любимая часть «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова – это «Тамань». Эпизод, который эмоционально меня задел и даже как-то въелся в мою память, – эпизод со слепым мальчиком. Он был странным, представлялся убогим, улыбался, когда его жалели; разговаривал с Печориным на малороссийском наречии, а с загадочной Ундиной, к которой был привязан, – на чистейшем русском, воровал для нее и ее напарника-контрабандиста вещи и был в конце ими же оставлен ночью на берегу моря. Монету, которую они ему оставили, он даже не поднял.

Далее я приведу текст, он важен для понимания того, что я хочу донести:

«После некоторого молчания Янко продолжал:

– Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе скажи, что, дескать, пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же больше не увидит.

– А я? – сказал слепой жалобным голосом.

– На что мне тебя? – был ответ.

Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников».

– Только? – сказал слепой.

– Ну, вот тебе еще, – и упавшая монета зазвенела, ударившись о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик долго плакал, и долго, долго… Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!»16

Это очень сложно объяснить словами, но легко прочувствовать. В этом месте слова не играют важной роли. Все произнесенное будет недостаточным, а может, и неправильным, так как слова слишком бедны, недостаточны и ограничены, чтобы охватить ту смутную бездонность внутри нас, откуда высвечиваются первые признаки нашей жизни с первыми моментами нашего появления, пропитанными уязвимостью и чувствительностью ко всему, что находится в пределах нашей сенсорной досягаемости. Это ядерная самость, сердцевина нашей психики, наиболее чувствительная ее часть. Это та часть нас, что всегда тянется к теплу, но боится света17. Эта та часть, которая позволяет человеку реагировать там, где нет доступа к словам, смыслам, сочетаниям, оттенкам, контрастам, мыслям, наконец. Есть доступ к образам. Чувствам удобнее проявляться через образы, даже иногда разговаривать образами, сообщать что-то… Нет, даже не сообщать, а доносить – так правильнее. Может быть, поэтому то, о чем мы будем говорить ниже, а именно о ядерной самости, легче всего проявляется через образы. И даже здесь все не так просто.

У знаменитого английского детского психоаналитика, психиатра и педиатра Дональда Винникотта есть известное выражение: «Не существует такой вещи, как младенец». Под этим выражением подразумевается то, что младенец целиком и полностью зависит от матери и вне ее рассматриваться не может. Иными словами, вся его сущность определяется качеством контакта с материнской фигурой. Психика младенца организуется с помощью психики матери. Но там, где она не может самостоятельно организоваться, да и выжить в целом, что-то есть. Там есть из чего вычитать.

Так вот, опираясь на вышеотмеченное выражение Винникотта, ядерная самость представляет собой то, что остается от психики младенца, если исключить оттуда материнский объект. Это то место, где мы наиболее уязвимы и чувствительны, откуда исходят базовое доверие и стыд. Это место имманентной витальности. Место, откуда тянется рука в сторону того, где ничего нет. Самое прекрасное в человеке – это место его уязвимости.

Помимо доверия и стыда ядерная самость лежит в основе эмпатии, сопереживания другому. Как говорила одна моя пациентка, «Он так мило съел конфету, что я разревелась на полчаса». Именно резонирование ядерных самостей создает то, что можно назвать настоящей эмоциональной близостью. Это состояние близости кратковременно, ибо сложно находиться длительное время без кожи (о «коже» можно почитать у Анзьё18), но его ни с чем не перепутаешь и никогда не забудешь.

Ядерная самость обращена в сторону символической фигуры, символического Другого – актуальной части символической реальности – эквивалента потерянного, но сохраненного в том месте, где ничего уже нет. Этот союз ядерной самости и символического создает иллюзию былого «доисторического» равновесия, на котором зиждется ощущение стабильности, связности и непрерывности – эхо первичного поля. Но оно обречено. Без шансов. Халат не ответит взаимностью.

Мы уже отмечали двойственность символической реальности: она одновременно заменяет отсутствующее, но и одновременно о нем, отсутствующем, говорит. И даже настаивает: за халатом, мумией, картиной, фотографией, образом ничего нет. Эта двойственность создает предельное эмоциональное напряжение, которое является источником своеобразного эмоционального наполнения символического в виде его фигур. Это очень важный и сложный момент. Именно здесь, в этой двойственности, зарождается то, что можно в последующем назвать предельными эмоциональными модальностями.

Итак, вернемся к состоянию первичного поля, выраженном в состоянии тотальности, в котором находился каждый из нас. Как мы помним, оно характеризовалось неизменной связью всех со всеми, непрерывностью и равновесностью. Узлом всего этого являлись мы, все подчинялось нам и являлось нашей частью – первичное поле. Коллапс первичного поля, когда раскалывается, разрывается, фрагментируется весь мир, связан с запредельной тревогой, первоначально не имеющей места своего приложения, – это тотальный ужас. Затем в процессе возникновения символической реальности в виде символических фигур эта тотальная тревога начинает усложняться, фрагментироваться и связываться с фигурами символической реальности, наполняя их эмоциональным содержанием. Содержанием с привкусом притяжения и недоступности одновременно. Этим эмоциональные модальности представляют собой отражение отношения ядерной самости к рассыпающейся тотальности, первичному полю, некогда ее оберегавшему. А теперь уже эти фрагменты становятся бросающими, угрожающими, манящими, недоступными, завораживающими и холодными.

Характеристики (параметры) фигур-фрагментов символической реальности, с которыми связывается ядерная самость, в своем функциональном сочетании образуют соответствующую этому сочетанию эмоциональную модальность. Если осознать эти механизмы, можно понять, как появляются эмоции в символическом пространстве. Об этом поговорим ниже.

3.2. Возникновение эмоциональных модальностей. Базовая формула

Выше мы уже выделяли базовые признаки символической реальности, а именно: дефицитарность, тотальность и фасцинацию. Они образуют триаду, сочетание которой в доминанте определяет ту или иную эмоциональную модальность.

Что означает сочетание в доминанте? Это своеобразный треугольник, когда верхним углом является один из признаков символической реальности, остальные же признаки выполняют функцию дополнения и усиления главного признака. Иными словами, доминирующий признак, усиливающийся двумя дополнительными признаками, образует ту или иную эмоциональную модальность.

Рис. 1. Анорексическая модальность

Так такой признак в функциональной доминанте, как дефицитарность, усиленный тотальностью и фасцинацией, создает модальность отвержения, отказа и покинутости, названную нами анорексической модальностью? (Рис. 1.)

Дефицитарность символической реальности заключается в том, что символическая фигура никогда полностью не может охватить и заменить то, что пытается охватить и заменить. Материнский халат хоть и пахнет мамой, но таковой не является, фотография хоть и оптически отражает физическую реальность, ею не является. Иными словами, дефицитарность символической реальности приводит нас к ощущению неизбежной недостаточности в частности до пустоты в целом. За символической фигурой скрывается отсутствие. Там ничего нет. Ни-че-го. Мы неизбежно столкнемся с тем, что халат не мать.

Дополнительные признаки символической реальности, такие как тотальность и фасцинация, усиливают это ощущение отсутствия, добавляя туда функции всеобъемности (тотальности) и сверхъестественности (фасцинации). Это уже не просто нехватка, это магическое ощущение отсутствия объекта, пронизывающее всю психику.

Первичные ощущения здесь – брошенность, покинутость, отвергнутость. Ведущий нарратив – меня не любят или любят недостаточно. Тот, кто намекает мне на любовь, – бутафория. Связь человека с нехваткой-пустотой, возведенной в культ благодаря параметрам фасцинации и тотальности.

В свою очередь, такой признак, как тотальность, в своей доминанте усиленный дефицитарностью и фасцинацией, лежит в основе такой эмоциональной модальности, как модальность булимическая.

Примечания