Глава 1
Зал суда утопал в сумраке, пропитанный сыростью и гулом шагов. Старые дубовые скамьи скрипели под весом толпы, а свет тусклых ламп, свисавших с потолка, дрожал, не справляясь с тенями. Пустой трон судьи возвышался в центре, холодный и немой, словно надгробие. Никто не знал, кто должен его занять. Никто не решался спросить.
Секретарь, тощий, с впалыми щеками и глазами, утонувшими в тёмных кругах, поднялся к трибуне. В его руках был молот, нелепо тяжёлый для его хрупких пальцев. Он едва удерживал его, и каждый удар по столу отдавался глухим стуком, заставляя зал вздрагивать.
– Слушание по делу Бога объявляется открытым! – его голос резал тишину, как ржавое лезвие. – Обвинение в преступлениях против человечества, морали и мироздания. Подсудимый… – он замялся, бросив взгляд на пустую скамью, где стояла лишь мраморная табличка с надписью «Бог». – Подсудимый не явился. Суд продолжается.
Молот ударил по столу, и дерево треснуло, словно в знак протеста. Секретарь вытер пот со лба и объявил:
– Сторона обвинения, вызывайте первого свидетеля.
Прокурор, молодой человек с острыми чертами лица и ледяным взглядом, кивнул. К трибуне вышел Эли Визель, выживший в Аушвице. Его фигура, сгорбленная, но несокрушимая, несла в себе тень лагерной смерти. Глаза, видевшие виселицы и печи, смотрели прямо в зал.
– Господин Визель, – начал прокурор, – расскажите, почему вы обвиняете Бога.
– Я видел, как вешали детей, – голос Эли был тих, но каждое слово падало, как удар хлыста. – Видел, как матери кричали, пока их уводили в газовые камеры. Я молился в бараках, но он молчал. Если он всемогущ, почему допустил это? Если он добр, почему отвернулся? Я обвиняю его в равнодушии. В предательстве.
Зал зашумел. «Богохульник!» – выкрикнул кто-то. «Он прав!» – шепнул другой. Прокурор продолжил:
– Вы утверждаете, что Бог мог остановить Холокост, но не сделал этого?
– Да, – ответил Эли, сжимая кулаки. – Его молчание было громче криков.
Прокурор кивнул: – Нет дальнейших вопросов к свидетелю.
Сторона защиты поднялась. Адвокат, женщина с суровым лицом, подошла к трибуне.
– Господин Визель, – начала она, – разве не вера в Бога дала вам силы выжить? Разве не надежда, вдохновлённая им, позволила вам написать о тех ужасах, чтобы мир помнил?
Эли покачал головой: – Моя вера умерла в Аушвице. Я писал не ради Бога, а ради тех, чьи голоса он не услышал.
– Нет вопросов к свидетелю, – адвокат отступила.
Из зала донёсся крик: «Как ты смеешь его судить!» Секретарь ударил молотом, едва удержав его. Треск дерева заставил всех замолчать.
– Сторона защиты вызывает свидетеля, – объявил секретарь, снова ударяя молотом, который едва не выскользнул из его рук.
К трибуне вышла Мать Тереза, в белом сари, с лицом, словно высеченным из алебастра. Её появление вызвало шёпот: кто-то смотрел с благоговением, кто-то – с презрением.
– Сестра Тереза, – начал адвокат, – почему вы защищаете Бога?
– Я видела его в глазах умирающих, – её голос был мягким, но твёрдым. – В Калькутте, среди нищих и больных, я находила его любовь. Он дал нам свободу выбирать добро, даже в тьме. Без него нет смысла в милосердии, нет надежды в страдании.
– Вы посвятили жизнь бедным, – продолжил адвокат. – Разве это не доказательство его присутствия?
– Да, – ответила Тереза. – Каждый акт сострадания – это его голос.
– Нет дальнейших вопросов к свидетелю, – адвокат отступил.
Прокурор встал, его глаза сверкнули.
– Сестра Тереза, – начал он, – вы говорите о милосердии, но что насчёт антисанитарии в ваших приютах? Больные умирали в агонии, без лекарств, в грязи. Вы собирали миллионы, но где они? На частные самолёты для ваших поездок? На поддержку Ватикана, пока ваши подопечные гнили?
Зал взорвался. «Ложь!» – крикнул кто-то. «Позор ей!» – отозвался другой. Секретарь ударил молотом, его лицо покраснело от усилия.
Тереза ответила спокойно: – Я делала, что могла, с тем, что было. Ошибки случались, но моя цель – служение – была чиста.
– Чиста? – прокурор усмехнулся. – Вы называли страдание даром Бога, но сами летали первым классом. Это ваша святость?
– Нет вопросов к свидетелю, – бросил он, отворачиваясь.
Из зала донеслось: «Оставьте её!» Секретарь ударил молотом, и треск дерева заглушил выкрики.
Секретарь, сгорбившись над трибуной, бросил взгляд на свои часы. Его лицо, измождённое и бледное, на миг смягчилось, и он пробормотал едва слышно, словно молитву: «Скорей бы обед». Затем, кашлянув, он выпрямился, с трудом поднял тяжёлый молот и ударил по столу. Дерево жалобно скрипнуло, а зал затих.
– Есть ли у сторон ещё свидетели? – голос секретаря дрожал от усталости, но резонанс разнёс его по углам.
Прокурор, чьи глаза горели холодной решимостью, кивнул: – Сторона обвинения вызывает свидетеля.
Адвокат защиты, строгая женщина с суровым взглядом, коротко ответила: – У защиты тоже есть свидетель.
Секретарь кивнул, снова ударив молотом, который чуть не выскользнул из его рук. – Сторона обвинения, вызывайте свидетеля.
К трибуне вышел человек в тёмном одеянии, с лицом, словно вырезанным из камня, но глаза его пылали фанатичным огнём. Томас де Торквемада, Великий инквизитор Испании, чьё имя стало синонимом ужаса. Зал замер, а шёпот пробежал по скамьям, как ветер по сухой траве.
Прокурор шагнул вперёд, его голос был острым, как лезвие: – Господин Торквемада, вы считали себя слугой Бога. Расскажите суду, что вы творили во имя его.
Торквемада выпрямился, его губы искривились в презрительной усмешке. – Я очищал мир от ереси, – начал он, его голос был низким и твёрдым. – Во имя Бога я искоренял грех. Евреи, мавры, ведьмы – все, кто отвергал истину, должны были ответить. Я сжигал их тела, чтобы спасти их души. Если бы Бог не желал этого, разве он не остановил бы меня?
Зал загудел. «Чудовище!» – выкрикнул кто-то с задних рядов. Прокурор поднял руку, требуя тишины, и продолжил:
– Вы организовали Испанскую инквизицию, верно? По вашим приказам тысячи были замучены. Людей жгли заживо, их имущество отбирали, семьи разрушали. Вы утверждали, что действуете от имени Бога. Но разве не вы наслаждались властью? Разве не вы, под прикрытием веры, утоляли свою жажду крови?
Торквемада не дрогнул. – Я был мечом Господа. Ересь – это яд, и я резал его из тела мира. Если я ошибался, почему Бог не вмешался? Его молчание было моим благословением.
Прокурор шагнул ближе, его голос стал тише, но ядовитее: – Давайте уточним факты. В 1483 году вы лично подписали указ об изгнании евреев из Испании. Десятки тысяч были вынуждены бежать, бросив всё. Многие умерли в пути. Вы ввели пытки – раскалённые клещи, дыбу, воду, льющуюся в горло, пока жертва не задыхалась. Вы сжигали людей на кострах, иногда по сотне за день. В Альгамбрском декрете вы оправдывали это «волей Бога». Но что, если это была ваша воля? Ваша ненависть? Ваша алчность, прикрытая крестом?
Зал взорвался криками. «Убийца!» – донеслось с одной стороны. «Он спасал веру!» – возразили с другой. Секретарь ударил молотом, его руки дрожали от усилия, и треск дерева заставил всех замолчать.
– Господин Торквемада, – продолжал прокурор, – вы построили систему, где страх правил людьми. Вы продавали индульгенции, наживаясь на страданиях. Ваши инквизиторы брали взятки, чтобы «пощадить» невиновных. Это была воля Бога или ваша корысть?
Торквемада сжал кулаки, но ответил спокойно: – Я не искал богатства. Всё было для церкви, для Бога. Если я ошибался, пусть он судит меня.
– Нет дальнейших вопросов к свидетелю, – бросил прокурор, отходя.
Адвокат поднялась, её взгляд был твёрд, но в нём сквозила осторожность. – Господин Торквемада, – начала она, – вы говорите, что действовали во имя Бога. Расскажите, почему вы верили, что это необходимо.
– Без порядка мир рухнет, – ответил он. – Ересь разъедает душу общества. Я видел, как расколы ослабляли церковь, как сомнения разрушали веру. Я защищал Бога, потому что без него человечество – это хаос.
– Вы утверждаете, что ваши действия спасали души? – уточнила адвокат.
– Да, – кивнул Торквемада. – Лучше страдать на земле, чем вечно гореть в аду. Я был суров, но милосерден в своей цели.
Адвокат повернулась к залу: – Господин Торквемада действовал в эпоху, когда вера была основой порядка. Его методы были жестоки, но разве не Бог дал людям свободу выбирать, как защищать его заветы? Разве не он позволил Торквемаде действовать, чтобы сохранить церковь как маяк морали?
Прокурор вскочил: – Возражение! Это оправдание тирании! Его действия не спасали, а уничтожали!
– Возражение отклонено, – пробормотал секретарь, ударяя молотом. Его лицо покраснело, а молот чуть не упал.
Адвокат продолжила: – Господин Торквемада, вы говорите, что действовали ради Бога. Разве не вера вдохновляла вас на жертвы? Вы сами жили скромно, отказываясь от роскоши, верно?
– Да, – ответил он. – Я спал на доске, ел хлеб и воду. Моя жизнь была служением.
– Нет вопросов к свидетелю, – заключила адвокат.
Из зала донеслось: «Он был святым!» – и тут же: «Он был мясником!» Секретарь ударил молотом, и зал затих.
Секретарь объявил:
– Сторона защиты, вызывайте свидетеля, – объявил он, вытирая пот со лба.
Адвокат защиты, женщина с суровым лицом, поднялась. Её губы искривились в неестественной, почти отвратительной ухмылке, едва сдерживающей смех. Прокурор заметил это, и его глаза сузились – её лицо в этот момент было по-настоящему ужасающим, как маска, скрывающая что-то тёмное. Но зал не обратил внимания: все головы повернулись к дальнему концу помещения, откуда донёсся скрип.
Скрип нарастал, ритмичный и зловещий, словно шаги судьбы. Между рядами медленно двигался огромный чернокожий мужчина, толкающий перед собой инвалидную коляску. В коляске сидел человек – без рук, без ног, одетый в унизительную розовую юбку и короткую рубашку, явно не по размеру. Его лицо, измождённое и бледное, казалось чужим в этом нелепом наряде.
Зал начал гудеть. Возмущение нарастало, как буря. Большинство присутствующих не понимали, кто перед ними, но их лица искажались от смеси отвращения и недоумения. Некоторые, однако, узнали его. Несколько человек молча опустили головы, кто-то всхлипнул, пряча слёзы. Другие вставали, их глаза горели яростью, кулаки сжимались, готовые разорвать тишину.