Когда молчат звёзды

Я стою у подножия старой башни, той самой, с которой открывался вид на долину, где мы когда-то мечтали о жизни.

Ветер шепчет сквозь трещины камня, будто время само не смеет нарушить покой тех, кто любил.

Сударь, быть может, я безумен – ибо говорю ныне с тенью, а не с живою душой.

Но разве не безумие есть любовь, что пережила смерть?

Мне кажется, я слышу её голос, нежный, как дыхание весны:

«Саша, не бойся. Любовь – не умирает…»

И тогда сердце моё, давно окаменелое, начинает биться вновь, как в тот вечер, когда я впервые увидел Анну.

Я, сын простого кузнеца, смеялся над мечтами.

Она, дочь дворянина, плакала от одиночества.

А звёзды – те самые звёзды, что ныне безмолвны, —

были свидетелями нашей клятвы.

1. Свет из окна

Я помню тот вечер, как помнят молитву, сказанную в юности – не слова, а ощущение света за закрытыми веками.

Над нашим посёлком стояла поздняя весна. Воздух был наполнен запахом мокрой земли и гудением кузни,

а над холмом мерцали окна господского дома – высокие, с занавесями белыми, словно крылья ангельские.

Сударь, я был простым человеком, сыном кузнеца. С утра до ночи молот мой бил по раскалённому железу,

и, признаюсь, в те годы я мечтал не о славе, не о богатстве – лишь бы сердце моё не ржавело, как подковы, оставленные под дождём.

Но однажды взгляд мой поднялся выше дыма от горна – и встретился с тем самым окном,

где за стеклом стояла Она.

Анна.

Имя её я не сразу узнал – шепнули позже на ярмарке,

когда женщины в платках обсуждали наряды и судьбы.

Но в тот вечер я не ведал ничего о ней, кроме света.

Свет этот, сударь, не был ни солнечным, ни свечным – он исходил из самой души.

Она стояла у окна и смотрела вниз, туда, где я, весь в копоти, поднимал ведро с водой.

На мгновение наши глаза встретились.

И всё вокруг – молот, горн, крики подмастерьев, лай собак —

умолкло, как если бы мир замер в ожидании.

Я отпрянул. Мне стало стыдно за свои руки, грубые и чёрные от труда,

за простую рубаху, за то, что посмел взглянуть на дочь дворянина.

А она… она не отвернулась.

На устах её играла едва заметная улыбка —

такая, какую дарят не людям, а самой жизни, когда сердце ещё верит.

С тех пор каждое утро я невольно поднимал глаза к окну.

Я не искал встречи – клянусь Господом —

но судьба, как кузнечный мех, раздувала огонь в груди моей всё сильнее.

Первое слово

Несколько дней я жил, как под чарой. В кузне пламя плясало перед глазами,

но видел я не огонь, а отблеск её взгляда.

Сударь, в те дни казалось: весь мир делится на два – мой, пахнущий железом, и тот, где она живёт, тонкий и чистый, как фарфор на господском столе.

Случилось же вот что.

Раз вечером, когда солнце уже пряталось за лес, я нёс по дороге к поместью новый засов – заказ для конюшни.

Тропа шла вдоль яблоневого сада. Ветер тронул ветви, и белые лепестки посыпались мне на плечи, будто благословение.

И вдруг из-за калитки донёсся голос – тихий, звонкий, как колокольчик на церковной хоругви:

– Сударь… не подскажете ли, где здесь кузнец живёт?

Я вздрогнул: передо мной стояла она.

Без прислуги, без охраны, в лёгком платье, словно сама весна сошла с небес.

В руках у неё был сломанный медный браслет.

– Кузнец, сударыня, – сказал я, низко поклонившись, – то я и есть.

Чем могу служить?

– О, вы? – улыбнулась она, словно удивившись, что кузнецы бывают молодыми.

– Мне бы… починить вот это. Батюшка не любит, когда вещи ломаются.

Я взял браслет. Медь треснула пополам, и на миг я почувствовал тепло её пальцев,

оставшееся на металле. Сердце ударило так сильно, что, казалось, заглушит вечерний звон.

– Будет готов завтра, сударыня, – ответил я, стараясь не выдать волнения.

– Благодарю, – сказала она тихо.

И добавила, чуть склонив голову: – Вы работаете с таким огнём, а не боитесь обжечься?

Я улыбнулся:

– Огонь – не враг, коли сердце не трусливо.

Она рассмеялась – легко, чисто, будто ангел вдохнул в мир дыхание радости.

Потом взглянула на меня пристальней и шепнула:

– А всё же остерегайтесь. Иногда не огонь жжёт, а то, что в душе рождается…

С этими словами она ушла.

А я стоял меж яблонь, держа в ладони сломанный браслет,

и знал уже: в тот вечер началось то, что изменит всю мою жизнь.

Я не спал ту ночь.

Браслет лежал передо мной на верстаке, и пламя горна отражалось в трещине, как в раненной коже.

Я нагрел медь, спаял звено, выгладил место шва, но, признаюсь, делал это не ради платы —

а ради надежды вновь увидеть ту, чей голос звенел во мне, как колокольчик под вечерней зорей.

Когда рассвело, я положил браслет в холщовый мешочек,

умывался холодной водой из колодца и впервые в жизни

вдел в рубаху чистый шнурок, будто собирался не к работе, а на исповедь.

К обеду я стоял у ворот поместья.

На миг мне показалось, что никто не выйдет, и я уйду, как пришёл.

Но вот из тени липовой аллеи вышла она.

– Вы пришли, сударь, – сказала тихо. – Я думала, кузнецы не держат обещаний, как и господа.

– Кузнецы держат слово крепче стали, – ответил я, протягивая мешочек.

Она раскрыла его и взглянула: шов был тонок, как нить, и медь блестела в утреннем свете.

– Вы вернули вещь к жизни, – произнесла она. – Хотела бы я, чтобы и души можно было чинить столь же просто.

Я не нашёл слов.

Мы стояли молча – и всё, что я не сказал, слышалось в тишине между нами.

Потом она вдруг спросила:

– Скажите, Саша…

(она впервые назвала моё имя, будто коснулась сердца)

– Почему люди судят других по рождению? Разве Господь создавал нас не равными в любви?

Я смотрел в её глаза и понял: в них не было ни гордости, ни жалости – лишь жажда понять.

– Может быть, сударыня, – сказал я наконец, – потому что боятся той силы, что делает равными. Любви.

Она молчала долго, потом улыбнулась и тихо произнесла:

– Тогда пусть они боятся. А мы… не будем.

Так было сказано первое обещание.

Не клятва, не признание – но семя, что упало в душу и начало прорастать.

Пусть она будет тиха, как дыхание свечи, и свята, как исповедь.

Солнце клонилось за лес, и кузня наполнялась красноватым отблеском,

будто небо опустило туда свой последний жар.

Я ковал подкову для соседа, но всё время ловил себя на мысли:

в каждом ударе молота слышу её голос, в каждом всполохе вижу её глаза.

Подмастерье мой, Митька, ушёл ещё до сумерек.

Я остался один. Вдруг услышал лёгкий шорох у двери —

и когда вышел, никого не было.

Только на наковальне, где минуту назад лежала стальная полоса,

покоилась сложенная вчетверо бумага, перевязанная голубой нитью.

Я замер.

Руки дрожали, будто держал не письмо, а святыню.

На листе – тонкий девичий почерк:

«Сударь Саша,

если слово моё дерзко – простите.

Но с тех пор, как Вы говорили о равенстве перед Господом, я не нахожу покоя.

Мне кажется, что душа Ваша знает то, чего не знают ни батюшка мой, ни все книги, что я читала.

Я верю, что в мире нет различия между тем, кто кует железо, и тем, кто кует судьбы.

Есть лишь сила любви и вера в добро.

Если Вы не осудите, я хотела бы вновь Вас видеть.

Завтра, после вечерни, у старого колодца за садом.

– А.»

Я перечитал письмо раз десять.

Потом спрятал его за образ Богородицы, что висел над лавкой,

и долго стоял перед ним, не зная – благодарить ли Небо, или бояться.

Сударь, говорят, судьба стучит в двери трижды.

Первый раз – когда сердце просыпается.

Второй – когда страх пытается заглушить его.

А третий… когда уже поздно.

В ту ночь я не спал. А утром – небо было прозрачным, как новая сталь,

и я знал: вечером пойду к тому колодцу, где начнётся всё.

тот самый вечер, когда в душе его впервые просыпается страх перед счастьем.

Я сидел у горна, и угли тлели, как звёзды, упавшие на землю.

Тепло их уже не грело, но свет не угасал, будто и они чего-то ждали.