Характеристика

© Владимир Степанов, 2025

ISBN 978-5-0067-7181-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Молодым лейтенантам радиотехнических войск ПВО,

воздушным «пограничникам» России от лейтенанта

минувшего века. Как мы жили, служили, дружили.

Воспоминания.

«Ну что ж, прощай, жалеть не стану, я мильён, таких достану, зараза-а…!» – Козырев сбился с ритма примитивного аккорда и бросил гитару на кровать. Сегодня утром вертолёт доставил его к месту постоянной дислокации, где он проходил срочную службу. С ним прилетела долгожданная почта, вместившаяся в двух мешках, под завязку набитых газетами, журналами, бандеролями и, конечно же, самыми ценными, были письма, от родных, от девушек, от друзей.

Отсидев пять суток на гарнизонной гауптвахте, где жизнь становилась, прямо сказать, совсем не сладкой, и даже слово это мягко сказано! Майор – общевойсковик, за что-то разжалованный до капитана, прибывший к новому месту службы в новой должности «начальника губы», учил сынов могучего государства, как правильно любить Родину и умело защищать её. Он прибыл из пустынных мест палящего Туркестанского военного округа, из раскалённого солнцем жёлтого клочка пустыни, где располагался его гарнизон. С юга на восток, такую служебную рокировку сделали с этим капитаном, сняли звёздочку и послали подальше от тепла, охладиться кинули на самый Дальний…!

Исколотый верблюжьими колючками, обласканный «чёрным» песком знойной пустыни Каракумы и вечным, несмываемым загаром на смуглом, скуластом лице, он внушал арестантам не испытанный ими страх. Непослушных «детишек», посланных ему на перевоспитание из воинских частей, он обучал ускоренным, своим методом. Для особо «тяжёлых», неподдающихся он имел особую «прививку» собственного изобретения и держал отдельный «люкс» на четверых.

Страшно было выходить из камер на занятия, обучаться бескорыстной любви к Отчизне и суметь полюбить её за трое суток. Проницательный капитан никогда не ошибался, он видел каждого, кто проникся любовью к Родине, и кто её отвергал.

– Это вам не бабу мять, здесь нужны широкие объятия, чтобы концов рук своих не видел. Понял, сынок?! – и замирал, пристально глядя в глаза непослушника. Кто опускал глаза и бормотал: «так точно», тот уже полюбил Родину, во всяком случае, на время службы. Второй раз попасть сюда, на ускоренные уроки «любви», желающих не было.

Для тех, кто попадал в группу «элитных» (неподдающихся), занятия были особые! Лентяй или ерепенившийся отхватывал дополнительные сутки ареста, которые приплюсовывались к тем, которые он заработал. Боялись все!

Костя Козырев после четырёхчасового полёта в вертолёте, после тряски и грохота мотора и винтов Ми-4, доложив командиру о прибытии, сидел на табуретке, прижавшись спиной к спинке железной койки. «Как ни строг наш командир, но он сейчас для меня родной отец, а тот…! Интересно, есть ли у него дети? Этот начальник „губы“, этот пахан в погонах, любого пахана из Владимирского централа или Крестов замучает. Да он, не только свою Родину, он и вражескую землю заставит полюбить. Откуда только взялся такой? На вид – россиянин будто, а чудит… Басмач! Ооо…, не приведи Аллах! Но ведь обязательно снова в лапы к нему попаду, ещё год службы почти, далеко до дембеля».

Ответственный, так сказать почтальон солдатской почты разбирал письма и раскладывал газеты с журналами.

– Козырь, тебе два письма, из твоего Смоленска, – крикнул в сторону Кости почтальон.

– Кому…?

– Тебе, тебе… – и поднял руку с двумя конвертами. Козырев медленно поднялся с табуретки и устало зашагал к поднятой руке с его письмами. Письма были от родителей и от его ненаглядной Тоси. Настроение его начало подниматься, как температура при гриппе.

Конверт с письмом от Тоси он раскрыл первым, ожидая, как тёплые строки сладким бальзамом растекутся по его измученной душе и телу после жёстких нар гауптвахты, после изнурительной строевой подготовки и физических «упражнений», в корне отличающихся от стандартных упражнений на шестнадцать счётов, принятых Советской армией. После тюремной физзарядки стоять не было сил. Приходилось «раком» преодолевать три ступеньки крыльца и на четвереньках вползать в камеру, и упрямые «други» твои, берут тебя за руки и закидывают на второй этаж «люкса». Сюда, почти каждый день, заходил сам хозяин, и начиналась учёба. Начиналась с партийно-политической работы – с разговорной части. Неизменным был главный урок, и он всегда начинал его с одних и тех же неизменных слов: – «Товарищи, тема нашего теоретического занятия всё та жа: «Любовь к Родине и пагубное влияние нерадивых на тех, кто до конца не прочувствовал крепости этой любви». Хорошо умел говорить «высушенный» солнцем худой капитан. С кавказцами на их национальном «диалекте»; со славянами на их территориальном диалекте, вкручивая такие словечки, что можно отдельный словарь составлять.

Строевая подготовка отбивала всю охоту кому-либо рот открыть, когда после изнурительных занятий капитан строил арестованных в одну шеренгу и говорил: – «Вопросы, жалобы, предложения, есть…?» – Тишина! – «Жалоб нет, вопросов нет, стало быть, и предложений не будет! Это плохо, сыны мои, предложения всегда должны быть и просьбы. У меня в застенках много чего имеется. „Деду“ валенки нужны? Нужны! Я три ему выдам, один на башку и два на грабли, чтобы из „духа“ последний дух не вышиб. Вы же любите, „деды“, дух из салаг вышибать. А…? Значит, я так понимаю, что все довольны, я рад за вас, дети мои! А теперь, плавно переходим к физическим упражнениям, со всякими кульбитами и неожиданными отбросами естественных отходов органического содержания, которые имеют место быть в процессе занятий, шибко всё вытряхивает. Смену исподнего белья гарантирую, у меня полная кладовка сраных кальсон, есть и стираные, но они только для старательных предназначены. Стремитесь к чистому…!»

И хозяин гарнизонной «тюрьмы» приступал к занятиям каратэ, приёмами которого Советская Армия ещё не владела массово, только слышала о такой борьбе. Не нанося ущерба здоровью, большие младенцы падали, охая, а он каждый свой выпад рукой, ногой или броском сопровождал словами из советского гимна: – «Это есть наш последний и решительный бой…», – и валял здоровых, крепких парней, как хотел. Сам же, от горшка два вершка, сухой, жилистый и возраст под сорок, значился под именем великого полководца Александра Васильевича! Ему бы его фамилию ещё, ну чем ни Суворов! И схожесть с портретом полководца, была очень велика.

– Я вас, дети мои, мать вашу…, Родину великую нашу любить за пять суток научу. Строевая, строевая и только строевая! Это будет – раз! Маршировка, плавно переходящая в бега туда и обратно, сто кругов по периметру этого двора – это два! Физические упражнения особенные! Наш потенциальный натовский враг уже обучается невиданным приёмам железного кулака, а мы чем хуже…! Это три! Потом, может быть, я вас в Москву стольную нашу отвезу, если разрешат. Покажем кремлёвским курсантам дальневосточную шагистику, но это потом! А сейчас, шагом марш на плац! Сержант! Строевой устав в руки! Два часа отработки поворота кругом в движении (один из сложных приёмов строевой подготовки).

Сержант, отбывающий наказание, пулей врывался в помещение за строевым уставом. Промедление, нерасторопность грозило прибавкой суток, а то и двух. Желание продлить «удовольствие» в гостях у гостеприимного хозяина «тюряги», прибывшего из верблюжьих, колючих, знойных краёв, отшибало напрочь у самого неподдающегося.

2

Вскрыв Тосин конверт, Костя передумал читать его первым. «Оставлю на потом, как сладкий десерт», – решил он и взял родительское письмо. Быстро пробежав глазами по всем строкам, он не увидел почерка отца, писала только мать, это насторожило его, и строки были неровными, даже «нервными». Козырев догадался, мать писала в большом волнении.

Прочитав родительское письмо, сын долго сидел неподвижно, уставившись в одну точку, теребя тетрадный листок пальцами. Он ещё раз прочитал несколько самых горьких материнских строк: «… сынок, Костик, что же ты огорчаешь нас! Терпи, в армии гражданские вольности не позволительны и пререкание с начальниками не дозволено солдату. Я женщина, не служила, а знаю, нельзя перечить командирам и рот открывать, где попало и перед кем попало. Ты говорливый у меня сынок, отслужи уж как-нибудь молча, уйди в себя и не перечь никому. Домой приедешь, я для тебя трибунку закажу и слушать буду. Это я шучу, а вот отцу не до смеха, злой ходит. Просила, чтобы хоть две строки написал, так нет, наотрез отказался. Говорит: «Приедет, тогда и поговорю с ним».

У тебя же, Костик, брат младший. Объявишься, Петька тебя вопросами закидает. Я ничего не говорю ему, а ты думай, как будешь с ним говорить, ему же скоро четырнадцать и армия не за горами. Одумайся сынок и, повторюсь ещё раз: угомонись, не перечь старшим, уйди в себя и молчи…»

«Поговорим, не так уж и долго осталось! Думаю, батя штаны с солдата не будет сдирать и пороть меня моим армейским ремнём, всё-таки вышел из такого возраста». – Костя взял Тосин конверт и почувствовал, что и в нём лежит тоже что-то такое горькое, неласковое и неподъёмное, от которого нелегко будет задышать.

Предчувствие не обмануло его, развернув листок, он увидел, что это было даже не письмо, а записка в несколько строк. Костя зашевелил губами, читая эти горькие строки: «Здравствуй Костя! Тебя я ждать не буду! Хорошо, что клятву не дала. Приедешь домой, встречи со мной не ищи. Прости!»

В груди всё сжалось до боли, будто омут затянул в глубину реки и сдавил всё тело. Он стоя рвал письмо с конвертом на мелкие клочья, чтобы больше не видеть этих горьких слов и её адреса, где она живёт, которую знал почти четыре года. Эти четыре года он смотрел только на неё и в его мыслях не было увлечься какой другой девчонкой.

Это был удар по самолюбию солдата, который ждёт долгожданной встречи, когда настанет тот самый последний дембельский день его службы, и он сядет в вертолёт и полетит в посёлок Аян, а оттуда на воздушных перекладных будет добираться до родного Смоленска, где его ждёт она, его Тося. Это был сильный удар по самолюбию мужика. Он никогда не слышал в свой адрес такое обидное слово как «маменькин сынок», он доказал это и на гражданке, и в армии с первых же дней. Изорвав в клочья конверт с письмом, с размаху бросил их на синее одеяло своей кровати.

«Кто же маляву накатал туда, домой, родителям моим? Ротный или замполит? Да нет, ротный отпадает! Ротный гайки умеет закручивать, на то он и ротный, а вот замполит…? Этот с аристократическим, благородным обличием, сверхинтеллигентным воспитанием, жестами и манерами столичного дипломата, этот, этот…? Этот, наверно, сможет, ну, а кто ещё…? Надо матери написать, чтобы сохранила письмо. Кто им писал про меня, приеду, по почерку сразу пойму. У замполита запоминающийся ровный почерк, плакатным пером сколько стендов оформил в ленинской комнате.

Наверно, мамка моя Антонину во всё посвятила, как я тут службу трудную тяну. Она любит её, Тосю, и не хочет, чтобы я жизнь ей коверкал. И в письма эти, интересно, сколько их было, посвятила её, иначе, не было бы такого…». Костя с накатившимися слезами, горько смотрел на раскиданные по кровати бумажные клочки.

– Пошли курнём, Козырь, – он ощутил руку на своём плече. Рядом стоял Исаев, радист из взвода связи. – Ты иди, я соберу, – сказал он и стал пальцами сгребать в кучку рваные кусочки бумаги.

Они стояли в курилке и молчали, затягиваясь дымом «Памира». Дым дешёвых сигарет туманом висел над головами. До вечерней поверки был целый свободный час, курящих в курилке было много. Докуривая сигарету, Исаев спросил Костю:

– Что, плохие вести от неё?

Костя молча кивнул головой и добавил:

– Моим папашке с мамашкой кто-то накатал отсюда письмецо, как я в армии служу, а мать ей, Тосе, а она мне, – он кивнул в урну, куда Исаев бросил порванное письмо от Тоси. – Ладно, Серёга, подробности потом, пойду струны рвать, души своей и гитарные тоже.

– Смотри на самом деле не порви гитаре, она одна на всех, – сказал Исаев вышедшему из курилки Косте. Исаев неплохо играл на гитаре ещё до армии, во время учёбы в школе он учился и в музыкальной. Они были хорошими друзьями, делились чем могли и новостями, и посылками, что с родины приходили. Исаев давал ему уроки игры, Костя очень желал овладеть этим инструментом, слушая, как мастерски, по его понятиям, владеет гитарой его друг.

Костя посмотрел на гитару, но передумал её брать и полез в тумбочку. Он вытащил обычную, школьную тетрадку и вырвал из неё два листа. Придвинул табуретку к тумбочке, сел на неё, но слова, что первыми пришли в голову, так и не сумел влепить в бумагу.

«Нет, так нельзя! За что ей так, за что…?» – Он бросил ручку в выдвинутый ящик тумбочки и в комок смял чистые листы. Взял гитару и, закинув ногу на ногу, выдал аккорд. Душа его так страдала, что всю боль, которую она сейчас испытывала, он решил перенести из письма в песню, слова которой зарождались в его горячей голове.

«Два лейтенанта, у них магнитофон. Они меня поймут, когда я свою песню под гитару запишу на кассету и отправлю ей. Поймут, нормальные мужики, пусть не женаты, но девушкам наверняка пишут!». – Так рассуждал воспалённый, страдающий мозг солдата, отвергнутого любимой и строгими наставлениями родителей.

– Прощай, жалеть не стану. Я таких…, – Костя громко матерился, когда снова прижал пальцем не ту струну. Аккорда опять не получилось, и он бросил гитару на кровать.

– Рота, приготовиться к вечерней поверке! – прокричал дневальный, стоя у тумбочки в конце казармы. Козырев взял гитару и понёс её в ленинскую комнату, где в углу, за шторой, хранились ротные музыкальные инструменты.

– Птьфу…, – плюнул Козырев на кыргызский ударный инструмент добулбас, из-за этого добулбаса с его музыкантом он чуть ни сел в очередной раз на «губу». Башкирская думбыра и дутар в две струны с длиннющей метровой «шеей» (гриф) стояли рядом. Костя поставил гитару рядом с баяном, к которому имел также большое уважение, как и к гитаре. В роте нередко случались стычки «музыкантов», и очень серьёзные, когда каждый хотел поиграть на своём инструменте, вспомнить аул, вспомнить деревню в лесу, вспомнить знойную степь.

– Рота, строиться на вечернюю поверку! – снова прокричал дневальный. Солдатские сапоги затопали по деревянному полу казармы, рота строилась в две шеренги. Перед строем стоял сержант со списком личного состава, сзади него – старшина роты, который примет от него доклад о наличии личного состава: кто в строю, кто на дежурстве, кто болен, кто в наряде! Местное время на больших, круглых часах над тумбочкой дневального показывало двадцать два часа, десять минут. «Отбой!» – солдаты расходились по своим местам, снимали сапоги, гимнастёрки, галифе и укладывались в свои кровати, погружаясь в сон: кто мгновенно, кто через час, а иные, только под утро засыпали. Молодые ребята, мужички, кому только восемнадцать стукнуло, а кому за двадцать перевалило. «Деды», которые одним сапогом уже на гражданке, спят спокойно, молодые же – «духи», нервно, напряжённо, вся служба впереди, и как ещё пойдёт она, служба эта? А «черпаки» ждут не дождутся, когда «деды» по домам разлетятся, и тогда они становятся полноправными «дедушками».

Служить в армии по уставу о-ох… как нелегко! Каждый воспринимает отношение к службе по-своему. Приказы и распоряжения командиров и начальников исполняют также, по-разному. Одни быстро, добросовестно и в срок, своевременно доложив об исполнении, а иные совсем не так, как этого требует устав. В каждом молодом призывнике, одетом в армейскую форму, имеется свой, индивидуальный взгляд на военную службу. И как можно крепко ошибиться в нём если, вдруг, настанет такой момент, когда нужно стрелять в противника и, даже не в противника, а просто стрелять в мишень на стрельбах!

Как обманчив лик человека, когда он одет, как и все и слился в этой массе воедино. Он уходит с поля зрения, когда ничего плохого не совершает, к нему нет пристального внимания, он хороший солдат: дисциплину не нарушает, уставы воинские знает и исполняет их. В поле зрения попадают другие: отвергающие службу, насильно заставляющие молодых выполнять их, непосредственную работу, любители поиздеваться и почесать кулаки, не оставляя следов на теле молодых салаг, так называемых «духов». Это и есть – дедовщина!

В этом подразделении весь коллектив, начиная с офицеров и кончая самым молодым рядовым, не доглядели службу одного товарища. Он не влился ни в один маленький коллективчик, обычно из трёх, четырёх человек. Да, общался со всеми, но не дружил, ни с кем не дружил! В свободное время он направлялся к скале, которая возвышалась над морем в ста метрах от казармы, её называли «Дембельской» скалой. Вся исписана датами, месяцами, годами, со времён, как развернули здесь радиолокационную роту. Здесь он тайно молился, молился и тогда, когда его ставили в караул, молился везде, где оставался наедине с собою, убедившись, что нет посторонних глаз.

Этот молодой человек, девятнадцати лет, впечатлял ротного и остальных офицеров своей исполнительностью и отношением к службе во всех её деталях: будь он в карауле или дневальным, будь он на хозработах и когда нёс боевое дежурство непосредственно по специальности.

Командир собирался, после очередных плановых стрельб, отчитаться за результаты и ходатайствовать о присвоении ему ефрейтора, а там и на младшего сержанта месяца через два-три послать кодограмму в Охотский полк.

Очередные стрельбы из стрелкового оружия проводились недалеко от технической позиции. Мишени были расставлены в сторону открытого моря, куда хоть из пушки пали, там корабли никогда на горизонте не показывались, разве что редко одинокий кит проплывёт. Когда дошла очередь стрелять до этого молодого парня в солдатской форме, он выполнил команду: «Для стрельбы положение лёжа, принять!», далее последовала команда: – «По мишеням, огонь!». Трое отстрелялись и доложили, а он, даже палец на курке не держал! Подошёл командир.

– В чём дело…?

Молодой человек в армейской форме встал и, без чувства вины за собою, без какого-либо смущения, твёрдым голосом, громко заявил:

– Вера моя, товарищ капитан, не позволяет этого делать, и я не буду этого делать, не возьму греха на душу!

Все, кто был на стрельбище, не проронили ни слова. Стало ясно: секта сумела обработать и навязать свою волю этому молодому парню. Судьба этого человека до службы была неизвестна никому. Скрыть такое было невозможно – этот случай являлся чрезвычайным происшествием для маленького подразделения. После длительной беседы с командиром и замполитом, он был отправлен первым же вертолётом с положительной характеристикой (командир сам писал её) в соответствующие органы.

Уставы и наставления в русской армии не один век писались. Они слой за слоем, том за томом нанизывались на острый штык военной истории, как нанизывают на шампур маринованное мясо для шашлыка. Писались кровью, писались опытом, накопленным многочисленными войнами: «…стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы…» – сказано коротко, а какой смысл! Это особый и очень глубокий смысл, и, если его широко развернуть, рука устанет писать, перечисляя эти тяготы и лишения! Два слова – «тяготы и лишения», наводят человека на грустные мысли, и воображение его рисует совсем неяркие и невесёлые картинки, потому что слова такие. От таких слов смеяться не хочется.

Жизнь – это история, потому история и пишется, чтобы человек изучал земную жизнь, с самого её зарождения, и, уходя из этой земной жизни, он оставляет историю своей жизни, одни бесследно, а другие на многие века и тысячелетия.

3

Костя лежал на нижней койке. После команды «Отбой» прошёл целый час, скрипели пружины кроватей, бойцы ворочались, кто на правый бок, кто на левый. Усталый после четырёхчасового полёта на гремящей вертушке, перевозбуждённый горькими письмами из дома и от Тоси, он не мог никак заснуть.

Рядовой Козырев К. И. служил в отдельной радиолокационной роте оператором радиолокационной станции (РЛС) П-14Ф с красивым названием «Лена». Каждый конструктор, изобретая своё детище, которому страна даёт ход ставить изобретение на поток, придумывает название, это может быть имя, цветок или дерево и т. д.

«Хорошо, что завтра идти на смену (дежурить) после обеда», – ворочаясь, успокаивал себя Костя. Сон никак не брал его. Он лёг на спину и смотрел в полумраке на сетку верхней койки, где, тихо похрапывая, спал его дружок Серёга Исаев. Они сдружились ещё в Охотске, когда формировались команды новобранцев, куда кого и скольких направить по подразделениям, разбросанным через каждые 200—300 километров по побережью Охотского моря.

В памяти Кости начали вырисовываться картинки первых дней его службы здесь, в этом подразделении. Уже через месяц он умудрился получить строгое наказание пять суток ареста.

Первый день, как только вертолёт приземлился в воинскую часть, он запомнил навсегда. Их, пятерых новобранцев, никогда не летавших на такой воздушной технике, в Охотске посадили в вертушку, завёлся двигатель, закрутились винты машины, и она, оторвавшись от земли, сделав поворот под большим креном, взяла курс на мыс Нурки.

Вертолёт Ми-4, набрав высоту до километра, летел вдоль берега моря. Слева, бескрайняя, серая панорама Охотского моря. Пять пацанов сидели с правой стороны, уткнувшись лбами в стёкла иллюминаторов. Сплошные зелёные сопки впечатляли! Их можно сравнить с гигантскими волнами огромного океана, под которым произошло землетрясение, или, проснувшийся после длительной спячки, подводный вулкан начал дышать. Каждая сопка – это «волна цунами» со своей вершиной (гребнем) и низиной (лощиной).

Этот огромный зелёный океан, изрезанный мелкими серебристыми речушками, тянулся на тысячи километров. Разговаривать в вертолёте было невозможно. Можно только кричать в самое ухо рядом сидящему, шум винтов над головой и работа двигателя заполняли весь салон.

Внизу можно было разглядеть домики, которых было немного, не больше пяти, расположившиеся на берегу речки, которая выползала откуда-то из сопок. Речка разделялась на три рукава и стремительно неслась в море.

– Это Улья. Здесь якуты и рыбу ловят, и охотятся, – кричал прапорщик. – Потом будут Кекра, Фёдорово, а следующая остановка наша.

Вскоре вертолёт взял курс правее, медленно пошёл на снижение и на разворот.

– Вот и приехали! – крикнул прапорщик, указывая рукой на левый борт, на иллюминаторы, и все бросились к левой стороне, прижав лбы к окошкам. Длинная, кривая и узкая полоса суши выходила из крутых таёжных сопок и врезалась в открытое море на пятнадцать километров, не меньше. С высоты трёхсот метров эта полоса суши хорошо просматривалась.

От сопок тонкой линией тянулась километров на пять самая узкая её полоса, постепенно ландшафт её становился шире и выше, появилась скальная порода, огромные, многотонные валуны, кривые берёзы, стланик и разные виды кустарника. Затем, этот участок снова сужался и опускался почти до уровня моря, продолжая тянуться длинной полосой, и вновь полоса начинала расширяться и расти в высоту, и, заканчивая свой длинный путь высоко над уровнем моря, она резко обрывалась, оголяя гранитную породу.

Со стороны моря скала похожа на профиль лица властного короля с короной на голове, с прямым чуть с горбинкой носом и мощным подбородком. Этот мыс неофициально среди обитателей Нурков получил название «мыс Король».

Дальше по курсу в сторону поселка Аян недалеко от берега можно было увидеть две рядом стоящие скалы, очень похожие друг на друга. Сопровождающий новобранцев прапорщик, снова прокричал:

– А это, юноши, наши неразлучные «Дунькин пуп» и «Ванькина плешь», потом о них расскажу, а то глотку сорву.

4

Вертолёт коснулся колёсами о галечный грунт, осел и остановил винты, выключив двигатель. Командир машины открыл двери и спустил железную лесенку, так называемый, трап.

– Выходи по одному! – скомандовал прапорщик. И молодое пополнение стало спускаться на узкий клочок земли, где им предстоит посвятить два года жизни службе на дальних рубежах своего Отечества!

Первое, что ощутили молодые, когда встали на землю – это тухлый, резкий запах! Все смотрели на деревянную конструкцию, стоящую над обрывом метрах в пятидесяти. Было понятно, что это солдатский «нужник», и вонь исходит оттуда.

– Не туда смотрите, там хлоркой посыпают! – сказал прапорщик. – Вот она деликатесная на солнышке запрела. Прапорщик указал на берег, где волны выталкивали длинные, широкие зелёные ленты. И травой-то не назовёшь. Это была морская капуста. На солнце она быстро приобретала бурый цвет, а потом так «ароматно», что можно задохнуться, разлагалась.