Шепот в тишине. Мистические истории

Вера посидела немного за ноутбуком, стуча ногтями по панели рядом с клавиатурой. А потом открыла в программе для монтажа недоделанный ролик про кладбище. Раз она приезжая блогерша, то и заниматься будет тем, что умеет. И сделает действительно крутой материал, и, может, даже станет наконец известной.

Пельмени все-таки удалось утрамбовать в морозилку, потеснив замороженный шпинат, с которым Вера все собиралась сделать зеленую самолепную лапшу, и пакетик с хариусами, когда-то пойманными Артемом на загородной речной вылазке с приятелями-рыбаками. И ролик был почти готов, когда утомленная монтажом Вера на следующий вечер вышла проветриться на балкон.

В зарослях пожухшего иван-чая вокруг соседней заброшки играли в прятки дети, девица из дома напротив, с которой Вера здоровалась, узнавая по татуировке на шее, но все время забывала, как ее зовут, выгуливала своего толстозадого корги, рядом молодая мать болтала по телефону и свободной рукой покачивала коляску. А посреди всего этого стоял мужичок в мятой, кое-где порванной форменной одежде и фуражке. Он покачивался и переминался, пытаясь найти положение поудобнее, потому что одна нога у него была короче другой. На плече он держал длинную палку с вырезанным из жести паровозиком на верхушке. Мужичок, задрав голову, неотрывно смотрел прямо на Веру. Глаза у него были белесые, будто подернутые изморозью, и лицо, равнодушное и невзрачно-крестьянское, тоже казалось мраморным. Шест – это чтобы могилу найти, когда снегом заметает, вспомнила Вера. Наверное, его заметало много десятилетий, и он навсегда заиндевел там, в своем последнем подземном пристанище над вечной мерзлотой. Даже здесь, наверху, она чувствовала исходящий от покачивающейся под балконом фигуры холод – равнодушный и пронизывающий, как взгляд неподвижно застывших белых глаз. И наконец разглядела, почему одна нога у мужичка короче другой – у него не было правой ступни, и он упирался в перемешанный с щебенкой песок культей в подвернутой мятой штанине. Стало тихо-тихо – ни шума машин, ни ветра, ни криков детей, мамаша с коляской беззвучно шевелила губами, прижав к уху телефон.

«Так не бывает».

Вера зажмурилась. Это галлюцинация, нервы, опять чертовы нервы, вроде здесь, вдали от Москвы, все прошло, а теперь снова начинается. Переутомилась, перепсиховала, пересидела за компьютером, МАША еще эта. И где искать в Воркуте врача, чтобы снова выписал таблетки? Вера уже надеялась, что они ей больше не понадобятся, так все было хорошо, спокойно, так нормально.

– …Я ему говорю – а он ни в какую. Ну. И чего?

Звуки вернулись. Вера открыла глаза – мужичка в форме под балконом не было. Девушка с корги прошла прямо там, где он только что стоял, заметила ее и приветливо помахала рукой. Вера подняла в ответ свою тяжелую, вспотевшую, будто чужую ладонь и неуклюже подвигала ею из стороны в сторону. Соседка поежилась, как будто тоже почуяла остатки пронизывающего холода, и застегнула молнию на толстовке.

* * *

– А, это ты… – просипела Вера и почувствовала, как саднит горло.

Она медленно подтянула и приложила к шее ледяную руку, а потом натянула маску поплотнее.

Опять, значит, свой паровозик притащил. Будто дитя малое – игрушку, похвастаться. Только Вера не станет снимать маску, не будет смотреть. И что он сделает? Существует ли вообще галлюцинация, если ее никто не видит? Хотя вроде существует – бродит вот вокруг кровати, скребет по полу своим шестом. Заткнуть бы уши… Беруши лежали справа от изголовья, на бесконечно далекой тумбочке. Вера, хрипло вздохнув, перевернулась на живот, подтащила поближе один локоть, потом другой, оперлась на них. Боль колоколом гудела в голове. Сколько же она вчера выпила… или это уже от переохлаждения? Пусть Артем закроет окна… И вот бы Бусик пришел, обвился привычно вокруг руки, согрел хоть немного.

Бусик. Что-то случилось с Бусиком.

* * *

Уже подростком Вера с удивлением узнала, что папа ее, маленькую, бил. Мама рассказала. А сама Вера совершенно этого не помнила, более того – она даже забыла, как папа выглядел, мама развелась с ним в далеком Верином детстве. Но возраст все равно был уже вполне сознательный – она помнила, как пошла в садик, помнила ежика на дверце своего шкафа и как упала на даче в пруд, помнила все подвалы и чердаки в окрестностях – но лицо папы, его голос и запах выветрились из памяти напрочь. Опять сработала ее чудная способность забывать плохое. В уцелевших осколках приятных воспоминаний отца заменил отчим, которого она так давно привыкла называть папой, что в начале маминого рассказа пришла в замешательство – неужели этот человек, катавший Веру на плечах и смиренно отсиживавший с ней очереди в детской поликлинике, мог поднять на нее руку?

– Папа, – просипела Вера, подползая на локтях чуть ближе к невидимой тумбочке.

Папа – не тот, который ее бил, а настоящий – непременно помог бы сейчас, закрыл бы окна, принес бы ватное одеяло и чашку горячего чая. А мама, наверное, разохалась бы, начала искать горчичники и градусник.

Как жаль, что они оба умерли. И Вера совершенно не помнила от чего.

* * *

Весь следующий день после явления одноногого машиниста Вера потратила на приготовление той самой зеленой лапши. Сделала с ней домашний рамен, сварив бульон из последней остававшейся в холодильнике куриной ноги. Больше ничего мясного в доме не было, а Артем, выхлебавший за вечер половину Вериного «интересного супчика с лапшой», без мясного не мог никак, все остальное он считал закуской, гарниром, но никак не полноценной едой. Поэтому наутро Вера отправилась в магазин.

В непривычно тихом дворе что-то было не так, и Вера, идя привычным маршрутом вдоль дома, не сразу поняла, что именно. Вот царь-яма на дороге, в которой временами застревал даже уазик соседа из первого подъезда, вот облетевшие кусты, вот пустая двухэтажка, в которой подростки пару недель назад устроили небольшой пожар, а за двухэтажкой торчит забор…

Стоп.

Не было там никогда никакого забора.

Вера медленно повернула голову. За двухэтажкой высились разноцветные шесты, точно копья подошедшего к дому войска. Самолетик, полумесяц, ЮРА, ПЕТР, восхитившая ее когда-то железная роза, облезлый ангел, МАМА, АЛ, еще какие-то инициалы, пятиконечная звезда, ВАНЯ… Шесты покачивались, медленно приближаясь, и снова стало очень, очень тихо и холодно.

Вера опустила взгляд, сосредоточилась на смешанной с песком щебенке под ногами, так, чтобы не видеть шесты даже краем глаза, развернулась и направилась обратно к подъезду. Слева, со стороны двухэтажки, захрустели ветки. Боковым зрением Вера заметила плывущего к ней на фоне низких серых туч ВАНЮ и побежала.

Она взлетела по лестнице, долго не могла попасть ключом в скважину, царапала им зеленую краску на двери, потом наконец ворвалась в прихожую, закрыла дверь на верхний замок и на щеколду и с минуту стояла у вешалки, пытаясь отдышаться.

– Что-то забыла? – сонным безмятежным голосом спросил из комнаты Артем. У него был выходной, и он намеревался отсыпаться, как минимум, до полудня.

– Поплохело что-то, простыла вчера, кажется. – Для убедительности Вера густо покашляла. – Ты сам в магазин сходи, мне отлежаться надо.

– Я тогда не в наш пойду, а в «Каскад», там как раз рыбу копченую должны были завезти, – сказал Артем, когда Вера, торопливо раздевшись и стараясь не дрожать, нырнула под одеяло рядом с ним. – Ты только список напиши, чего и сколько купить.

– Угу. – Вера смотрела в потолок.

– Температуру пока померяй и жидкости побольше пей.

– Угу.

Артем откинул одеяло, задумчиво почесал живот.

– Ладно, раз уж проснулся… Хочешь, меда тебе куплю и лимонов парочку? Ты, главное, напиши, а то забуду.

– Угу.

Когда Артем наконец ушел, Вера выскользнула из постели, бросилась к ноутбуку и принялась торопливо, промахиваясь мимо клавиш, удалять видео о кладбище – и то, что успела смонтировать, и исходники. Потом очистила память камеры, стерла все фото, сделанные на телефон, убедилась, что даже в «корзинах» ничего не осталось.

– Всё, – сказала она, взглянула на окно, за которым серело пасмурное холодное небо, и повторила громче, словно хотела, чтобы ее услышали: – Всё!

Еще неделю Вера просидела дома. Выкладывала в блог что-то нейтральное и милое вроде коллекции фотографий собак, встреченных на улицах, – гладеньких, хозяйских. Попыталась приготовить квашеные грибы, но Артем заявил, что больше не может терпеть этот запах, и вынес банку на помойку, хотя Вера утверждала, что с грибами все в порядке, это начали свою работу молочнокислые бактерии. Артем тщательно протер то место, где стояла банка, попшикал освежителем и жалобным голосом попросил котлет – обычных котлет, с размоченным хлебом в фарше и желательно с луком.

Вера не любила котлеты, они напоминали ей о финальном выяснении отношений с этим. Выкладывая комки фарша на сковороду, она чувствовала, что это больше не медитация и не вызов – это стряпня. Домашняя стряпня, как положено, как у всех. Артем, наверное, уже жалеет, что связался с приезжей любительницей заброшек и необычных рецептов, ему бы простую хозяйственную девушку, чтобы через полгодика – свадьба, через год – коляска. Как у всех. Интересно, кстати, каково это – постоянно таскать коляску вверх-вниз по лестнице, лифта же в доме нет.

Вера вдруг взревновала к этой гипотетической хозяйственной девушке, натерла в фарш немного мускатного ореха, добавила чабреца и задумалась – это что же, она и правда привязалась к Артему? Попалась во второй раз, да еще и так быстро?

А может, и не попалась. Или он тоже попался, и у нее здесь действительно в буквальном смысле начнется новая жизнь. Только таскать коляску на четвертый этаж все-таки ужасно тяжело и неудобно…

Вечером за окном посыпался первый снег.

– Так рано, – удивилась Вера.

– Это поздно. – Артем доедал котлету. Он ничего не сказал про непривычный привкус мускатного ореха, хотя, судя по выражению лица после первой пробы, явно его почувствовал. – Наверное, ты с собой запас тепла привезла.

Вера хотела сказать, что у нее нет зимних сапог, и спросить, где тут лучше закупаться одеждой и обувью, – за последнее время подписчики накидали достаточно донатов, можно позволить себе обновить гардероб. Открыла было рот – и тут услышала непривычный шум за стеной на лестнице. Это были шаги. Не соседское торопливое «топ-топ» – потом звенели ключи и хлопала дверь, – а тяжкая шаркающая поступь, которую сопровождал скрежет, будто что-то металлическое скребло по ступеням. Вера застыла, положив ладони на стол, потом встала и направилась мимо удивленного Артема в прихожую.

Она приникла к запылившемуся изнутри глазку, разглядывая мутную, тускло освещенную лестничную клетку. Шаги приближались – один, другой, скрежет. Один, другой, скрежет. Ни звона ключей, ни дыхания, ни шороха одежды. Наконец задребезжала разбитая кафельная плитка у последней ступеньки перед их площадкой – тот, кто поднимался по лестнице, наступил на нее.

Первым в глазке показался шест – вместо букв или фигурки на нем была цифра, пятерка. А потом, точно поняв, что его так не видно, обладатель шеста сделал несколько шагов назад и предстал перед Верой: мальчик в советской школьной форме, покрытой беловатым налетом не то изморози, не то плесени, – а может, это пыль в глазке придавала ей такой вид. Мальчик уставился на Веру мраморными шариками заиндевевших глаз и медленно поднял свободную руку в пионерском салюте.

– Артем! – закричала Вера.

Артем вылетел в прихожую, споткнулся о тапки и чуть не упал, Вера подхватила его в полете и толкнула к глазку:

– Ты видишь?

Артем послушно приник к двери, протер глазок, снова туда посмотрел. Вера оттолкнула его, чтобы убедиться, что мальчик стоит на прежнем месте, с ничего не выражающим лицом, держа над головой согнутую руку и свою пятерку на шесте.

– Ты видишь?

– Что?

– Ты его видишь?!

– Что ты орешь? Кого я должен видеть?

Вера распахнула дверь, волна холода ворвалась в прихожую. Мальчик продолжал стоять посреди лестничной клетки, словно в почетном карауле, и в упор смотреть на Веру – без укора, без злости, не двигая ни единым мускулом фарфорово-бледного застывшего лица. Губы его были перечеркнуты вертикальными черными штрихами.

– Рот! – ахнула Вера. – У него зашит рот!

– У кого? – Артем взял ее за плечи и пару раз хорошенько встряхнул.

– Я все удалила! – вырываясь, кричала мальчику Вера. – Все стерла! Я же вам ничего не сделала!..

На площадку, проскользнув мимо хозяйских ног, выбежал Бусик. Он зашипел на мальчика и ринулся вниз по лестнице. Вера увидела мелькнувший за перилами встопорщенный бело-серый хвост, а когда снова перевела взгляд на лестничную клетку, пионер-отличник с зашитым ртом уже исчез, будто испарился.

– Бусик! – Артем бросился за котом. – Вера! Лови его!

Дверь подъезда была без домофона, и она оказалась распахнута настежь. Бусик вылетел в запорошенный снегом двор и моментально пропал из поля зрения – белое на белом. Артем, Вера и соседские дети долго бегали по окрестностям, кричали: «Бусик! Бусик!» – но все тщетно. То ли Бусик тоже увидел холодного гостя в школьной форме и испугался его, то ли его увлекли запахи улицы, снега, других котов и в особенности кошек – Артем с Верой так и не успели его кастрировать, все собирались в ветеринарку, но постоянно находились другие, более важные дела. Он и прежде при первой возможности норовил удрать на лестницу, но обычно удавалось вовремя захлопнуть дверь или изловить его на площадке. А теперь Бусик, Котобус, совместно воспитуемый кот, пропал бесследно.

– Он же дворовый, должен найти, что пожрать и где укрыться, – успокаивал Веру Артем, пока они, тяжело дыша, поднимались к себе в квартиру. – Потом еще поищем, объявления развесим. У Петровны из второго подъезда кошка на год пропадала, а потом ребята ее в Руднике нашли, еще и с приплодом…

Артем закрыл дверь, оперся рукой о стену, не давая Вере проскользнуть из прихожей в комнату, и спросил:

– Кого ты тогда увидела?

И Вера, устало прикрыв глаза, рассказала ему все – и про то, как сняла все-таки ролик на кладбище, и про МАШУ еще раз, и про одноногого мужичка, и про лес из шестов, и про мальчика в школьной форме с пятеркой на шесте, который просто стоял и смотрел, словно это было такое пионерское задание – прийти к ним под дверь и уставиться прямо в глазок…

– Но я все стерла, – плакала Вера. – Я не выложила ролик. И я им ничего не сделала… Это все не взаправду, это… это галлюцинации. Это нервы, понимаешь, у меня в Москве… а, неважно… Это все нервы…

– Угу, – кивнул Артем, и Вера опять отправилась рыдать в ванную.

Больше тем вечером они не разговаривали и даже старались друг на друга не смотреть. Потом Вера расстелила постель: «Я спать» – и откатилась к самой стенке.

Артем молча выключил в комнате свет.

Утром Артем разбудил Веру пораньше. Допивая отвратительный растворимый кофе, она с удивлением наблюдала, как он собирает в пакет какое-то угощение: конфеты, яблоки, чекушку водки, которая давно стояла в холодильнике непочатой, нарезанную половинку черного хлеба…

– Мы в гости едем? – спросила Вера.

– В гости, да.

– Я могу маффины в кружке испечь. Прямо в микроволновке, это быстро…

– Вер. – Артем завязал пакет. – Давай как-нибудь без маффинов.

Уже по дороге Вера догадалась, куда они едут, и не удивилась, только привычно вздрогнула, увидев впереди знакомые шесты. Артем припарковал машину у съезда к кладбищу, быстро пошел по тропинке, лавируя между могилами, и наконец остановился у шеста с надписью «МАМА». Развязал пакет, выложил у могилы собранные дары, открыл водку и вылил немного прямо в снег, положил на плиту кусок хлеба. Потом достал из рюкзака баночку с голубой краской, кисть и молча принялся подновлять оградку.

Вера поежилась, вспомнив, как видела этот шест среди других, обступивших двухэтажку рядом с их домом. Значит, к маме на поклон пришел. Ну правильно, мама, может, и оттуда простит, заступится, объяснит другим, что ничего такого им не сделали, пусть успокоятся, оставят дурочку с миром и не мешают ее мальчику устраивать личную жизнь. Вера представила, как они там, внизу, сходятся на тихое собрание в какой-нибудь обледеневшей подземной полости и решают ее судьбу. Видение получилось таким ярким, правдоподобным, что она помотала головой, потом, чтобы отвлечься, прошлась по тропинке вокруг могилы и все-таки решилась взглянуть на мать Артема.

С выгоревшего овального портрета на кресте смотрела коротко стриженная, кудрявая женщина со строгим советским лицом. Артем во многом пошел в нее – нос такой же, линия бровей, – только у него лицо было подвижное и улыбчивое, а у матери – серьезное, с тяжелым взглядом. То ли это была просто самая лучшая, парадная ее фотография – вон даже брошка у ворота еще различима, то ли мать Артема была, что называется, женщиной трудной судьбы, навсегда отпечатавшейся в ее чертах. Работа, дом, сын – про отца Артем ни разу не упоминал, молодым умер, наверное. Может, на шахте погиб, тут же постоянно метан взрывается, вон на старом участке через дорогу целая аллея могил, все в один день погибли, и все молодые… Холодные, одинокие полярные ночи, все сама, поставить бы на ноги, образование дать, чтоб приличным человеком вырос, чтоб помереть окончательно измотанной, но спокойной, зная, что сделала все, что смогла, и мальчик без нее не пропадет.

«Простите меня, пожалуйста, – мысленно попросила Вера. Слова возникали в голове медленно, будто с задержкой, и проговаривались как-то бесконечно долго, с усилием. – Я никого не хотела обижать, ни над кем не смеялась. Я просто хотела сделать интересный ролик…»

Конечно, матери Артема не понравилась бы Вера, столичная фифа без профессии. Кто она там – блогер? В интернете красуется? Это разве работа? Развелось без нас этих блогеров, только дурят народ, болтают и задницы свои показывают. Вон их судят уже, мошенников. И косички эти разноцветные, взрослая ведь уже женщина. Чем, значит, занимается, по чужим домам лазает? Ну да, заброшенные, но чужие все-таки. Люди там жили, уют наводили, планы строили. Она пирог хоть испечь умеет? Хороший, сытный курник? Маффины в кружке печь собиралась? Это что такое – маффины? Рамен, терияки? Что это, таким разве наешься? Она не вегетарианка, часом? Понятно, не кормит тебя, только выпендривается. В доме пыль везде, на потолке в углу паутина. То есть как «это Питер»? Она назвала паука Питером Паркером и не хочет разрушать его дом?

«Я умею готовить, – подумала Вера. – Я люблю готовить и дома убираю, а пауки – они полезные, они мошку ловят. У вас тут такая мошка кусачая, потом кругляшки красные на коже остаются и никак не сходят».

Ишь нежная какая, работать не хочет, паутину убрать не хочет, ничего не умеет, мужика черт знает чем кормит. Возвращайся в свою Москву, бездельничай там с такими же, блогерствуй на здоровье. Артему здешняя нужна, хозяйственная, он и так лоботряс, за компьютерами своими весь день сидит, вон зеленый какой, худющий. Потому он и не предлагает тебе ничего, и замуж не позовет, даже не жди. Слабохарактерный, а соображает. Надо ему нормальную, чтоб заботилась, потом внучата пойдут, их ко мне возить будут, хоть одна радость – слышать из промерзшего подземелья, как внучата топают сверху, смеются. Потом вырастут, а Артем ко мне ляжет, рядышком, к маме под бочок, как в детстве. А тебя не пущу, бездельница, обидчица, тебя земля выплюнет…

– Я замерзла, – сказала Вера и зашагала обратно к машине.

Она вроде и понимала, что все это только у нее в голове, что мама Артема, может, была женщиной добродушной и веселой, вырос же он в кого-то такой же, – но от обиды наворачивались слезы. Она давно не чувствовала себя настолько чужой и никчемной, вторгшейся в круговорот серьезной, размеренной жизни и такой же смерти со своими съемками, блогом, влюбленностью и московскими цветными косичками.

– Ты правда во все это веришь? – спросила она, когда Артем вернулся в машину и сел рядом. От него пахло свежей краской.

– Нельзя людей беспокоить, – уклончиво ответил Артем. – Еще не хватало, чтобы ролик твой разошелся и народ стал по кладбищу шариться так же, как по заброшкам. В заброшках, особенно в Руднике, и так сплошные туристы с блогерами.

– Ты там тоже шаришься.

– Мне можно.

– И я…

– Тебе тоже можно.

– Заброшки – это же ваш… ну, бренд. Знаешь, в Калининграде заброшенный Дом советов есть, он похож на гигантскую голову робота. Местный мем. Даже городскую легенду придумали, что когда-нибудь он выкопается целиком и ка-ак пойдет… Его все сносить собираются, вроде начали уже, но жители против. Его на футболках рисуют, на сумках сувенирных, вам бы тоже магнитики с заброшками делать и прочее, спрос-то есть.

– Заброшки ладно, но кладбище… Нельзя его в это превращать… в мем. Нехорошо. Про заброшки снимай сколько хочешь, можешь сама с ними футболок наклепать. А шесты оставь покойникам.

– Значит, все-таки веришь…

Артем начал пальцем рисовать на запотевшем стекле машины что-то неопределенное.

– У мамы оградка давно облезла, подновить надо было.

– Она тебя одна растила?

– Угу.

– А отец… он на шахте погиб, да?

Артем криво ухмыльнулся:

– Жив, цел, орел, бухает где-то. В последний раз года три назад являлся. Дай, говорит, два косаря, или ты мне не сын. Не сын, говорю, и вообще рожу вашу синюю я впервые вижу, дядя. Обиделся, все ящики почтовые в подъезде раскурочил, с ментами увозили. Зато больше не приходит.

– А эти ходят…

– Потревожила ты их. Я бы тоже рассердился.

– И накостылял бы мне шестом? – неожиданно для себя хихикнула Вера.

– Не, врага надо атаковать психически. Так что они все правильно делали.

– А теперь перестанут? Выпьют, закусят – и перестанут?

– Вер. – Артем заглянул ей в лицо. – А ты это за чистую монету, да? Призраков с шестами по правде боишься? Кажется тебе. Тут померещилось, там причудилось. Сама говорила, что впечатлительная. Не будь ты впечатлительная – не влюбилась бы так в заброшки, не писала бы столько про «город-одуванчик»… Да, я на тебя подписан. Тут для тебя вдобавок другая планета, это ж не в соседнюю область переехать. У меня знакомый в больничке в соседнем районе работает, сходи к нему, успокоительного выпишет и прочего… от кукухи.

– Я что, по-твоему, чокнутая?

– Я к нему сам ходил.

– А ты зачем?

– Я ж айтишник, – нарочито серьезным тоном объяснил Артем. – Тоже бездельник вроде тебя. А когда человек не трудится в поте лица, как все, на стройке, в шахте – у него кукуха едет.

Он завел мотор, а Вера опять тихо засмеялась.

– Знаешь, я и раньше таблетки эти пила, от кукухи. В Москве еще, думала, тут не понадобится, новую жизнь начну.

– А что у тебя там-то было? Тоже покойники по лестнице шастали?

Вера задумалась. Три врача поставили ей три разных диагноза, и все как-то не очень располагали к перспективам счастливой совместной жизни. Длинные такие диагнозы, для человека, не слишком знакомого с проблемами ментального здоровья, – пугающие, а для знакомого – очень уж расплывчатые. И галлюцинаций у нее не было уже очень давно, с первых курсов института, наверное.

– Да так… неврозы всякие, тревожность.

– Вот видишь – тревожность. А ты по кладбищам шаришься.

Вера обернулась и посмотрела в окно сзади. За ним, удаляясь, покачивались кладбищенские шесты.

К врачу Вера ходила почти крадучись, у дверей больницы долго озиралась, чтобы убедиться, что поблизости нет никого из соседей. Знакомый Артема оказался рано облысевшим пухляшом, немного суетливым, но внимательным. Вере он чем-то напомнил этого, и, приглядевшись, она поняла, что дело в ясных, почти прозрачных голубых глазах. Она рассказала врачу больше, гораздо больше, чем Артему, о некоторых моментах все равно благоразумно умолчав. И потом ревниво следила, как пухляш выводит в заключении: «Сознание ясное, на вопросы отвечает четко. Функции памяти не изменены, интеллектуальный уровень не изменен. Критические замечания к своему состоянию воспринимает адекватно».

Пухляш успокоил Веру, что от резкой смены обстановки бывает и не такое, заверил, что госпитализация ей ни при каких обстоятельствах не грозит, рассказал смешную историю о местном пациенте с лунатизмом, который как-то ночью съел всю имевшуюся в холодильнике колбасу и временно переехал в отделение гастроэнтерологии. Потом выписал три вида таблеток. Это было немного – когда-то Вере приходилось выпивать на ночь целую пригоршню.

Выйдя с пакетиком из аптеки, Вера увидела на другой стороне улицы старую, явно оставшуюся еще с советских времен вывеску «Парикмахерская». Отправилась туда и попросила срезать к чертовой бабушке все цветные косички. Это давно пора было сделать, они отросли и растрепались. Получилась симпатичная короткая стрижка, которую явно довольная своей работой парикмахерша все ерошила перед зеркалом, укладывая то на один бок, то на другой. Вера с легким удивлением разглядывала свои золотисто-русые волосы – после многолетних экспериментов с разными красками она успела забыть, какого они на самом деле цвета.