Глубина

Глава 1

Глава первая: Сад.

Его звали Сова. Не за мудрость – ходоки редко бывают мудры. Выживают чаще просто упрямые. А потому, что выходил на промысел в предрассветных сумерках, когда туман ложится на ржавую землю плотным одеялом и скрывает шепот пакостей. Он не был новичком, его шаг был выверен и тих, а взгляд цепок, но в Хмари это не гарантировало ровным счетом ничего. Только шанс. Один из многих.

В этот раз его вел не маяк на карте, а слух. Тихий, как шелест опавшей хвои, разговор у костра. Двое обветренных ходоков, пахнущих дешевым спиртом и порохом, говорили о новом месте, не нанесенном ни на одну схему. О поляне, где чудеса не просто валялись под ногами, а росли. Как странные, металлические цветы. И стерег их не невидимый смог и не кислотный жар, а что-то иное. Неизвестное. От этого пахло не просто добычей, а открытием. А открытия в Хмари либо убивали сразу, либо делали богатым.

Дорога заняла большую часть ночи. Сова шел медленно, обходя знакомые пакости, ощупывая местность чутьем старого зверя. Воздух звенел той особой, натянутой тишиной, что бывает только перед выстрелом. Он уже почти решил, что его обманули, что это бред пропойц, как вот он почуял – сладковатый, разъедающий запах озонованного металла и влажной, перегнившей земли. Сердце ушло в пятки, а потом застучали где-то в виске. Он был тут.

Он вышел на поляну.

И замер. Она была прекрасна и ужасна одновременно, как сама Хмарь. Среди спутанной, сизой травы и обломков ржавых балок, уходящих в землю, как кости гигантов, пульсировали мягким, фосфоресцирующим светом каплевидные «бутоны». Искривленные, как спирали разорванной ДНК, стебли мерцали изнутри холодным сиянием. Это было скопление чудес. Небывалое. Сказочное. Такого не находил еще никто.

Но посреди этой мертвой сказки сидела Девочка.

Лет восьми, не больше. В платьице, которое когда-то было белым, а теперь стало цвета пепла и золы. Она что-то напевала себе под нос, неразборчивую мелодию, и плела венок из той самой сизой, неестественно прочной травы. Рядом, на корточках, как верный страж, сидела потрепанная плюшевая рысь с одним пришитым глазом-пуговицей.

Сова замер. Дети в Хмари? Нет. Это было невозможно. Это была иллюзия, мираж, пакость, порождение самой Хмари, вышибающее разум. Он инстинктивно сжал приклад своей винтовки, ощущая знакомую шершавость дерева. «Призрак», – отрезал он сам себе. – «Фантом. Сейчас исчезнет».

– Тебе тоже цветы нужны? – вдруг спросила Девочка, не поворачивая головы. Голос у нее был чистый, без единой ноты страха или удивления, будто она спрашивала его о погоде во дворе.

Сова не ответил. Разум кричал об опасности, но жажда наживы, азарт охотника оказались сильнее. Он сделал шаг к ближайшему «цветку» – голографическому миражу, что колыхался в метре от него. Рука в толстой, прорезиненной перчатке потянулась к щипцам.

– Осторожнее, – сказала Девочка, все так же не глядя на него. – Он еще спит. Если сорвать спящий, он обидится.

И в тот же миг воздух перед ним дрогнул, затрепетал, запел тонким, ледяным звоном. Сова почувствовал, как костяшки его пальцев пронзила острая, жгучая боль, словно жидкий азот. Он рванул руку назад, зашипев сквозь зубы. Перчатка была прошита аккуратным, оплавленным по краям разрезом. Неглубоким, но очень, очень точным.

– Видишь? – Девочка наконец обернулась. И у нее были очень старые глаза. Не по-взрослому уставшие, а древние, как сама эта земля, видевшие слишком много, чтобы что-либо удивляться. – Они живые. С ними надо договариваться.

– Кто ты? – хрипло выдавил Сова, сжимая раненую руку. Боль была ничтожной, но холодок от нее шел по всему телу.

– Я здесь живу. С Тобькой. – Она потыкала головой в сторону плюшевой зверюги. – Мы ждем.

– Кого?

– Папу. Он ушел туда, – она махнула рукой в сторону самого сердца Хмари, туда, где к небу вздымался черный, неподвластный времени шпиль Комплекса, – и сказал ждать тут. Он вернется.

И тут Сова понял. Всё. Это не призрак. Не мираж. Это хуже. Гораздо хуже. Дитя Хмари, рожденное уже после Катаклизма. Для нее пакости, чудеса, пространственные кошмары – это и есть норма. Ее мир. Ее правила. Ее дом.

Жажда наживы в его груди столкнулась с чем-то иным, старым и забытым. С чем-то вроде осколка совести.

– Твой папа… он давно ушел? – спросил он, и его собственный голос показался ему чужим.

– Очень. Солнце уже сто раз ложилось спать. Но он велел ждать. И стеречь сад. Он сказал, это самый важный сад на свете.

И Сова увидел. Увидел не просто скопление чудес, не «добычу». Он увидел девочку, которая годы ждала отца, охраняя непонятную ей ценность, потому что он так сказал. Он увидел, как она «договаривается» с чудесами, интуитивно чувствуя их ритм, их «сон» и «бодрствование». Она не охраняла их. Она была частью этой экосистемы. Ее хранителем.

Он медленно, почти обессиленно опустил ствол. Подошел ближе и сел на корточки на безопасном расстоянии, положив винтовку на колени.

– А как с ними… договариваться? – спросил он, и в его голосе уже не было прежней хриплой угрозы, лишь усталое любопытство.

Девочка улыбнулась, и в ее улыбке не было ничего детского. Она научила его. Оказывалось, «бутон» «просыпается», когда тень падает на него под определенным углом. «Стебель» нужно было не срывать, а спеть ему что-то тихое, чтобы он сам отделился от основы. Это была не физика. Это была магия. Магия Хмари, которую понимало только это дитя.

Он провел с ней несколько часов. Она говорила, он слушал. Она дала ему два маленьких кристаллика, которые, по ее словам, «захотели уйти». Они мерцали теплым, успокаивающим светом в его кармане, обжигая бедро.

– Тебе пора, – вдруг сказала она, посмотрев на клочья туч, ползущих по небу. – Скоро сюда придут другие.

– Другие? – переспросил он.

– Те, кто ходит по краю. Они плохие. Им нельзя цветы. Они только рвут.

Сова понял. Другие ходоки. Охотники. Рано или поздно слух дойдет и до них. Неминуемо.

Он встал. Смотрел на эту хрупкую, не по годам старую девочку, стерегущую непостижимый сад среди всеобщего хаоса.

– Пойдем со мной, – неожиданно для себя сказал он. – В городе безопасно. Там другие дети. Еда. Тепло. Крыша.

Она покачала головой, крепче прижала к себе плюшевую рысь.

– Не могу. Папа сказал ждать. Он знал, что не сможет ее заставить. Хмарь не отпускает своих детей. Он молча кивнул, развернулся и пошел прочь. Два маленьких чуда жгли ему карман. Они стоили кучу денег. Но он чувствовал себя не добытчиком, а вором. Вором, укравшим у ребенка игрушку.

Он дошел до базы, сдал добычу скупщику, взял деньги. Но не мог выбросить из головы ее глаза. И тех ходоков, что должны были прийти.

На следующий день Сова снова пошел на поляну. Но на этот раз он нес не щипцы и не детектор. Он нес мешок с консервами, плитку шоколада, новую батарейку для старенького портативного проектора – того самого, что показывал мультики картинками на стену.

Он решил, что если не может увести ее от Хмари, то может хотя бы сделать так, чтобы ее дозор не был таким одиноким. И чтобы, когда придут другие, им пришлось иметь дело не только с девочкой и ее игрушкой.

А на поляне, среди стальных цветов, теперь рос еще один, новый и странный ходок – стойкий, молчаливый, с винтовкой наперевес. Который тоже ждал. И охранял сад.

Глава 2

Глава вторая: Несоизмеренная плата

Он больше не помнил своего имени. Оно сгорело в холодном огне Истины, что выжгла его изнутри. Теперь он был Глазом. И он видел. Видел гнилую подноготную мироздания, ту единственную правду, что прячется за всеми красками и чувствами. Боль. Бесконечную, всепоглощающую боль существования. Каждое мгновение жизни – это пытка голодом, холодом, страхом, тоской. А наслаждение? Жалкие, короткие всплески, мимолетные искры во тьме. Они ничего не стоят. Они не окупают и миллионной доли той агонии, что приходится терпеть за них. Это чудовищная, насмешливая арифметика вселенной. Единственный способ остановить это безумие – обнулить счет. Стереть всё. Вернуть великую, святую Тишину.

Его стая скользила за ним по лесу, тени среди теней. Их тела, измененные Хмарью и его собственной волей, стали идеальными инструментами отрицания. Они двигались не бегом – они возникали там, где должны были оказаться, их перемещения были серией разрывов, коротких и мгновенных. Воздух визжал от их скорости.

Поляна. Скопление чудес. Яркий, кричащий узел жизни – то есть, страдания. Его нужно было прижечь. Вырезать, как раковую опухоль.

Они вышли из чащи беззвучно, не раздвигая ветвей, а будто просачиваясь сквозь них. Пятеро. Их форма плыла и колебалась, но один, шедший впереди, был четче, материальнее. В нем угадывалось когда-то человеческое – остов броника, рваная камуфляжная куртка. Но кожа стала темной и грубой, как у рептилии, а глаза – молочно-мутными, бездонными. Это был Глаз.

Его бельма, невидящие для света, увидели всё. Пульсирующие сгустки боли-энергии. И… помеху. Ту самую девочку. Она просто стояла, ожидая, смотря своими древними глазами. И ходока. Они ждали. Засада.

В его разуме, холодном и ясном, как лезвие, мгновенно провилась трещина. Не страх, нет. Это было ниже, глубже. Древний, животный инстинкт охотника, почуявшего другого хищника. Он не подал сигнал рукой. Он издал звук – низкое, хриплое горловое урчание, полное ненависти и презрения. Его стая замерла, вливаясь в тени, готовые к броску.

Он говорил редко. Слова были для тех, кто еще цеплялся за иллюзии. Его голос был скрипом камня по камню, лишенным тембра, но полным хищной уверенности. – Ты стоишь на пути милосердия. Ты защищаешь боль. – Его бельма уперлись в Сову. – Каждый миг жизни этого места – это чудовищный акт жестокости. Мы пришли его прекратить. Жизнь – это зло, ходок. Единственное добро – это покой. Лучше умереть, испытав боль один раз, чем подвергаться страданиям снова и снова на протяжении всей своей никчёмной жизни. А страдания придут. Можешь не сомневаться. Они придут не один раз.

Где-то в глубине, в том уголке сознания, что ещё помнил его самого, пробился слабый росток согласия. В словах этого существа была своя, извращённая, леденящая душу правда. Он и сам знал цену жизни здесь, в Хмари. Боль, потери, предательство, страх, что точит изнутри… Но этот росток был тут же сожжён дотла ровным, всепоглощающим пламенем долга. В нём не осталось ничего, кроме необходимости защищать. Ни сомнений, ни страха, ни желаний. Только функция. Щит. И этот щит был непробиваем для слов.

И тогда скользкие кинулись вперёд. Их движения были неестественно резкими, тела на мгновения теряли очертания, сливаясь с тенями.

И Сова с удивлением почувствовал, как мир вокруг него начал замедляться.

Звуки растянулись в низкий, тягучий гул. Полёт искр от столкнувшихся камней казался парением пылинок в солнечном луче. А он – ускорился. Его сознание, зажатое в тиски долга, отринуло всё лишнее, оставив лишь чистейшую, выверенную до миллиметра механику убийства.

Пока двое скользких, оставляя за собой размытые шлейфы, преодолевали последние метры, его рука уже нащупала спуск. Две короткие, чёткие очереди. Пули винтовки, словно специально созданные против такой нечисти, прошили их насквозь, разорвав в клубящуюся чёрную пыль. Он уже чувствовал, как магазин опустел, и бросил винтовку, выдергивая длинный, удобный тактический нож – его вес, баланс, шершавая рукоять были продолжением руки.

Третья тварь, проскочившая с фланга, взвыла – на неё, словно из ниоткуда, набросилась потрёпанная плюшевая рысь. Игрушка впилась в плечо мутанта, и плоть под ней задымилась, обугливаясь. Тварь забилась в конвульсиях.

И тогда остались они: Сова с ножом наперевес – против Глаза и ещё одного скользкого. Их когти, полупрозрачные и острые как бритва, рассекали воздух со свистом. Его нож парировал, отвечая жёсткой сталью на эфемерную плоть. Молчаливая, яростная схватка в центре поляны. Движения Совы были резкими, экономичными, лишёнными всего лишнего – лишь отражение атаки, контратака, снова защита. Он не чувствовал усталости, не чувствовал страха – только холодную ярость машины, выполняющей свою работу.

И тогда четвертый скользкий, отступая под натиском, неловко рванулся назад – и задел плечом один из мерцающих «цветков».

Раздался негромкий, шипящий звук, будто раскалённый металл опустили в воду. Воздух заполнился запахом озона и горелой плоти. Тварь взревела, отскакивая, её маскировка дрогнула, на миг проступило что-то изначально человеческое – искажённое болью и ужасом.

Глаз издал гортанный, яростный рык – не команду, а звук чистой ненависти. Он метнул взгляд на своего покалеченного сородича, на неподвижно стоящую Девочку, на Сову с окровавленным ножом. Их тактика рухнула. Помеха оказалась сильнее.

Отступление. Не тактическое. Бегство. Он метнулся в тень, его последний спутник поплёз за ним. Они растворились в чаще так же быстро, как и появились, – мгновенно и бесшумно.

Сова стоял, опираясь на колено, сердце колотилось о ребра. Он отбил атаку. Но он видел их скорость. Видел их абсолютную, звериную целеустремлённость. И видел в слепых глазах вожака не безумие, а холодную, хищную уверенность в своей чудовищной правоте. Он опустился на корточки, опершись спиной о холодный металл балки. Нож выскользнул из ослабевших пальцев и с глухим стуком упал на землю. Дрожь, с которой он боролся всё это время, наконец вырвалась наружу – мелкая, предательская, пронизывающая всё тело. Не от страха. От опустошающей, всепоглощающей усталости.

Он смотрел на пятна чёрной пыли, на обугленную траву, на свою порванную куртку. Он только что отбил атаку неведомого, сражался с чем-то, что отрицало саму основу его бытия. И победил. Но это не было победой. Это было отсрочкой.

Он не чувствовал себя героем или хранителем. Он чувствовал себя старым, изношенным инструментом, который Хмарь нашла и бросила на слом. Его воля, его желания, его собственная боль – всё это стало неважным. Оставалась лишь одна, чётко прописанная функция: стоять здесь. Быть барьером между хрупкой, безумной жизнью этого места и безмолвной, равнодушной пустотой, что жаждала его поглотить.

Он поднял голову и посмотрел на Девочку. Та спокойно смотрела в ту сторону, где скрылись скользкие, как будто ничего и не произошло. Для неё, возможно, так и было. Она была частью этого. А он – всего лишь гость, задержавшийся слишком надолго и внезапно обнаруживший, что дверь за его спиной исчезла.

Он закрыл глаза. В ушах ещё стоял тот самый гортанный рык, полный ненависти и уверенности. И тихий, разумный шёпот о боли, что сильнее смерти. Война только начиналась. И он уже был её пленником. Не добровольным защитником, а прикованным к этому месту узником, обречённым отбивать одну атаку за другой, пока силы окончательно не оставят его. И конца этому не было видно. Только бесконечная, утомительная очередь одинаковых дней, каждый из которых мог стать последним. Он был слишком уставшим, чтобы даже бояться. Оставалась только тяжесть.

Глава 3

Глава третья: Бездонный Колодец

Три дня он пробирался к центру. Три дня его карандаш скрипел по бумаге, скрупулёзно отмечая опасные тропы и координаты пакостей. Барс составлял карту. Самую точную и подробную. Ту, за которую щедро платили и новички, мечтающие выжить, и матёрые ходоки, идущие за чудесами. Его работа ценилась за безошибочность. Он был живым сканером, человеком-детектором, способным учуять смерть за версту. Каждый шаг вглубь был расчётом: он обходил невидимые выжженные участки, знал повадки каждого мутанта, чувствовал спиной сдвиги в самой Хмари. К концу третьего дня запас сил был на исходе, но до цели, казалось, всё не было конца.

И вдруг лес расступился.

Он не был мечтателем или безумцем. Он был профессионалом. Его ремеслом было не философствование, а выживание и точность. Его карты были сухими, практичными и спасали жизни. Он знал Хмарь как свои пять пальцев, но не как душу – как опасный механизм, каждую шестерёнку и пружину которого нужно обойти.

Его сюда привела легенда. Неясный слух о Бездонном Колодце. Не о простой рукотворной яме, а об аномалии, месте силы, которое не вписывалось ни в одну из известных ему классификаций. О точке, где, по слухам, пропадал не только свет, но и звук. Для его карты такое явление было бы главным трофеем, венцом работы.

Он шёл настороженно, привычной походкой, держа наизготовку свой верный помповый дробовик. Приклад привычно упирался в плечо, палец лежал на спусковой скобе. Не было слышно щелчков детекторов – он не доверял им в глухих местах, полагаясь на чутьё и опыт. Он слушал тишину. И в какой-то миг тишина вокруг изменилась. Она не стала громче – она стала глубже, плотнее, словно звук начал тонуть в самом воздухе. Земля под ногами уплотнилась, стала неестественно твёрдой, будто он ступал по монолитной плите, накрывающей пустоту. И он нашёл его.

Это была не яма. Это было идеально круглое озеро, метров десять в диаметре. Вода в нём была абсолютно неподвижна и черна, как мазут. Она не отражала свинцовое небо – она поглощала его, втягивала в себя без остатка. Вокруг не росла трава, не пели птицы. Существовала лишь эта немыслимая, всепоглощающая чернота и гнетущая, всасывающая тишина.

Ол, не опуская дробовика, медленно, краем глаза осматривая местность, подошёл к самому краю. Его отражения не было. Он видел лишь свой силуэт, чётко очерченный на фоне живой, дышащей тьмы. Инстинкт кричал об опасности, о необходимости отступить, но профессиональное любопытство оказалось сильнее. Это была пакость. Непонятная, неклассифицированная. Её нужно было описать.

Он опустил рюкзак на землю, движением, отточенным до автоматизма, достал оттуда не компас, а потрёпанный полевой дневник и карандаш. Он не собирался ничего просить. Он хотел зафиксировать феномен. Как учёный, наблюдающий уникальное природное явление.

– Что ты такое? – прошептал он, и его слова не отскочили эхом – они бесшумно утонули в черноте, словно в густом масле.

Ничего не произошло. Секунда тянулась за секундой. Он уже сделал шаг назад, готовый занести в дневник: «Пакость стабильна, визуальный и звукопоглощающий эффект», как вдруг вода… вздохнула. Не рябью по поверхности, а вся её толща, с самых глубин, содрогнулась в глубоком, медленном вдохе. И из этой тьмы, очень медленно, словно огромный, тягучий пузырь, начал всплывать свет. Не яркий и слепящий, а тусклый, рассеянный, мерцающий обрывками чужих снов и забытых воспоминаний.

Ол инстинктивно вскинул дробовик, но целиться было не в кого. Это был не выброс, не атака. Это был… показ.

Он увидел себя. Но не здесь и сейчас. Он увидел мальчика, семи лет от роду, плачущего в три ручья на пороге пустого дома, потому что отец ушёл и больше не вернётся. Он не просто вспомнил – он вновь ощутил ту самую, давно похороненную, острую как стекло боль одиночества. Кадр сменился, плавно перетекая в следующий. Вот он – подросток, с первым в жизни щемящим чувством, пишущий наивные, глупые и самые искренние стихи. Волна стыда и восторга, смешавшись, накатила на него, ударив в виски. Ещё кадр. Первые дни после Катаклизма. Холод, голод, страх. И он, крадущий у ослабевшего товарища последнюю, драгоценную банку тушёнки. Гнетущий, всепоглощающий стыд, от которого хочется провалиться сквозь землю.

Колодец не показывал великих свершений или трагедий. Он вытаскивал наружу моменты, которые он давно и тщательно похоронил в самых потаённых уголках своей души. Мелкие, частные, постыдные или до слез трогательные детали, из которых, как из пылинок, и сложена жизнь. Он вытягивал на свет не сухую память, а живые, незаживающие чувства из этой памяти.

– Зачем?.. – беззвучно выдохнул он, и слёзы, незнакомые и горячие, медленно поползли по его запылённым щекам. Дробовик бессильно опустился.

И тогда вода ответила. Не голосом, не звуком. Прямо в его сознании, минуя уши, сложилась идея, холодная, ясная и отточенная, как кристалл: «Чтобы напомнить. Ты ищешь карту моих границ. Но границы – это ничто. Иллюзия. Важна только глубина. Твоя глубина. Ты соткан из этих мгновений. Из этой боли, этой радости, этой низости. Это и есть твой настоящий, единственный клад. Самое ценное, что у тебя есть».

Образы в глубине заколебались и сменились. Теперь он увидел не себя, а других. Он увидел старого, обветренного ходока по кличке Ворон, который в глухие ночи, при тусклом свете фонаря, вышивает крестиком причудливые узоры, чтобы унять предательский тремор в изуродованных годами руках. Увидел грозного, вечно чем-то недовольного торговца Кнута, тайком, озираясь, подкармливающего тощего бездомного пса на старой свалке. Увидел молодого, испуганного новичка, который перед вылазкой в смерть прячет в нагрудном кармане фотографию сестры, целует её тайком, а потом с натужной бравадой врёт всем вокруг, что он – одинокий волк, которому не к кому и некуда возвращаться.

Он увидел не героев и не бандитов. Он увидел просто людей. Испуганных, одиноких, смешных, нелепых и бесконечно трогательных в своём упрямом, почти инстинктивном стремлении остаться людьми среди всепоглощающего безумия Хмари.

«Вот моя настоящая карта, – прошептало что-то на уровне сознания, беззвучно и проникновенно. – Она не из пакостей и чудес. Она из этого. Из ваших спрятанных слёз, из вашего пота, из ваших немых молитв. Это и есть моя сила. И моя печаль».

Свет померк, угас, растворился в черноте. Вода снова стала абсолютно чёрной, гладкой и неподвижной. Тишина вернулась, обволакивая всё вокруг, но теперь она была совершенно иной. Не пустой и безжизненной, а… полной. Насыщенной беззвучным знанием.

Он сидел на корточках у края Колодца, физически ощущая тяжесть открытия в каждой клетке своего тела. Он не получил ответа на свой прямой вопрос. Он получил нечто неизмеримо большее. Понимание. Хмарь не была слепым чудовищем. Она была зеркалом. Гигантским, искажённым, смертельно опасным зеркалом, которое отражало не лица, а самые потаённые глубины душ.

Он медленно поднялся, ощущая тяжесть в ногах. Он не стал заносить это место на карту. Он не стал делать ничего. Развернулся и тем же путём, каким пришёл, пошёл назад. Он шёл быстро, почти не скрываясь, не составляя больше карт – будто нёс в себе нечто хрупкое и крайне важное, что нельзя было уронить.

Он вернулся на базу, в гулкую, пропахшую потом и металлом обитель. И когда его взгляд упал на хмурое, изборождённое морщинами лицо старого Ворона, он не спросил про новые пакости или выгодные заказы. Он сделал шаг навстречу и тихо, так, чтобы слышал только он, сказал: – У тебя красивые узоры получаются. На прошлой неделе видел, тот, с птицей…

Ворон замер, будто наткнулся на невидимую стену. Его суровое, привыкшее ко всему лицо дрогнуло. В потухших глазах мелькнуло не привычное подозрение или страх, а что-то хрупкое, беззащитное и по-человечески ранимое. —И… что? – хрипло, сдавленно выдавил он. —Ничего, – так же тихо ответил он. – Просто красиво. И всё.

Он развернулся и пошёл прочь, оставив старого ходока в состоянии полного, глубокого, оглушающего недоумения. Он шёл и смотрел на людей вокруг – на их вечную спешку, на показную злость, на неприкрытый страх. И теперь взгляд его научился видеть сквозь эту пелену. Он видел то, что показал ему Колодец. Их глубину.

Он не нашёл в сердце Хмари древнего зла или непостижимой тайны мироздания. Он нашёл странную, пугающую и бесконечно прекрасную правду. Самая большая тайна Хмари была скрыта не в её пакостях. Она была в них самих. В каждом. И это знание было страшнее и прекраснее любой мистической угрозы. Оно меняло всё. Теперь его прежняя картография, его жизнь, его поиски – всё это казалось бессмысленным детским лепетом. Ему предстояло начать всё с чистого листа. Нарисовать совсем другую карту. Карту человеческих душ, навеки заблудившихся в собственном отражении.

Глава 4

Глава четвертая: Молоток

Туман в тот вечер был особенным. Он стелился по земле тяжёлыми влажными полотнищами, затягивая ржавые остовы машин у его убежища, медленно поглощая контуры знакомого мира. Воздух стал густым и неподвижным, словно сама Хмарь затаила дыхание в ожидании чего-то.

Именно в такой вечер он уснул у своей тлеющей горелки, и сон пришёл к нему не как отдых, а как продолжение бодрствования.

Его прозвище… Оно возникло не сразу. Сначала была просто кличка, потом – история. История, отлитая в металле и памяти. Молоток. Не за грубую силу, а за тот последний акт милосердия, что тяжелее любого убийства. Об этом шептались у костров – с опаской, с непониманием, но и с странным почтением тоже.