Аглай – хранитель очага

Пролог

Тишина в квартире была особого свойства. Она не была мертвой или пустой, как в заброшенных местах. Эта тишина была живой, дышащей, насыщенной ритмами спящих сердец, теплом дыхания и смутными образами снов. Для Аглая это была симфония, которую он творил вот уже несколько веков.

Он сидел в своем излюбленном углу, на границе двух миров – материального и того, что тоньше, где текут реки астрального света и тени. Его форма, невидимая для человеческого глаза, напоминала легкое дрожание воздуха у горячей печки, едва уловимую тень, которую принимают за игру света. Он был духом этого места, его Гением, Хранителем. Но в основе своей – все тем же новгородским колдуном Аглаем, что добровольно приковал свой дух к камню и дереву, чтобы столетия назад остановить ползучую скверну.

Его взгляд, если это можно было назвать взглядом, скользнул по знакомой геометрии комнаты. Вот Анна, повернувшись на бок, сбила одеяло. Легкое движение воли – и край одеяла приподнялся, пополз вверх, укрыв ее плечо. Она вздохнула во сне успокоенно. Вот их дочка, Машенька, во сне обняла плюшевого зайца. Аглай мысленно поправил игрушку, чтобы та не упала с кровати. А вот и Максим, храпит, разметавшись. Скептик, рационалист. Но и его Аглай оберегал, отводя невзгоды, которые тот сам на себя навлекал своей излишней, порой, прямолинейностью.

Это был его дом. Его крепость. Его смысл. Стены здесь, пропитанные памятью поколений, отдавали ему свое накопленное тепло – тепло чая на кухне, смеха за праздничным столом, тихих разговоров при свете ночника. Бабушка-блокадница, чью жизнь он сберег от отчаяния, ее сын, строивший свою жизнь, и теперь вот они – Анна, Максим, Маша. Новое звено в цепи.

Из темного угла в прихожей, оттуда, где всегда висело старое зеркало, донесся едва слышный шорох. Не мышь, не скрип дерева. Нечто иное. Аглай мгновенно сфокусировался. В щели между мирами просочилась бледная, студенистая сущность – тоскливый бес, мелкая паразитирующая тварь, питающаяся каплями человеческой грусти. Он плыл по астральным течениям, привлеченный легкой печалью Анны, что посетила ее днем из-за рабочих неурядиц.

Бес был похож на полупрозрачного головастика с безглазым лицом, испещренным трещинами. Он тянулся к спящей женщине, чтобы высосать ее безрадостные сны.

Аглай не шевельнулся. Он не стал тратить силы на изгнание. Он просто посмотрел на пришельца. Не физическим зрением, а силой своей воли, квинтэссенцией света и добра, что копилась в этих стенах десятилетиями.

В воздухе не вспыхнул огонь, не грянул гром. Просто пространство вокруг беса вдруг стало… плотным. Густым, как мед. И ярким, как летнее солнце. Сущность затрепетала, ее форма начала пузыриться и расползаться. Она не издала звука, но Аглай уловил ее беззвучный визг – визг существа, которое коснулось чистого огня очага. Через мгновение от беса не осталось и следа, лишь легкий запах гари, который тут же растворился в аромате спящего дома – чая, яблок, старого дерева.

Война никогда не прекращалась. Она была тихой, невидимой, войной на истощение. Он отвоевывал у тьмы каждый сантиметр этого пространства, каждую секунду покоя для своих подопечных. И он уставал. Уставал от этой вечной борьбы, от тяжести веков на своем духе.

Он посмотрел в окно, на спящий город, где в свете фонарей таял редкий снег. Где-то там, в районе Охты, на старом, нехорошем месте, ждал его извечный враг. Ничт. Дух трясины и забвения. Аглай чувствовал его холодное, неторопливое присутствие, как чувствуют приближение грозы по тяжелому воздуху.

Пока его дом был крепок, а семья едина, он был непобедим. Он знал это. Но в ту ночь, в самой глубине своего существа, Аглай почувствовал ледяную иглу предчувствия. Что-то готовилось. Что-то неизбежное.

Он отогнал это чувство, обратив внимание на Машеньку, которая что-то прошептала во сне. Его дело было здесь и сейчас. Охранять. Защищать. Быть Хранителем.

Акт I: Тень над Порогом

Утро в квартире Ивановых начиналось не с будильника, а с кошки. Рыжая Муся, живой комок энергии и своеволия, ровно в шесть тридцать совершала свой торжественный обход территории, заканчивающийся на груди у Максима. Она требовательно тыкалась мокрым носом в его щеку, и он, ворча, отодвигал ее, но уже просыпался. Аглай наблюдал за этим ритуалом, стоя – если это можно было назвать стоянием – у изголовья их кровати. Для него это было частью утренней сводки: все живы, все дышат, режим не нарушен.

Сегодня что-то было не так.

Анна проснулась раньше Муси. Она лежала на спине, глядя в потолок, и Аглай чувствовал, как от нее исходят неровные, колючие волны тревоги. Он приблизился, сосредоточившись. Вчерашний мелкий бес, хоть и был уничтожен, мог оставить после себя осадок, как оставляет слизь улитка. Но нет, это было нечто иное, земное, человеческое. Работа.

«Совещание в девять, отчет не сдан, опять этот вечный цейтнот», – проплыли обрывки ее мыслей, которые Аглай считывал не как слова, а как сгустки эмоций. Он видел мысленный образ ее начальника, человека с неприятно жесткими глазами, и ощущал знакомый горький привкус унижения.

Аглай знал, что не может решить ее рабочих проблем. Его магия была привязана к дому, к семье, к защите от нематериальных угроз. Но облегчить груз, отвести острие тревоги – это было в его власти.

Он проследовал за ней на кухню, где Анна, все еще в полусне, поставила чайник и потянулась к банке с кофе. Ее движения были резкими, угловатыми. Аглай сконцентрировался. Он не мог заставить ее вспомнить о чем-то приятном, но мог направить ее взгляд. Легчайшее движение энергии, шепот на уровне подсознания.

Анна, уже насыпая кофе в турку, вдруг замерла. Ее взгляд упал на маленькую, пожелтевшую от времени фотографию на холодильнике. Она, Максим и Машенька, всего год назад, в парке, все залиты солнцем и смехом. На секунду ее лицо разгладилось, в уголках губ дрогнула улыбка. Тяжелый ком тревоги в ее ауре чуть-чуть растаял.

«Спасибо, дедушка», – мелькнула легкая, почти неосознанная мысль.

Аглай не отреагировал. Он никогда не ждал благодарности. Ее чувство было наградой.

Затем поднялся Максим. Его утро было ритуалом скорости и эффективности. Душ, бритье, кофе на ходу. Он вылетел из ванной, оставив мокрый след на полу и разбросанное полотенце. Аглай с легким раздражением наблюдал, как капли воды стекают на чистый кафель. Он не был слугой, чтобы убирать за ними, но… беспорядок, хаос – это была маленькая победа сил, противоположных ему. Это ослабляло его. Порядок укреплял.

Максим, наливая кофе, вдруг споткнулся о тапочки, которые сам же и сбросил. Кофе расплескался. Он выругался себе под нос.

– Вечно у тебя тут все валяется! – крикнул он в сторону спальни Анне.

Аглай вздохнул. Это был не демон, не порча. Просто человеческая раздражительность, усугубленная спешкой. Но Ничт питался и этим. Каждой мелкой ссорой, каждой каплей раздражения.

Вечером ситуация повторилась. Максим вернулся домой хмурый. От него пахло потом, усталостью и чужим табачным дымом. Он говорил о каком-то выгодном контракте, который сорвался в последний момент из-за «какого-то идиота-начальника». Аглай, находясь рядом, чувствовал, как гнев Максима смешивается с утренней тревогой Анны, создавая в воздухе квартиры густую, труднопроходимую субстанцию. Энергетический смог.

Перед сном Максим полез в тумбочку за паспортом – завтра нужно было оформлять какие-то документы. Паспорта на месте не оказалось.

– Анна! Ты не видела мой паспорт? Я его сюда вчера клал!

– Нет, Макс, не трогала твои вещи! Может, ты его в куртке оставил?

Начались поиски. Поднялась легкая паника. Аглай наблюдал со своей позиции у потолка. Паспорт лежал на книжной полке, в стопке с детскими книжками Маши. Он сам убрал его туда вчера, чувствуя исходящую от документа смутную угрозу – Максим собирался в сомнительную контору, от которой веяло холодом. Лучше пусть немного поищет.

Через десять минут паспорт был найден. Максим успокоился, но осадок остался. Маленькая трещина в обыденности.

Анна, укладывая спать Машеньку, прочла ей сказку. Дочка уснула, сжимая в руке свою старую, потрепанную куклу с стеклянными глазами. Аглай коснулся игрушки своим духом, зарядив ее на ночь тихим, защитным сном. Никакие кошмары не должны были потревожить ребенка.

Когда в квартире, наконец, воцарилась ночная тишина, Аглай ощутил глубокую, копившуюся веками усталость. День был выигран. Порядок восстановлен. Тревоги усмирены, угрозы отражены. Но это была лишь одна битва в войне, которая длилась вечность. И он чувствовал, как по ту сторону оконного стекла, в темноте питерской ночи, что-то шевельнулось в ответ. Что-то большое, холодное и терпеливое, только что пославшее в его крепость своего самого мелкого и незначительного разведчика.

Следующее утро началось, как и положено, с шести часов тридцати минут. Первый луч зимнего солнца, бледный и жидкий, робко пробился сквозь узор инея на стекле, коснулся подоконника в гостиной и пополз по краю ковра. Аглай, чье сознание было разлито по всей квартире, как дрожжи в тесте, ощутил это прикосновение света. Для него это был сигнал. Ночная вахта, время отражения самых наглых и голодных астральных хищников, подходила к концу. Наступал день – время тонких корректировок, невидимой поддержки и борьбы с бытовым хаосом, который, как он давно понял, был вернейшим союзником всех темных сил.

Ровно в шесть тридцать одна сотая дверь в спальню взрослых с скрипнула, и на пороге появилась Муся. Ее появление было обставлено с кошачьей театральностью. Она не просто вышла – она возникла, замерла на мгновение, оценивая обстановку желтыми, вертикальными зрачками, и лишь затем, подняв хвост трубой, направилась к кровати. Ее путь был выверенным церемониалом: обойти по периметру ковер, поцарапать когтями ножку комода (Аглай мысленно поморщился – ему потом придется сглаживать эти заусенцы в древесной ауре), и лишь затем легким прыжком взобраться на спящего Максима.

Максим мычал, ворочался, пытался оттолкнуть навязчивую массу меха и мурлыканья, но Муся была непреклонна. Она тыкалась ему в лицо, в ухо, в шею, пока он с стоном не открывал глаза.

– Опять ты… – прохрипел он, но рука его уже автоматически потянулась почесать ее за ухом.

Аглай наблюдал. Этот ритуал был важен. Он будил Максима мягко, через раздражение, которое тут же гасилось прикосновением к живому теплу. Это было лучше, чем резкий звук будильника, впивающийся в сознание, как стальной коготь.

Пока Максим отлеживался, приходя в себя, Аглай переключил внимание на Анну. Она спала на боку, повернувшись к окну. Ее сон сегодня был глубже, спокойнее. Вчерашняя тревога отступила, превратившись в легкий, едва уловимый фон. Но новая проблема зрела на горизонте, и Аглай чувствовал ее приближение, как старый моряк чувствует смену ветра. Сегодня у Анны было то самое совещание.

Он не мог пойти на него вместо нее. Не мог написать за нее отчет. Но он мог создать условия. Подготовить почву.

Анна потянулась и открыла глаза. Первым делом ее взгляд упал на тумбочку. И задержался там. На тумбочке, ровно по центру, под светом настольной лампы, который она еще не включила, лежала ее любимая ручка – темно-синий «Паркер», подарок Максима на годовщину. Она была там всегда, но сегодня она лежала не как попало, а идеально параллельно краю тумбочки, колпачком в сторону кровати. И рядом с ней – маленькая, бархатная шкатулка, в которой Анна хранила серебряные сережки с бирюзой, свои «счастливые».

Анна улыбнулась. Неосознанно. Просто почувствовала прилив уверенности. Она не связала это с ручкой или шкатулкой. Она подумала: «Вот, все на своих местах. Все будет хорошо».

Аглай удовлетворенно «выдохнул». Первый заряд позитивной энергии на день был передан.

Далее начался утренний хаос. Душ, беготня, крики «Маш, вставай!». Аглай работал, как дирижер невидимого оркестра, пытаясь внести гармонию в эту какофонию.

Максим, как всегда, оставил в ванной лужу и мокрое полотенце на полу. Аглай, копя раздражение (этот беспорядок буквально «царапал» его сущность), сосредоточился на каплях воды. Он не мог заставить их вернуться в слив или испариться – это требовало бы слишком много сил. Но он мог направить взгляд Анны. Когда она зашла в ванную, ее нога чуть не попала в лужу. Она вздохнула, но не стала кричать на Максима. Вместо этого она просто подняла полотенце и вытерла пол. Маленький бытовой конфликт был исчерпан, даже не начавшись.

На кухне Маша капризничала, отказываясь от каши. Анна, уже собранная в костюм, нервно поглядывала на часы. Аглай парил рядом с ребенком, излучая волны спокойствия и любопытства. Он не мог заставить ее есть, но мог привлечь ее внимание к чему-то. Он легонько «подтолкнул» ее взгляд к окну, где на подоконнике сидел воробей, забавно надувшийся от холода. Маша замолчала, уставившись на птичку. Этого мгновения хватило Анне, чтобы уговорить ее съесть ложку «за папу», ложку «за маму»…

Завтрак прошел суетливо, но без срывов. Максим, просматривая новости на телефоне, что-то бурчал про политику. Аглай чувствовал, как от него исходят волны раздражения. Он аккуратно, едва касаясь его ауры, сместил фокус. Палец Максима сам собой пролистал ленту и остановился на смешном видео с котиками. Максим фыркнул, и напряжение спало.

И вот ключевой момент. Анна, уже одетая, засуетилась.

– Папка с документами? Макс, ты не видел? Я вчера на стол ее положила!

– Нет, – отозвался тот из прихожей, натягивая куртку.

Началась паника. Без этой папки все ее совещание летело в тартарары. Она металась между кухней и гостиной, заглядывая под стулья, в ящики. Максим начал нервничать, это грозило опозданием и ему.

Аглай оставался спокоен. Папка лежала на самом видном месте – на крышке книжного шкафа в гостиной. Он убрал ее туда вчера вечером, почувствовав, что оставленная на столе, она будет притягивать к Анне стресс, как магнит. Теперь же, в момент кризиса, он мягко направил ее взгляд вверх.

– О боже! – выдохнула Анна, увидев синюю корочку. – Как она туда попала?

Она не стала раздумывать. Схватила папку, чувствуя прилив облегчения, столь сильный, что он затмил все утренние тревоги. Она обняла наспех Максима, поцеловала Машу и выбежала из квартиры.

Тишина. Дверь закрылась. Максим, взяв за руку Машу, последовал за ней.

Аглай остался один. Утро прошло успешно. Все мелкие бытовые катастрофы были предотвращены. Ссора из-за лужи в ванной – предотвращена. Истерика ребенка из-за каши – предотвращена. Конфликт из-за потерянной папки – превращен в мелкую неприятность с хорошим концом.

Он «прошелся» по опустевшей квартире. Поправил криво висящее на вешалке пальто Анны. Подвинул стул у стола, который Максим задел локтем. Вернул на место кубик от конструктора Маши.

Порядок был восстановлен. Его сила, немного потраченная на эти коррекции, медленно восстанавливалась, подпитываясь уютом и спокойствием, что остались после ушедших хозяев. Он был доволен. Это был хороший старт для нового дня его вечной войны.

Тишина, наступившая после утреннего штурма, была иной – глубокой, резонирующей, наполненной эхом только что утихших голосов и отзвуками шагов. Для Аглая это не было пустотой. Это было его временем. Время, когда дом, освободившись от сиюминутных забот, начинал дышать полной грудью, а стены – говорить.

Он не просто находился в квартире. Он был ее частью. Каждая молекула краски на подоконнике, впитавшая десятилетия солнечного света, каждый след на паркете, оставленный разными поколениями, каждая трещинка в потолочной штукатурке – все это было страницами летописи, которую он мог читать, просто растворяясь в пространстве.

Сегодня, после вчерашней тревоги Анны и сегодняшней утренней суеты, ему требовалось подкрепление. Ему нужно было вспомнить, ради чего все это. Он отступил от текущего момента и позволил своему сознанию растечься по временным слоям, что намертво впаяны в самую структуру бетона, дерева и кирпича.

И стены заговорили.

1958 год. Запах свежей краски и строительной пыли.

Он, тогда еще не совсем Аглай-Домовой, а скорее Аглай-Призрак, ослабевший после последней большой битвы со Злом, ползущим с болот, с трудом впутал свою сущность в эту новую, пахнущую синтетикой хрущевку. Его старый дом, деревянный, намоленный, снесли. Он едва не рассеялся, но вовремя нашел эту новую точку опоры. И вот они, новые хозяева. Приятная женщина с лицом, отмеченным блокадным голодом, но с неистребимым огнем в глазах – Клавдия Иванова. Ее муж, Владимир, суровый и молчаливый фронтовик. Они заносили свою первую, скудную мебель. Клавдия остановилась посреди гостиной, поставила на пол жестяный чайник и сказала, глядя в пустоту, прямо сквозь его астральную форму:

«Ну, вот и дом. Теперь жить будем. Хорошо жить».

И в этих простых словах была такая мощная, такая чистая вера в будущее, такая воля к жизни, что Аглай почувствовал, как его угасающая сила вспыхнула с новой энергией. Это была его первая подпитка от этой семьи. Он дал обет. Охранять.

1965 год. Запах пирогов с капустой и лаванды.

Клавдия, уже поседевшая, но все такая же энергичная, учила читать своего маленького внука, Сережу – отца будущего Максима. Мальчик елозил на стуле, не мог сосредоточиться. Аглай, уже прочно сросшийся с домом, мягко направлял его взгляд на буквы в книге, шептал на уровне подсознания о том, как интересно узнавать новые истории. Сережа вдруг замолкал, вникал, и лицо Клавдии озарялось такой радостью, что по квартире будто разливался свет. Аглай купался в этом свете. Он был его пищей. Он «трогал» старые, бережно хранимые блокадные фотографии Клавдии, впитывая боль, но и невероятную стойкость, исходившую от них. Эта боль больше не была разрушительной; переплавленная силой духа Клавдии, она становилась щитом.

1990 год. Запах дешевого табака и тревоги.

Сережа, уже взрослый, приходил поздно, хмурый. В стране смута, на работе задержки зарплаты. Он ссорился с женой, голоса гремели по квартире. Аглай чувствовал, как знакомый, ненавистный холодок пытается просочиться в дом через эти трещины в семейной гармонии. Он работал, не покладая сил. Он «терял» пачку сигарет, чтобы Сережа вышел на улицу и остыл. Он заставлял закипать чайник в самый разгар ссоры, отвлекая супругов. Он насылал на их маленького сына, Максима, особенно крепкий и безмятежный сон, чтобы детское спокойствие, как ангел-хранитель, витало над спящими родителями. И они мирились. И холодок отступал, шипя от злости.

2010 год. Запах лекарств и печали.

Клавдии не стало. Она умерла тихо, во сне, в своей комнате. Аглай стоял у ее кровати, и впервые за долгие века его бестелесное существо содрогнулось от чего-то, очень похожего на человеческое рыдание. Он пытался удержать ее душу, его магия обволакивала ее, как теплым одеялом, но пришло ее время. В момент ее ухода он почувствовал страшный, истощающий толчок – часть его силы, привязанная к ней, просто исчезла. Дом осиротел. И он вместе с ним. Сережа с семьей переехали, квартиру унаследовал молодой Максим, который только женился на Анне. Аглай встретил новых хозяев в состоянии глубокой скорби и упадка. Он почти не мог проявляться. Но однажды Анна, будучи тогда беременной, разбирая вещи бабушки Клавдии, нашла тот самый жестяной чайник. Она не выбросила его, а поставила на полку в серванте, как реликвию.

«Какая прочная вещь, – сказала она тогда. – Наверное, счастливая».

И снова, как тогда, в 1958-м, он почувствовал прилив силы. Слабый, но живой. Нить не прервалась. Новая эпоха начиналась.

Вернувшись в настоящее, Аглай ощущал легкую дрожь – словно после долгого, напряженного разговора. Эти путешествия в прошлое отнимали много энергии, но они же были его аккумулятором. Он снова вспомнил лицо Клавдии. Ее волю. Ее веру в «хорошую жизнь».

И тут его собственная, вековая усталость показалась ему мелкой и незначительной. Да, он устал. Но он дал обет. Клавдии. Сереже. А теперь – Анне, Максиму, Машеньке.

Его взгляд (если это можно было назвать взглядом) упал на сервант, на тот самый жестяной чайник. А затем на детский рисунок Маши, прилепленный на холодильник – кривоватый желтый домик с трубой, из которой вился дым, и пятью палочками-человечками рядом.

Пять. Он, Аглай, незримо стоял в этом ряду. Он был частью семьи. Частью этого дома.

Внезапно острое, ледяное предчувствие кольнуло его снова, на этот раз сильнее, чем в прологе. Оно шло не из прошлого, а из будущего. Оно было связано с вчерашним паспортом Максима и той сомнительной конторой. С чем-то большим.

Он отринул тревогу, сосредоточившись на текущем моменте. Он мысленно «погладил» шершавую поверхность чайника, затем – гладкую поверхность рисунка Маши. Он чувствовал их историю. Их ценность.

«Я все еще здесь, – подумал он, обращаясь к призраку Клавдии, к эху всех прежних жильцов. – Я на своем посту».

Стены, хранившие память о смехе, слезах, ссорах и примирениях, словно вздохнули в ответ, наполнив пространство тихим, нерушимым спокойствием. До возвращения хозяев было еще несколько часов. Аглай закрыл свое «сознание», чтобы восстановить силы. Война продолжалась, но у него был тыл, растянувшийся во времени на десятилетия. И это делало его сильным.

День, начавшийся с таких обнадеживающих знаков, к вечеру стал медленно, но неотвратимо выцветать, словно старая фотография, подернутая желтизной. Аглай, чье восприятие было настроено на тончайшие вибрации домашнего пространства, ощущал это с первых минут после обеда. Воздух, обычно наполненный легкими, теплыми токами от детских игрушек, книг и бытовой техники, работающей в спокойном режиме, стал тяжелым, вязким. Свет из окна, даже в самый ясный час, казался приглушенным, пыльным, не достигающим углов, где тени сгущались раньше времени.

Первой тревожной нотой стало возвращение Анны с работы. Она не пришла, а буквально вплыла в квартиру, движением усталым и механическим. Словно невидимые нити тянули ее конечности, а за спиной висел невидимый груз, искажающий осанку. Она бросила папку с документами на кресло – не на привычное место на столе, а куда попало, – и это было мелким, но значимым нарушением ритуала. Аглай, встревоженный, приблизился к ней, пытаясь просканировать ее эмоциональное поле. От нее исходил знакомый, но сегодня особенно едкий коктейль из усталости, разочарования и подавленной обиды. Совещание, ради которого он так старался утром, видимо, прошло не просто плохо, а унизительно. Он уловил обрывки мыслей: «…снова придирались…», «…считают меня дойной коровой…», «…никаких перспектив…». Эти мысли были похожи на черные стрелы, вонзившиеся в ее ауру, и Аглай бессильно наблюдал, как они отравляют ее. Он попытался излучить волну успокоения, но сегодня его магия будто соскальзывала с ее затвердевшей скорлупы отчаяния.

Затем вернулся Максим. И от него повеяло не просто усталостью, а чем-то другим – холодным, металлическим раздражением. Он не стал расспрашивать Анну о дне, не попытался ее обнять. Вместо этого он, скинув куртку прямо на пол в прихожей (Аглай внутренне содрогнулся от этого акта вандализма против порядка), уставился в экран телефона.

– Слушай, тут опять это предложение пришло, – сказал он, не глядя на жену. Его голос был ровным, но в нем слышался подспудный ток нетерпения. – Насчет обмена. На Охту. Я сегодня коллеге показывал, он говорит, условия не просто выгодные, а фантастические. Такого шанса больше не будет.

Анна, стоя у окна и глядя на темнеющий двор, лишь мотнула головой:

– Макс, не сейчас, пожалуйста. Я не в состоянии это обсуждать.

– А когда в состоянии? – его голос зазвенел. – Мы тут в этой коробке сидим, как слепые котята, а мимо жизнь проходит! Там тебе и район новый, и инфраструктура, и для Маши садик через дорогу. Это же будущее!

Аглай, находясь между ними, чувствовал, как их энергии – серая, уставшая Анны и резкая, колючая Максима – сталкиваются, создавая в гостиной невидимую, но ощутимую грозовую тучу. Он пытался вмешаться. Сконцентрировался на Максиме, пытаясь внушить ему мысль оставить разговор на завтра, посмотреть комедию, расслабиться. Но что-то мешало. Будто невидимая стена из грязного стекла встала между его волей и сознанием мужчины. Чужое влияние. Чужой, настойчивый шепот.

Именно в этот момент, когда напряжение в комнате достигло пика, на кухне раздался звук. Не громкий, но пронзительный, режущий, как стекло по нервам.