Цена неслучайного успеха

Евгений Сухов

ТОМ 1

ЦЕНА НЕСЛУЧАЙНОГО УСПЕХА

Роман

Ч А С Т Ь I

ГАЗЕТНЫЙ ВАРИАНТ

Г Л А В А 1

РАЗГОВОР С КРЕСТНЫМ 1974 ГОД

В июльский день семьдесят четвертого года в дверь моей квартиры негромко постучали. Распахнув дверь, увидел у порога худощавого парня лет двадцати. Обратил внимание на его правую ладонь, на пальцах которой были выколоты “перстни”. Одно из них на безымянном пальце правой руки с большой короной, слегка заползающие на тыльную сторону кисти, свидетельствовало о том, что парень отбывал срок на “малолетке”, где пользовался немалым авторитетом. Во взрослой тюрьме обычно они составляют костяк блатных, входят в окружение смотрящего. Их называют “пацанами” – по распоряжению “смотрящего” они присматривают за “мужиками”, разрешают споры между заключенными, выполняют какие-то поручения.

Некоторое время парень взирал на меня с нескрываемым удивлением. Наверняка ожидал увидеть закоренелого бродягу лет тридцати с наколками по всему телу. А тут чиграш лет пятнадцати! В его карих умных глазах – сомнение, а потом, уяснив, что патрон не совершает промашек, лишь уточнил:

– Ты Костя?

– Да. А что?

– Я от Петра. Он хотел бы с тобой поговорить. – Заприметив на моем лице недоумение, тотчас добавил: – Он сейчас в домино на пару с Дядей Ермолаем режется. – Не желая более что-то уточнять, добавил: – Вместе пойдем, я тебя внизу подожду, – и тотчас сбежал по лестнице.

Завязав ботинки, я вышел следом.

Петро не появлялся в нашей квартире с тех самых пор, как мать рассталась с отцом. Хотя прежде он заявлялся к нам едва ли не ежедневно. Петро вообще был закоренелый домосед (исключение делал разве что для отца), но на то у него были весьма серьезные причины: будучи вором в законе, он находился под постоянным надзором милиции, всего его встречи тщательно фиксировались. Выезжал из Казани редко, лишь в крайнюю необходимость, – в этом случае за ним неизменно следовали оперативники, стараясь не упустить его из вида даже на минуту. О всех его передвижениях за пределами города было известно в мельчайших подробностях, а что тогда говорить о родном городе, где контролировался каждый его шаг. Особый интерес вызывали случаи, когда крестный шел на новые контакты. Появление в моей квартире Петра будет выглядеть удивительным для многих: для его ближайшего окружения, потому что по их мнению я не вышел рангом, чтобы общаться со столь именитым гостем; может насторожить милицию, весьма тонко разбирающуюся в табелях о рангах в уголовной среде (вреда, конечно же, мне не причинят, но на заметку возьмут). У кого действительно появление Петра в моей квартире может вызвать сдержанный восторг, так это у местной шпаны, для которых законный являлся безукоризненным авторитетом.

Мало кому было известно, что Петро и мой отец в молодости были лучшими друзьями, а вернувшись из Германии, он пожелал видеть его крестным отцом своего первенца. Уезжая в Питер, отец попросил присматривать Петро за мной. Особой опеки я не наблюдал (и была ли она вообще!), но порой в моей жизни происходили события, которое оберегали меня от многих неприятностей, что вполне могло походить на грамотную ненавязчивую заботу.

Выстраиваться казанские дворики стали в двадцатые годы, когда из деревень в город хлынула масса крестьян, чтобы работать на производстве – на фабриках, на заводах. Это были не просто казанские дворики, в первую очередь это было очарование старинных городских улиц, которые сумели пережить шестидесятые и не собирались сдавать свои позиции и в семидесятые годы.

Первому потоку прибывших повезло, – они заняли пустующие купеческие и буржуазные квартиры, хозяева которых успели разбрестись по всему миру. Вторая волна подошедших, заставила уплотниться, – там, где прежде обитала одна семья, теперь размещалось три, а то и поболее. Случалось, что прежние жильцы не желали покидать родительского крова, тогда в многокомнатной квартире им выделяли крохотный уголок, где они неспешно доживали свой век.

Для третьей волны, приехавших на рубеже двадцатых и тридцатых годов, площадей уже не хватало. Тогда под жилые помещения приспособили чердаки и подвалы. Новых жильцов ожидала бесконечно протекающая крыша и продавленный часто обваливающейся потолок. Если чердаки оказывались высокими, то их делили на две части, где нижняя доставалась жильцам, а вот верхняя всецело принадлежала многочисленным пернатым. Квартиросъемщикам приходилось засыпать и вставать под постоянное голубиное воркование. Птицы считали себя хозяевами чердаков и полагали (не без основания), что их права грубо попраны, а потому в знак протеста они порой устраивали по ночам “дружеские беседы”, напоминавшие самый настоящий птичий базар. В общем с птицами никогда не было скучно.

Бывало, что чердаки сносили, чаще всего из-за ветхости, а вместо них достраивали один, и то и два этажа. Из трехэтажного дома получалось пятиэтажное здание.

По мере расширения жилого фонда увеличилась потребность в сараях, где можно было бы хранить дрова и какие-то вещи, уже вышедшие из употребления, но которые жалко было выкинуть на свалку. Дворы застраивали двух и трехэтажными сараями, к которым пристраивали лестницы, а с внешней стороны сараев прикрепляли балки, на которые стелили половые доски, – получались вполне удобные дорожки с перилами, по которым можно было добраться до своего сарая.

Очень часто на крыше высоких сараев строили голубятни, откуда воркующие птицы вместе с голубятником могли обозревать окрестность на несколько кварталов вокруг, где было такое же сложное, не подчиненное никаким правилам архитектуры, нагромождение сараев.

Между дворами оставались лишь узкие переходы, которые называли проходными дворами или “проходнушками”, позволяющие сократить дорогу. Едва ли не в каждом дворе стоял стол со скамейками по обе стороны, часто сооруженный наспех и покрытой фанерой, но вполне пригодный для того, чтобы в выходное время рубиться на нем в домино.

Именно за таким столом во дворе нередко проводил время мой крестный. В жаркие дни он снимал с себя рубашку, оставаясь в одной майке, и его партаки1, выставленные на всеобщее обозрение, совершенно не смущали всех тех, кто играл с ним в домино, забивая “козла”. Глядя на его размытые временем наколки, можно было понять, что у него за плечами серьезная уголовная биография с тяжелыми статьями.

Его неизменным партнером в домино оставался худенький невысокого росточка, с виду совершенно неприметный человек, которого даже ровесники называли Дядя Ермолай. Он был старше Петра всего-то на семь лет, но, глядя на них, можно было подумать, что разница в возрасте между ними куда более значительная. Уж слишком очевиден был пиетет, с которым обращался он к Дяде Ермолаю. Причина состояла в том, что в шестнадцать лет Ермолай прошел Уфимскую детскую трудовую колонию № 2 при НКВД СССР, а когда его перевели во взрослую, то он закидал письмами военкоматы и административные учреждения с просьбами взять его на фронт, и в сентябре 1942 года Ермолай был призван Кировским РВК города Уфы в Рабоче-крестьянскую Красную Армию.

Уцелев в первом бою, когда половина батальона полегла в основании безымянной высоты, он заслужил право на обращение к нему “товарищ красноармеец” и был переведен в строевую часть. Шустрого щуплого мальца, без страха ползающего под носом у фрицев, заприметили и определили в разведроту, в которой он и стал полным кавалером орденов Славы.

Пикантность в их отношениях добавляло то обстоятельство, что крестный был вором старой формации, ревностно соблюдавший все воровские понятия, заложенные еще “нэпмановскими ворами”, одно из которых гласило: “Не брать из рук власти оружие”, а Дядя Ермолай по понятиям воров старой закалки являлся “ссученным”, – оружие принял. И совсем неважно, что он его взял, для того чтобы защищать от врагов отечество. Однако никто не слышал от Петра упрека в его адрес и уж тем более между ними никогда не возникало ссор. Вместе им было интересно, и они нескучно проводили время даже за пределами стола, выпивая по маленькой.

Однако война оставила на лице Дяди Феди заметные следы: на правой щеке у него был глубокий кривой шрам, – коварный осколок разорвал ее на две части, выбив три зубы; а на левой руке отсутствовал безымянный палец и мизинец, что не мешало ему раскладывать костяшки домино на изувеченной ладони.

Остановившись в двух шагах от стола, за которым играли в домино, я наблюдал затем, как законный и ссученный воры, объединившись в крепкую семью, отправляли в аут очередных нахалов, посмевших замахнуться на их королевский трон.

Заметив меня, стоявшего немного в сторонке, крестный одобрительно кивнул и, повернувшись к крепкому колченогому дядьке, сказал:

– Горыныч, доигрывай за меня.

Поднявшись, Петро вышел из-за стола, а колченогий расторопный дядька занял освободившееся место и тотчас принялся размешивать домино на гладкой фанере.

– Ну что, Дядя Ермолай, сыграем? – бодро поинтересовался он у напарника, забирая кости.

– Надеюсь, что не только сыграем, но и выиграем, – охотно отозвался в ответ Дядя Ермолай.

Вышли на улицу, прошли мимо магазина “Сельхозпродукты” подле которого стояла привязанная к забору лошадь. Сунув длинную морду в холщовый мешок, животина аппетитно хрустела сухариками. Вопреки ожиданию мы не свернули на узкую улочку, где в глубине двора находился двухэтажный пристрой, в котором проживал Петр, а повернули к сараям, разросшимися по обе сторонами от асфальтированной тропинке трехэтажными замысловатыми громадинами.

Петро остановился напротив серой совершенно неприметной двери с высоким деревянным крыльцом вымытым до блеска. Влажная поверхность половиц охотно ловила лучики солнца. Костяшками татуированных пальцев он постучал по серому деревянному косяку рваной дробью. Дверь сразу же гостеприимно распахнулась.

– Проходи, Костя, не стесняйся… Все-таки не чужой! – произнес крестный и устроился за небольшим дубовым столом, на котором стоял чайник.

Внутри помещения было просто и очень уютно. Стены сложены из толстых бревен и хорошо обтесанные, как бы тем самым визуально расширяя и без того немалое пространство. У противоположной стороны сарая стояла кровать, заправленная байковым одеялом. У смежной стены – два черных кожаных кресла, на дощатом полу растелена шкура медведя, на тумбочке перед кроватью стоял небольшой телевизор. С потолка свисал зеленый абажур, под которым ярко светила лампа, свет от которой забирался в самые дальние уголки.

Заметив мой пытливый взгляд (все-таки не каждый день приходится открывать для себя такие пространства), равнодушно произнес:

– Здесь и зимой не холодно, для этого все есть. Помню года четыре назад батяня твой ко мне наведался. – Широко улыбнувшись, показывая два ряда золотых зубов, не вдаваясь в подробности, которые, очевидно мне знать не полагалось, добавил: – Славно мы тогда с ним погудели, даже не заметили, что во дворе зима. Да ты присаживайся, чего у порога-то неприкаянным топтаться… Как там твой батяня? Давненько он ко мне не заглядывал.

– Я его тоже года полтора не видел, – присел на крепкий табурет с толстыми ножками.

– Отец мне поручил приглядывать за тобой. Хотя чего тут приглядывать… Ты и сам прекрасно справляешься. В обиду себя не даешь, на рожон понапрасну не лезешь. Все как и полагается пацану в твоем возрасте, может даже больше того… Этим ты на батю своего похож. Хотя, как духовный родитель, я должен какие-то нравоучения тебе давать, но если я начну этим заниматься, то, опасаюсь, что Жорке это очень не понравится. У каждого в этой жизни своя планида. Колючий, – обратился вор к худому мужчине лет сорока, – чафирчику нам организуй.

– Сделаю, Петро, – охотно откликнулся Колючий и, взяв зеленый металлический чайник с облупившейся эмалированной краской, налил в него воды из цинкового ведра, стоявшего в углу помещения.

Проводить электричество в сараях запрещалось. Случайно пробившаяся искра может спалить половину улицы, но видно для местообитания Петра сделали исключение. Колючий поставил чайник на плиту с раскаленной спиралью, который вскоре по-деловому загудел.

– Сколько тебе лет? – неожиданно поинтересовался крестный.

– Пятнадцать.

– Вроде бы и немного, – призадумавшись отвечал Петро, – хотя, с другой стороны, и немало! В эти годы я уже первый срок досиживал. Папка тебе об этом не рассказывал? – глянул он на меня испытывающе.

– Ничего такого не говорил.

– И правильно! – неожиданно широко заулыбавшись, добавил: – Для тебя я не лучший пример… Хотя с другой стороны, как говорят в народе: “От сумы и от тюрьмы не зарекайся”. Может водочки хочешь хлопнешь? Колючий, – повернулся он к напарнику, – доставай “Столичную”.

– Мне не нужно, крестный, – отклонил я предложение.

– Так ты что, совсем что ли не пьешь?

– Совсем.

– Ишь ты, как и твой батяня. Тот тоже поначалу водку не терпел… В армию мы его всей улицей провожали, так он даже рюмку не пригубил. Это сейчас он может ведро водяры выдуть и даже не пошатнется! Здоровенный бугай. Зато девчонок любил! Долго они по нему сохли. Томка такая была, говорил ей, как с армии вернусь, так женюсь на тебе. Он у нее первый был. Так и не дождалась… Потом решил в армии остаться и как то там все у него закрутилось. Значит ты спортсмен?

– Получается, что так.

– А чифир-то хоть будешь? Вроде бы он безалкогольный. Тот же самый чай, просто очень крепкий. Колючий мастер по завариванию чифира. Помню случай один… С красноперым он через кормушку разговаривал, а сам в это время чифир варил, так попка даже этого и не заметил.

Похвала Колючему пришлась по душе, – он расплылся в довольной широкой улыбке. Часть зубов у него отсутствовала, а то, что еще оставалась, потемнела от чифира.

– Было такое.

– Сколько заварки бросил?

– Как и полагается, пять полных ложек. Может еще чуток сыпануть?

– Не кипишуй! – одобрил Петро. – Молоток! Все как надо.

– Пусть чифирок немного настоится, а потом я его опять покипячу минуты две для верности. Потом окутаю его в телогрейку, как барышню в морозный день, и дам настояться еще пять минут, а потом уже можно и разливать.

– Чифирь – это дело! Если бы не он, так я бы и года у хозяина не протянул. А так сделаешь пару глотков и человеком себя чувствуешь, такое ощущение, что горы можно свернуть!

– Он же вреден, зачем его пить?

– Это кто тебе сказал такое? – невесело хмыкнул Петро, посмотрев на меня. – Если бы не чифирь, так многие из бродяг до конца срока бы не дотянули. Сия правда проверена ни одним поколениям сидельцев. Ты думаешь, что нас на кичи одними яблоками и апельсинами потчевают? Мы овощей годами не видим, не говоря уже о прочем. Так что листочки чая – главный поставщик витаминов для нашего организма. Еще и в башке гудит как от водки, что тоже важно… А вот похмелья никакого! Куда ни глянь – сплошные плюсы. Ну как там чифирок, наша радость, поспел?

– Знатно затомился, – губы Колючего разошлись в щербатой улыбке. Убрав телогрейку с чайника, он налил чифир в большую кружку и предложил: – Начинай, Петро.

Обхватив ладонями кружку, крестный, как если бы хотел согреть пальцы, совершил крохотный глоток.

– Славно зачафирил, самое то! Хорошо пошло, даже никакой горчинки нет. Хлебай, – вернул он Колючему кружку.

Сев за стол, Колючий некоторое время вдыхал сладостный аромат, а потом сделал небольшой глоток и довольно протянул:

– Кайф, что надо! До самого нутра пробрало!

– Передай чиграшу, пусть приобщается!

– Хлебай, чиграш, – с улыбкой произнес Колючий.

Взяв в ладони кружку, я вдруг обнаружил насколько она горяча. Странно, что Петро так долго выдерживал этот жар. Очевидно на севере его ладони крепко задубели от морозов. Отпил небольшой глоток, как и полагается, потом передал кружку крестному.

Как-то незаметно опустошили всю чашку. Пришло чайное опьянение, о котором мне приходилось слышать не однажды, от людей, предпочитавших чифир всем остальным напиткам, вот только испытал его сейчас впервые. Возникло состояние схожее с эйфорией. Невесть откуда появилось чувство, что тебе все подвластно и на свете не существовало дела, которое невозможно осилить. Досадным недоразумением проявлялась лишь боль в висках, но вскоре она как-то незаметно рассосалась.

Разговор, заладившейся во время чаепития, приобретал все более непринужденный характер. Даже Колючий с его короткими репликами представлялся глубоким и понимающим собеседником. А если пообстоятельнее вникать в его слова, то он и вовсе выглядел последователем Сократа.

Стены жилища украшали деревянные изделия, выточенные умелыми мастерами. Три иконы занимали правую сторону от входа, одна из которых “Нерукотворный Спас”, вторая – “Казанская икона Божьей матери”, а третья – “Святой Николай”. Происхождение икон не вызывало никаких сомнений, – смастерили их в местах заключения. В каждой иконе на заднем плане, окутанной дымкой, просматривался собор без крестов. Иконы были написаны на липовой доске, и мастер, изготовивший их, несмотря на некоторые отклонения от канонического церковного образа, виделся настоящим мастером.

Каждая икона была спрятана в великолепно исполненную застекленную божницу, символизирующую некий прообраз ковчега завета Иерусалимского Храма, с замысловатой резьбой и тонко выполненными фигурками на шкафчике. Сами по себе они являлись произведениями искусств, вот только увидеть такую красоту суждено не каждому, – своеобразный эксклюзив, сотворенный в тюремных стенах.

– Нравится? – неожиданно поинтересовался Петро, закуривая “Беломор”.

– Такая тонкая работа, такая вещь не может не понравится. Каждая деталь тщательно прописана.

– Знаешь, кто ее смастерил?

– Даже не догадываюсь.

– Кощун! Сначала воровал иконы в церквях и соборах. Потом его изловили… Как только он в хату попал, так его хотели в первый же день и придушить… Так бы и случилось, если бы я не вступился. В ногах валялся, просил простить его… Через неделю, как его закрыли, родители у него померли, а у него у самого ноги отнялись, ходить не мог. Его таким в больничку и доставили, а потом ничего… Как-то оклемался. Ходить заново учился… Вот такая была расплата за его кощунство! Он хорошим художником оказался. Художественную академию закончил. До кичи баб голых все рисовал. Покаялся во всех своих грехах, стал иконы писать. “Святого Николая” даже написал, – показал он на икону, – он ведь не только покровитель моряков и торговцев, но еще и раскаявшихся воров. А еще покровитель всех заключенных.

– А как “Божья Матери” здесь оказалась?

– Как же без нее? – Удивление крестного выглядело искренним. – Тоже главная икона. Перед этой иконой заключенные, это кто в бога уверовал, ежедневно молебны совершают. – Поднявшись, крестный подошел к небольшому шкафу, в которой стояла посуда, распахнул его и, взяв с полки серебряный крестик на тонкой цепочке, протянул его мне. – Вот, держи… Крест освященный. При крещении у тебя другой был, вижу, что не сохранился, но этот попрочнее будет. Или ты неверующий?

– По всякому бывает.

– Достойный ответ. Тогда он твой.

Осмотрел внимательно необычный подарок. Поблагодарив, застегнул серебряный крест на шее.

– Колючий, запали ладан, – попросил Петро, – что-то меня изнутри ломает. Душа успокоения требует.

– Сделаю, – охотно согласился приятель крестного.

Положив небольшой кусочек угля на фольгу, Колючий поджег его от зажигалки и стал терпеливо дожидаться, когда на нем образуется пепел, а потом положил прямо на него небольшой кусочек ароматической смолы. Через несколько минут она задымилась, а ее пряный запах легко разошелся по всему помещению. В какой-то момент ладан задымил так щедро, что от его запаха окосели даже черти.

Наглотавшись душистого дуновения, Петро разомлел, выглядел благодушным. На костистом лице вора застыла добродушная улыбка.

– И еще один подарок. – Вынув из кармана складной самодельный нож, он протянул его мне. – Держи, Костян. Теперь эта приблуда твоя!

Похоже, что крестный не шутил. Хотя какие тут могут быть шутки?

– Мне не нужно, – отрицательно покачал головой.

– Ну и дела, – вполне искренне подивился Петро. – Отказываешься?

– Для чего он мне?

– А вдруг потребуется кусок колбасы отрезать или хлеб нарезать, – усмехнулся крестный. – Самое то будет!

– А если увидит кто? Могут срок дать.

– Ты им особенно не размахивай, конечно, а только по необходимости, тогда никто и не увидит. – На лице Петра не было и тени улыбки, похоже, что он говорил вполне серьезно. – Нож штука полезная, не однажды меня спасал. Вот именно этот… Если бы не он, так мы бы с тобой сейчас и не разговаривали. А если на улице к тебе кто-то пристанет, что тогда делать будешь? – Хмыкнув добавил: – Думаешь, что кулаками отмахаешься? Парень ты крепкий, конечно… Но не поможет! Или ты думаешь, что они предложат тебе один на один подраться? Даже не рассчитывай! Уличной шантрапе никакие законы не писаны – ни угловные, ни воровские! Они ведь как шакалы стаей нападают. Всей толпой. И бьют не для того, чтобы синяков наставить или запугать, а затем, чтобы покалечить, а то и убить. – Немного поразмыслив, добавил: – Могут для вида предложить один на один подраться…. Но если ты его сделаешь, все равно не отпустят. Повалят, а потом лежащего ногами будут добивать. Такая их шакалья природа! Держи, потом мне еще спасибо скажешь за подарок. Отец твой тоже не хотел нож брать, когда я ему предложил, так ему руки порезали. Насилу живой остался! Где-то в аптеке от них спрятался, едва живой ушел. Парень ты правильный, а потому по жизни у тебя немало врагов будет. Ты даже не будешь догадываться, кто они твои недоброжелатели, а они всегда будут рядом! Ты голосов их даже не будешь слышать, даже видеть их не будешь, а они тебя при этом будут люто ненавидеть. Так что будь готов к такому отношению. А работа знатная!

После некоторого колебания вытянул из его жесткой желтоватой ладони складной нож. На первый взгляд в нем не было ничего необычного, если не обращать внимание на серебристое покрытие рукояти, на которой были запечатлены сцены соколиной охоты. Работа была настолько тонкая, учитывающая каждую деталь в одежде сокольника времен московского великого княжества, что трудно было поверить, что она сделана не в лаборатории именитых ювелиров, использовавших весь арсенал ювелирных инструментов, а в тюрьме при помощи обыкновенной лупы и нескольких игл.

– Нажми на кнопку, – сказал Петро.

Надавил на выступающую черную аккуратную кнопку. Внутри стальной ручки щелкнула жесткая упругая пружина и наружу угрожающе выскочило длинное стальное лезвие. Потрогал стальное жало. Хорошо закрепленное оно выглядело естественным продолжением рукояти. Поверхность металла узорчатая, каковой бывает только дамасская крепко закаленная сталь. Вещь сильная! Ее приятно было держать в руках, глаза невольно пытались распутать образовавшиеся на поверхности лезвия орнаменты, которые вдруг соединялись, а потом неожиданным образом расходились; заплетались в узоры и завитки, плавными линиями разбегались в стороны. В верхней части клинка шла глубокая борозда. Нож можно было назвать охотничьим, если бы лезвие было несколько шире.

– Осторожнее, кромка остро заточена!

– Да, я почувствовал. Неужели его сделали в тюрьме?

– У “хозяина”, – подтвердил крестный.

– Неужели такое возможно?

– Это смотря, где ты сидишь… А так все возможно. Важно иметь подходящие станки, оборудование и материал, вот только не каждого к нему допустят. А делал этот нож один очень толковый лекальщик. При “хозяине” работал, тот ему разные безделушки заказывал.

Никогда прежде у меня не было доверительного разговора с крестным. Большей части времени он где-то отсиживался, а потому состоявшейся разговор я воспринимал как некое откровение, открывавшее мне глаза на многие вещи. Не хочу сказать, что я получил ответы на все заданные вопросы, но многое для меня прояснилось.

– Если во мне какая-то нужда будет, дашь знать.

Пожав плечами, отвечал:

– Своими силами справляюсь.

– Это конечно хорошо. Но в жизни разное случается.

– Тебе ведь лет пять, наверное, было, когда мать с отцом рассталась? – неожиданно поинтересовался Петро.

– Да.

– То самое время, когда пацану отец нужен. Жора мог во многом тебе помочь. И словом, и делом…

– Знаю, что в Питере у него другая женщина появилась, Зиной ее зовут.

– Доводилось ее видеть. Познакомил. Приезжал он с ней в Казань… Перед отъездом в Питер ко мне пришел, и мы с ним долго перетирали. Пытался его отговорить, не получилось. Говорил ему прямо, слов не жалел. Я ведь тоже без отца рос… Где-то под Сталинградом мой батяня голову сложил. И с тех пор судьба моя как-то наперекосяк пошла. А вот если бы он уцелел… глядишь, могло бы все по-другому сложиться. В общем, не убедил я его, после того разговора мы с ним год не виделись. А ты кем собираешься стать, наверное, военным, как твой батя?