Кража Казанской

Часть I
Крамольник

Глава 1
Май 1903 года
Доклад военной контрразведки

Май задался. Всего-то канун лета, а распекало так, что впору принимать водные процедуры на Большом озере в Екатерининском парке. Только вчера прошла сильная гроза, окатив ливнем округу на двести верст, и вновь распекало солнце. Прохладу можно было встретить только в шумливой листве, которую мягко трогал теплый ветер.

Поначалу местом для основной резиденции Николай Александрович хотел выбрать Аничков дворец, где родился его отец – Александр Третий – и где на свет появился он сам. Но, поразмыслив, царь выбрал Царское село – весьма живописное место с Александровским садом и большими прудами, в которых плавали серебристые карпы.

Александровский дворец, где проживала венценосная семья, был заложен еще в 1792 году по распоряжению Екатерины II и строился для ее любимого внука великого князя Александра Павловича (впоследствии императора Александра I) в качестве дара к предстоящему бракосочетанию. Однако по каким-то причинам Александр к подарку бабушки охладел и, бывая в Царском Селе, предпочитал останавливаться в Большом Царскосельском дворце.

У его преемников отношения с Александровским дворцом сложились лучше. Николай I большую часть времени проводил в его стенах и сделал немало ради его благоустройства. Для Александра Александровича (будущего императора Александра III) дворец тоже был знаковым местом, его великокняжеской резиденцией. Уже став императором, из многочисленных летних дворцов он отдавал предпочтение Гатчинскому.

Николай Второй в качестве основной резиденции выбрал Александровский дворец, который считал родным домом. В каждое последующее императорское правление дворец улучшался и к 1903 году представлял собой красивое двухэтажное удлиненное здание с двойными флигелями по сторонам, исполненное в стиле романтического палладианского классицизма. Все здание было окрашено в ярко-желтый цвет, но величественные колонны фасада всегда оставались белыми.

Именно в его стенах протекала большая часть жизни венценосной семьи. Здесь же располагалось средоточие политической власти в России: здесь проводились важнейшие заседания правительства; в кабинеты дворца Николай Второй приглашал министров для доклада, в парадных залах принимал иностранных послов.

Николай Александрович пересек приемную, где по обыкновению размещались флигель-адъютанты, дружно вставшие при его появлении, и твердой поступью вошел в свой кабинет.

На его столе, расположенном подле камина и обитом ореховым деревом, в рамках стояли семейные фотографии, немного в сторонке из-под бумаг торчали три курительные трубки; перед креслом лежали две объемные папки, крепко стянутые красными тесемками: в первой находился доклад министра финансов Сергея Витте^[1], во второй – заключение разведчика полковника Самойлова^[2] о японской армии.

Сергей Юльевич отчитывался по прошедшему году: он сумел добиться значительного притока зарубежного капитала в Россию, а также всячески поощрял инвестиции в железнодорожное строительство, приоритетным считая Великий Сибирский путь. На Дальнем Востоке с огромной скоростью милитаризировалась Япония, и Витте, являясь активным противником возможной войны, призывал усилить дипломатию, чтобы избежать вооруженного конфликта. В противном случае индустриализация России значительно замедлится и можно будет забыть о проведении железнодорожного пути в этот отдаленный уголок страны.

В докладе полковника Владимира Самойлова отмечалось, что война с Японией практически неизбежна, и он со строгой математической точностью, будучи инженером, подсчитывал количество орудий и батальонов у каждой из сторон, предрекая скорое поражение русской армии.

Государю хотелось лично выслушать доводы полковника Самойлова. Прежде он не был с ним знаком, а потому для начала велел доставить копию личного дела военного разведчика. Биография Самойлова оказалась весьма прелюбопытной.

Свою военную карьеру Владимир Самойлов начинал с Полтавского кадетского училища, продолжил образование в Николаевском инженерном училище. Во время службы в Закаспийской саперной роте заинтересовался японской и китайской культурами. Как один из блестящих офицеров был направлен в Николаевскую академию Генштаба, которую закончил по первому разряду. За короткий срок сумел выучить японский и китайский языки, именно это обстоятельство послужило основанием для перевода Владимира Константиновича на должность помощника адъютанта штаба Приамурского военного округа. В то же время Самойлов стал заниматься разведкой в японских военных соединениях. Далее он был назначен штаб-офицером для особых поручений при Главном Начальнике Квантунской области. Участвовал в военных действиях в Китае, занимая должность начальника штаба 3-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады. Последний год Владимир Самойлов в звании полковника пребывал военным агентом в Японии.

Ровно в назначенное время флигель-адъютант препроводил к государю русоволосого невысокого мужчину с тонко стриженными усами.

– Я вас представлял немного другим, – широко улыбнулся Николай Александрович.

– Похожим на японца, полагаю? – с серьезным видом поинтересовался полковник.

– Ну-у… Где-то так, – мягко улыбнулся Николай II.

– Не мудрено! Многие так думают, Ваше Императорское Величество, – озоровато заметил полковник.

– Вы присаживайтесь, Владимир Константинович.

– Благодарю вас, – Самойлов опустился на мягкий стул, обитый зеленым бархатом.

– С большим вниманием прочитал ваш доклад, – продолжал Николай II. – Вот он и сейчас лежит на столе… После него решил познакомиться с вами лично. Признаться, в нашем государстве таких людей, как вы, к сожалению, немного… Ваш вывод в отношении усиливающейся японской армии для меня был весьма неожиданным. Впрочем, как и для офицеров Генерального штаба. Значит, вы говорите, что война с японцами неминуема?

– Именно так, Ваше Императорское Величество, – уверенно произнес полковник, глядя прямо в глаза Николаю II.

– Расскажите вкратце, на чем основаны ваши выводы. Обоснуйте!

– Тогда у меня к вам такой вопрос: как вы относитесь к английскому боксу?

– Положительно, – серьезно отвечал государь.

– Значит, вы меня поймете… Русское командование зачастую уподобляется боксеру, что выходит на ринг с завязанными глазами и при этом рассчитывает победить сильного тренированного противника. Мы совершенно ничего не знаем о японской военной промышленности и не желаем этого знать. У нас должным образом не налажена даже военная разведка. А ведь не только Германия, но и Япония – наши стратегические противники, а между тем они – признанные лидеры, когда речь заходит об организации военной разведки. Еще в средние века в Японии, на всех ее островах, государство создало мощнейшую разветвленную систему полицейского шпионажа, притом в таких размерах, какие были немыслимы для стран Европы того же времени. Для японцев шпионаж – не просто добыча информации, это большое искусство! У нас же все выглядит по-другому, в России даже нет единого государственного органа, который бы координировал разведывательную деятельность всех ведомств. Так, например, разведкой занимаются офицеры Военного министерства и Адмиралтейства, и зачастую их выводы об одной и той же ситуации прямо противоположные. Разведчики стоят на страже интересов своих ведомств, а не государства в целом. Далее, в России никто не занимается систематизацией и анализом добытых разведданных, подготовкой обобщающих докладов для государя и Военного министерства. Такое положение я объясняю тем, что докладывать особенно нечего, потому что уровень разведывательной деятельности России крайне низок. Тем более разведке нечего сказать о Японии, которая до сих пор является закрытой страной.

– Японию я знаю не понаслышке, мне приходилось там бывать, – басовито произнес император. – Мне не показалось, что японцы ведут какую-то агрессивную политику по отношению к России, хотя там и совершили на меня покушение. Но это лишь частный случай… Возможно, что после вашего доклада я поменяю мнение… Но, в таком случае, как же налажена военная разведка у японцев?

– Последние годы Япония наращивает экономический и военный потенциал, что толкает ее собирать сведения о близлежащих территориях Китая, в особенности Маньчжурии, а также о Дальневосточном регионе России. Главным образом их интересуют вооружение и состав наших сухопутных соединений. Все эти многочисленные разведданные поступают в Генеральный штаб японской императорской армии.

– И что же они хотят? – хмуро спросил Николай Александрович.

– Того, что хотят все империи мира: природные ресурсы на смежных территориях для собственного пользования. А заполучить их можно только военным путем. Надо признать откровенно, мы до сих пор слишком мало внимания обращали на Японию, а наш Генеральный штаб по-прежнему считает, что ее армия и флот чрезвычайно слабые и не сумеют помешать нам утвердиться на Дальнем Востоке. Вот это и есть наша стратегическая ошибка… Нам бы не следовало забывать, что в действительности Япония – очень хитрый и опасный враг!

– Вижу, что вас отрекомендовали верно, вы действительно разбираетесь в разведке и знаете ее наиболее слабые стороны. Но позвольте с вами не согласиться кое в чем. Наше государство никогда не пренебрегало агентурой, на ее деятельность выделяются из казны сотни тысяч рублей. – Хмыкнув, Николай Второй добавил: – Поверьте, я знаю, о чем говорю. Лучшие офицеры русской армии, владеющие иностранными языками, направляются как агенты в европейские столицы, где ведут разведывательную деятельность. Результаты их работы приносят большую пользу России.

– Ваше Императорское Величество, не берусь умалять достоинства русских разведчиков. Хочу с вами согласиться, что в Германии, Франции, Румынии и других европейских государствах наши агенты действуют весьма грамотно и эффективно. Но эффективность нашей военной разведки значительно снижена на Дальнем Востоке. Это объясняется вполне разумной причиной: российская разведка просто не успевает за активным расширением наших территорий в Маньчжурии. А подготовка хороших агентов – дело трудное и кропотливое.

– Возможно, что вы правы, – задумавшись, ответил император. – И какие будут ваши предложения?

– Нужно изменить государственный подход к разведке. Мне довелось закончить Николаевскую военную академию, но военной разведке там нас не обучали, не преподавали даже азы! Разведка среди офицеров считается делом для дворянина недостойным, я бы даже сказал, непотребным… По их мнению, ею могут заниматься только низшие слои дворянства и мещане, сыщики да переодетые жандармы. Такое представление о разведке следовало бы сломить на государственном уровне. Добившись этого, мы сможем привлечь в разведку самые блестящие умы России! Только в таком случае можно улучшить качество добываемых сведений.

– Очень дельное замечание. Попробую изменить ситуацию, хотя сделать это будет крайне непросто. А вот каковы ваши личные наблюдения, Владимир Константинович, что вы думаете о японцах?

– Генеральный штаб явно недооценивает японцев. Они умнее, хитрее, изворотливее и сильнее, чем нам представляется. Армия в Японии непрерывно наращивается. Ее численность держится в строжайшем секрете. По самым скромным подсчетам, в ней не менее полумиллиона человек.

Пальцы государя нервно отбили по поверхности стола короткую дробь.

– Не мало… Но, по данным Куропаткина^[3], их армия составляет немногим более трехсот тысяч.

– Японцы специально занижают численность своей живой силы, чтобы наша армия не успела к началу войны подтянуть дополнительные силы, – горячо заверил полковник Самойлов. – Японские контрразведчики весьма преуспели в разного рода дезинформации. Это как раз тот самый случай.

– Что думает японское командование о русской армии?

– Японцы считают, что наша армия и флот будут разбиты даже до того, как дождутся подхода подкреплений. По их мнению, русский флот значительно устарел и слабее японского.

Николай Александрович аккуратно положил руки перед собой на стол.

– Возможно, что немного и устарел, но не до такой же степени… И как же в таком случае, по мнению японцев, будут развиваться боевые действия?

– Через две недели после объявления мобилизации Япония высадит первые четыре дивизии в Корее, близ города Чемульпо. Им ничто не помешает, потому что к тому времени русский флот будет разбит. Еще через две недели будут высажены дополнительно четыре дивизии, а через неделю – еще две. Таким образом, на реке Ялу будет сосредоточено десять японских дивизий, которых с тыла будут прикрывать резервные войска. Для решающего сражения они могут отправить еще больше, но считают, что этого вполне достаточно, чтобы разгромить шесть дивизий русских.

– Вот эти ваши данные достоверные? – с некоторым сомнением спросил государь.

– Они очень надежные, Ваше Императорское Величество, и получены из разных источников, – убежденно заверил Самойлов.

– Ваши предположения очень разнятся с тем, что мне недавно написал генерал Куропаткин. Вот его доклад, – приподнял Николай Александрович тонкую синюю папку, лежавшую от него по правую руку. – На каждой странице он меня убеждает в легкой и быстрой победе над японцами. Генеральный штаб тоже уверен, что японцы не сумеют оказать даже малейшего сопротивления. По словам генерала Куропаткина, как только японская армия будет разгромлена на материке, следует высадить десант на японские острова, взять столицу Японии и водрузить над дворцом императора российский флаг. Как вам такое развитие событий?

Полковник Самойлов отрицательно покачал головой:

– Такой поворот событий просто невозможен, при всем моем уважении к Алексею Николаевичу. Военный министр совсем не знает японцев: ни их обычаев, ни их традиций. Он крайне слабо представляет, что такое воинственность самураев. Информацию об армейских соединениях он получает из недостоверных источников, от людей, которые не владеют японским языком, или от тех, кто завербован японской контрразведкой. А надежных переводчиков с японского не отыскать даже в Токио. Кроме того, на японских островах отсутствует сеть тайной агентуры русской военной разведки.

– Что ж, ваши знания меня впечатлили. Вас охарактеризовали как незаурядного разведчика, каковые встречаются очень редко, теперь я смог убедиться в этом лично. Я передам ваш доклад в Генеральный штаб для самого тщательного изучения. Уверен, что генералы сумеют сделать соответствующие выводы.

Глава 2
29 июня 1904 года
2 часа ночи
Кража Казанской иконы Божией матери

Часы на вратах Казанского Богородицкого монастыря пробили четверть третьего. Ночь задалась глухой и темной. Небо заволокло темно-серой пеленой облаков, через которую слабо пробивалось свечение звезд; едва приметными очертаниями просматривалась полная луна. Послушница Татьяна с бидоном в руках вышла из келий и скорым шагом направилась в жилые помещения игуменьи.

– Ты куда, шальная, несешься? – спросила старица Феодора у послушницы, выплывая из сумрака черной тенью. – Так и расшибиться ведь можно. Ночь на дворе стоит, или не спится?

– Занедужилось матушке-настоятельнице, велела клюквенного морса принести, – робея перед строгой старицей, пролепетала послушница и показала небольшой алюминиевый бидон, что держала в руке.

Хмуро посмотрев на Татьяну, монахиня милостиво разрешила:

– Ну иди, коли велела.

Распрямив и без того несгибаемую спину, Феодора величаво зашагала в ночь.

Старая и худая, с вытянутым лицом, изрезанным длинными глубокими морщинами, старица походила на крепкий корень дерева, что невозможно было ни согнуть, ни поломать. Такое корневище не сгодится даже на растопку, любой огонь заглушит. По ночам Феодора не спала – часто расхаживалась по монастырскому двору, нагоняя своим мрачным обликом страх на молодых послушниц. Нередко, заметив ее черную долговязую фигуру среди монастырских построек, послушницы тайком крестились, чтобы пересилить суеверный страх. Во всем ее облике присутствовало нечто демоническое, не поддававшееся объяснению, заставлявшее думать о потусторонней силе. Побаивались ее даже старцы, умудренные годами, а потому почти не общались с этой монахиней.

Борясь с бессонницей и усмиряя свою мятежную природу, Феодора бо́льшую часть ночи проводила в молитвах и подолгу выстаивала на коленях перед каждой из чудотворных икон. Сестры меж собой шептались, что старица замаливает какой-то стародавний грех, о котором так ни разу и не проговорилась, вот только удавалось ей плохо: по ее тоскующим и запавшим в орбиты глазам было понятно, что память крепко держит давно ушедшее событие.

Послушница Татьяна Кривошеева тоже старалась избегать с ней встреч, зная, что ничего хорошего они не сулят. Воспринимала их, как скверный знак, подтверждавшийся не единожды. Так, например, как-то раз Феодора вошла в швейную мастерскую – ну нее, знатной мастерицы, вдруг оборвалась шелковая нить, чего прежде не случалось. Тканое полотно пошло узелками, а рассерженная игуменья наложила на нее епитимью, и целую неделю Татьяна подметала двор, залезая метлой в самые неприглядные уголки, часто облюбованные мышами.

А однажды, когда помогала на кухне и относила сестрам в трапезную еду, она повстречала в коридоре Феодору, что-то бубнившую себе под нос. И уже через пятнадцать минут опрокинула кастрюлю с пшенной кашей, за что получила порицание от сестер и очередное наказание от настоятельницы. После того случая кроме церковного послушания она получила еще одно – прибирать в церкви после поздней литургии. Далее было послушание кладовщицей при келаре^[4]. Только много позже, прознав про ее способности к рисованию, игуменья перевела ее в художественную мастерскую, где, малость подучившись, Татьяна стала писать иконы. Именно из-за любви к иконописи она приняла послушание в Казанском Богородицком девичьем монастыре, известном на всю Россию мастеровитыми богомазами, полагая, что ее божье предназначение – в тишине монастыря расписывать стены и писать божественные образы.

А ведь поначалу все складывалось иначе: большую часть времени Татьяна проводила в общении с сестрами – за столом, за его пределами; и в скотном дворе приходилось нести послушание, и траву косить на монастырских землях, и хлев убирать. Времени не было даже карандаш в руки взять…

Однажды, когда Татьяна уже писала иконы, в мастерскую неслышно вошла настоятельница и с интересом принялась наблюдать за тем, как на доску укладываются точные и верные мазки. Несмотря на юный возраст, Татьяна с ее уверенной манерой писать не производила впечатления ученицы, казалось, что работает опытный иконописец.

– А ты хороша в работе! – неожиданно раздалось за спиной. Повернувшись, Татьяна увидела игуменью, с восторгом наблюдавшую за ее умелыми руками. – Говорили мне, что у тебя божий дар, но я не полагала, что настолько.

– Что же вы, матушка, сразу меня тогда в мастерскую не поставили? – не удержавшись, спросила Татьяна. От обиды красивое лицо послушницы сморщилось моченым яблоком.

Татьяна Кривошеева любила рисовать с детства, и все, кто видел ее рисунки, в один голос утверждали, что у нее художественное дарование и что ее ожидает большое будущее, вот только никто не полагал, что свою жизнь она захочет связать с монастырем. В отроческом возрасте, когда Татьяна оканчивала старшие классы художественной школы, вместо цветов и птиц она вдруг неожиданно для всех принялась рисовать образы святых. Получалось довольно удачно, и сметливая мать стала относить ее работы на рынок, где они пользовались немалым спросом. Трудно было поверить, что небольшие иконки писала тринадцатилетняя девочка. Уже в то время Татьяна точно знала, что свяжет свою жизнь с Богородицким девичьим монастырем, где будет писать образы святых для церквей и соборов. Вот только никогда не полагала, что путь, проложенный заветным помыслом, окажется столь тернистым.

Сейчас, находясь в Богородицком монастыре, имевшем лучшую иконописную школу на тысячу верст вокруг, Татьяна думала, что многие послушания, которые она смиренно переносила, были возложены на нее провидением. И тем самым еще сильнее укрепили ее желание служить Богу, а самое главное – наделили внутренней силой, без которой невозможно создать столь запоминающееся творение, что захотелось бы преклонить колени перед ним.

– Думаю, что ты это и сама знаешь, – с теплотой произнесла игуменья, ласково посмотрев на молодую послушницу – Послушание – это рай в душе, когда ты и молишься, и работаешь, и отдыхаешь, как монастырским уставом заведено, как святители наши православные наказывали. Ты каждое послушание через силу исполняла, а должна была воспринимать его всем сердцем, как если бы оно исходило от самого Бога. Ты должна была пройти немало испытаний, чтобы научиться жить в ладах с собой. А справиться с таким бременем дано не каждому. У тебя это получилось, и теперь ты будешь писать иконы с очищенным сердцем.

Первое послушание Татьяны было церковное, получила она его сразу же после того, как стала носить подрясник: пела молитвы на клиросе и в хоре, а вскоре ее звонкий и сильный голос был отмечен архимандритом, который всерьез принялся настаивать на том, чтобы послушница осталась в хоре до самого пострига. Именно в этом предложении пряталось искушение дьявола, прекрасно знавшего, что это занятие у Татьяны получается лучше, чем у других певчих, и что паства нередко приходила в церковь именно из-за нее, чтобы послушать ее ангельский голос. Только Божий промысел, оказавшийся сильнее всякого соблазна, вывел ее на верную дорогу.

Интересно, какое такое наказание ждет ее в этот раз после встречи с Феодорой? Послушница невольно перекрестилась, глядя, как темный образ монахини, запрятанный в черные покрывала, поглощается беззвездной ночью.

Быстрым шагом Татьяна пошла в сторону жилого строения, где проживала игуменья. Проходя мимо соборного храма, увидела через узкие окна второго этажа робкий красно-желтый свет – то догорали последние свечи. Наверняка в его помещениях припозднилась храмовая уборщица.

Прислонясь к собору и протыкая черноту неба заостренным куполом, стояла белокаменная колокольня. Уже подходя к западному притвору храма, послушница услышала приглушенный крик:

– Караул!

Остановившись, Татьяна попыталась распознать, откуда именно прозвучала мольба. Тишина. Неужели померещилось? Бывает же такое… Послушница последовало дальше, как вдруг вновь прозвучал голос, куда громче прежнего:

– Караул!!!

Может, из колокольни кто зовет? Подбежав к ней, послушница дернула за ручку двери. Заперто!

– Кто здесь? – выкрикнула Татьяна в дверь.

– Это я, дед Федор, – прозвучало глухо из подвала притвора.

– Кто же вас в подвале-то запер, дедушка? – взволнованно произнесла девушка, признав монастырского караульщика Федора Захарова.

– Разбойники, доченька! Кому же еще? – отвечал караульщик. – Грабители! Буди мужиков, пусть сюда идут. Может, они еще и не ушли, святотатцы^[5] проклятые! Беги быстрее! Мужики на сеновале спят!

– Я сейчас, дедушка! – выкрикнула послушница и побежала в сторону конюшенного двора.

Не добежав до сеновала, Татьяна повстречала звонаря Никифора, оставшегося при монастыре насельником^[6].

– Ты куда бежишь, бедовая! – изумился Никифор.

– Дядя Никифор, сторожа в подвале заперли. Помощи просит! Грабители в монастыре, говорит, беги к мужикам, пусть помогут!

Звонарь переменился в лице:

– Пойдем. На сеновале они. Господи, что же будешь делать-то? Все не так!

Подошли к сеновалу, двухэтажному деревянному строению с высокой островерхой крышей.

– Мужики, поднимайтесь, дед Федор в подвале заперт! На помощь зовет! Чужие в монастыре! – прокричала послушница.

Семь мужиков, ночевавших на сеновале, выскочили оттуда дружной крикливой гурьбой, кто с чем: с лопатой, граблями, дворник вооружился топором.

– Мы им покажем, христопродавцам! – кричал старший конюх, сотрясая ломом.

– Всех порешим! – вторил ему звонарь.

Монастырь переполошился. Из своих келий повыскакивали монахини, робко, опасаясь худшего, выглянули послушницы.

– Показывай давай, откуда он кричал?

– Он у притвора, – подсказала Татьяна, – пойдемте скорее!

Пробежав двор, поднялись на высокое крыльцо паперти. И тут отчетливо из подвала прозвучал надломленный, но все еще крепкий старческий голос:

– Помогите!

– Это ты, Федор? – переспросил Никифор, узнавая голос монастырского караульщика.

– Я. А кто это с тобой? Свои?

– Не дрейфь, старик, свои. Кто тебя запер-то?

– Выпустите меня отсюда!

– Кто же тебя там запер? Рассказывай!

– Сейчас все расскажу.

Дверца подвала была закрыта на задвижку. В глубине помещения горела лучина, обернутая клочком белой тряпки. Через щель в двери просматривалось длинноволосое и бородатое лицо сторожа.

Отодвинули задвижку, тяжело шаркнувшую по сухому твердому дереву, настежь распахнули дверь. Из глубины подвала, подсвеченного коптящей лучиной, выбрался семидесятилетний сторож. На морщинистом унылом лице старика запечатлелось большое горе. Глаза безумные, вытаращенные. Время, проведенное взаперти, показалось ему вечностью.

– Так, что произошло, дед? Рассказывай!

– Меня сюда воры засадили. Четверо их было, – едва ли не всхлипывая, заговорил старик. – Ограбили нас нынче. Надо бы осмотреть церковь как следует. Сосуды священные, иконы чудотворные…

– А сам ты что делал, старик? – в сердцах молвил Никифор.

– А чего с ними сделаешь-то? – плаксиво ответил караульщик Федор. – Как дали мне старому по мордасам, так у меня в голове все помутнело, а после в подвал заперли. До сих пор в глазах одна темень.

Мужики гурьбой подошли к центральному входу храма. Дверь цела, замок в неприкосновенности висел на своем месте. Осмотрели западные двери собора. Тоже заперто.

– Может, ты попутал чего, старый, может, и не грабили храм, – в сомнении произнес старший кучер, и тотчас его взор натолкнулся на замок с вытянутой дужкой, лежавший на крыльце.

– Ограбили, христопродавцы!

Не иначе воры орудовали ломом, в полной уверенности, что их никто не поймает: жилые помещения монастыря располагались в другом здании. Если кто и мог им помешать, так только старый сторож. Убивать караульщика не стали, надавали тумаков, да и заперли в подвале.

Нижний замок на двери оказался целым, срывать его не стали. Между косяком и дверью воткнули широкую доску, сделав большой зазор, что позволяло протиснуться взрослому человеку. Внутренняя дверь храма, закрываемая на чугунную задвижку (замок с нее был сорван и валялся на пороге) после завершения церковной службы, оставалась приоткрытой.

– Что же будет теперь? Что же будет? – причитал старик, покачивая головой. – Как же я матушке игуменье в глаза посмотрю? Какой позор моим сединам, после стольких лет верной службы…

Мужики следом за Никифором протиснулись в храм. За ними несмело вошли монахини с послушницами. Какое-то время никто не решался проходить в глубину помещения, опасаясь горшего, а потом направились к месту, где размещались чудотворные иконы.

Худшие страхи оправдались сполна. Осмотревшись, они обнаружили, что исчезло два чудотворных образа: Казанская икона Божией Матери и икона Спасителя с ризами. Остались лишь осиротевшие ковчеги^[7], один из которых, – из-под иконы Спасителя, – был изрядно погнут.

Красноватый свет от лампадок, что держали послушницы, вошедшие в храм следом за мужиками, красными зайчиками падал на близстоящие иконы, боязливо перебегал с одного места на другое. Пугаясь поруганных ковчегов, он лишь слегка скользил по ним и забивался ярким багрянцем в дальние углы храма, после чего вновь суетливо ложился на стены, заставленные многими образами.

Монахини, остерегаясь глянуть на пустые ковчеги и не находя себе места, кружили по храму с охающим и стонущим людом.

– Не уберегли! Как же так можно?! – вопрошал караульщик Федор Захаров, посматривая на вошедших, как если бы рассчитывал отыскать в их лицах поддержку. Не находил. Угрюмые взгляды присутствующих бесчувственно скользили по его тощей скорбящей фигуре. – И ризы, и короны царские на ней. Все пропало!

– Да что там короны! Заступница пропала! Матушку нужно разбудить, – произнес молчавший до того Никифор. – Вот горе-то какое на нас свалилось!

– Не нужно меня будить, – прозвучал за спиной властный голос настоятельницы, заставивший обратить на себя внимание всех присутствующих. – Проворонили? – хмуро оглядела она присутствующих.

Взор игуменьи остановился на стороже Федоре Захарове. Дряхлый старик с осунувшимся морщинистым лицом и сутулой спиной, встретившись глазами с игуменьей, совсем поник. И прежде не отличавшийся прытью, сейчас он едва мог пошевелиться, как если бы взвалил на свои сгорбленные плечи всю тяжесть произошедшего.

Высокая, дородная, начальственная, знающая себе цену настоятельница Маргарита, задрав острый подбородок и разгоняя одним своим взглядом работников и монахинь, которые успели немалым числом набиться в храм, подошла к пустому ковчегу, где прежде находилась Чудотворная Казанская икона Божией Матери, и долго смотрела на него. Послушницы, окружив игуменью, подсвечивали ей светильником поруганное место.

– На этом самом месте когда-то было Явление Чудотворной Казанской иконы. Это дом ее! Здесь она более трехсот лет пребывала. Стыд-то какой на наши головы обрушился! Кто бы мог подумать… Что же мы архиерею скажем? Перед всем православным миром отвечать придется! – Заметив в руках одной из послушниц пасхальный фонарь, зло процедила: – А фонарь-то этот зачем принесла? Уж не к Пасхе ли готовишься? У нас у всех горе большое, а ты тут с пасхальным фонарем шляешься!

Искорка, блеснувшая на полу, привлекла взор настоятельницы. Склонившись, старица подняла с пола крупную жемчужину. Долго ее рассматривала в затянувшейся тишине, а потом произнесла с укором:

– Вот и все, что осталось от Явленной^[8] иконы. – Подошла к другому ковчегу – пораненному, побитому, покореженному, откуда прежде на молящихся взирал образ Спасителя, и произнесла: – Осиротели мы… Что же мы теперь без матушки и без батюшки делать-то будем?

– Матушка настоятельница, может, судебного следователя позвать? Хотели сразу к нему пойти, да не осмелились без вашего благословения, – произнесла старица Феодора.

Та, глянув сердито на монахиню, ответила:

– Не нужно… С полицмейстером нужно для начала поговорить, я сама ему сообщу, – и, не сказав более ни слова, покинула собор.