Мистификация дю грабли

Остров Руян

«Научи себя бояться… Бояться зла в себе»

Маленький мальчик, лёжа на траве, наблюдал за облаками – что-то чудное и родное происходило в его сознании. Он видел воплощение сказок родной старушки, которую все так запросто в его семье называли бабушкой. В его ещё не замутненном жизненным опытом сознании возникли удивительные события. Он расставил согнутые ноги и ещё крепче попытался прижаться к земле. Он боялся неба и боялся земли, на которой лежал. Его фантазия сузилась до его собственных голубых глаз, которыми он пытался осознать происходящее. Не помогло. Он с капельками слёз на ресницах попытался привстать, и тут он увидел радугу в небе среди облаков.

Сверкнула в небе молния – и он увидел, как загорелась сухая трава после засушливого многодневного зноя, и опять улыбнулся сквозь слёзы. Кто ещё сможет вспомнить свое детство таким непорочным? Но ему надо было идти домой. Там его ждала больная мать и страшный отчим – чужой человек. Таких слов, как «испытания», «неизбежность судьбы», «покорность судьбе» он ещё не знал. Ему просто так не хотелось идти домой. И тут вдруг после сухих беззвучных молний облака почернели и загрохотали. Сквозь поднявшийся в небо ветер прорвался ливень. Да ещё какой!

– Глашка! – закричал он, увидев с холма, на котором он нашел свой странный приют, свою подружку с букетиками полевых цветов в руке, бегущую с испугу прямо к речке, под крону старого дерева.

– Стой, Глашка! Туда нельзя! – крикнул он ей, незадолго до этого ставший свидетелем удара молнии в старый дуб. – Стой, куда бежишь, дурёха?

Девочка остановилась, мало что соображая от только что пережитого.

– Ваня, это ты? – испуганно и дрожа от проникающих под лохмотья льняного платья на ней струй холодного ливня, ответила ему девочка.

– Дети, боящиеся грозы… – вспомнил кто-то вслух свое детство, глядя на них с заоблачной высоты, и грозно загрохотал небесными карами. Этот кто-то был божеством или смертным проявлением божества? Как нам хочется сверхъестественного откровения внутри себя, но так, чтобы оно объясняло и подчиняло нам всё сверхъестественное вокруг нас.

Мальчик не был братом девочки, но был готов за неё даже умереть. Ему хотелось только прижать её к себе и отвести к своей маме. Он так привык делать добро. Он даже кошек с их котятами в опасности не оставлял, а здесь… Ему не хотелось молчать, а говорить умные слова он ещё не научился. Он просто прижался к ней, а она к нему, и было молчание длиною во всё ещё не прожитое ими детство. Но детство, которое всегда заканчивается непростительными, несбыточными клятвами и обещаниями раз и навсегда:

– Глаша, когда мы вырастем, я на тебе женюсь, – огромная синяя туча вытолкнула радугу перед собой.

– Смешной ты… – засмущалась девочка. Сильный ветер сбросил на землю удары грома.

– А что такое? Мы ведь скоро получим своих лошадей и кибитку. У меня будет не только этот нож, мне… мне настоящий меч в будущем году откуют, – деревья согнулись под тяжестью ливня, и стена воды отгородила мир с венцом радуги от любопытства нечистых помыслов.

– Когда это ещё будет? – вздохнула девочка и ещё сильней прижалась к своему другу детства. Яркое солнце вонзило свои лучи в синюю тучу.

– Будет. Я хочу, и так будет, – волнами ароматов и дождя заплескалась поляна живых и нарождающихся цветов.

– А зачем ты так громко кричал? – радуга вытянулась в высь голубого неба, став аркой входа во взрослую жизнь и опорой для неба. Странное дело, она стала ярче вверху, где уже не было пропитанных влагой тучи.

– Не знаю. Испугался за тебя… – мелькнула молния, за ней ещё одна.

– А почему ты за меня боишься? – туча стала разваливаться по трём частям света, цепляясь своими завитушками за землю.

– Не знаю, может, потому что ты такая маленькая? – стая птиц, застигнутая врасплох грозой, застыла на ветвях дуба нотами партитуры дикой и прекрасной мелодии Природы.

– Что?! Это я – маленькая? – речка на глазах запузырилась и ещё сильней забурлила на серых отполированных валунах.

– Ну, не обижайся. Я тоже маленький. Мне тоже не дают самому в поле на лошадях далеко ездить. Только если кто из взрослых согласится присмотреть за мной. И что нам теперь делать? А… знаешь, я видел, как молния попала однажды в дерево – там Перун сидел… – потоки ливня вдалеке стали раскачиваться в такт глухим хлопкам отдаляющейся грозы.

– Где, на дереве?! – после небольшого затишья оглушительно грохнул одинокий гром.

– Нет, на облаке. Он оттуда свою молнию послал. А ты бегаешь как безумная… Прямо туда бежала, под молнию… – лужи на широкой тропинке стали сливаться в неглубокую водную дорожку.

– Ты его видел? – прервала его речь девочка, схватившись за голову. Вдалеке перекаты грома стали утихать, двигаясь в сторону чёрного покрывала горизонта.

– Нет, не видел, да и как его можно было увидеть, когда он свои тучи чернью водной и сажей покрыл? Но в этот раз он точно там был. Он ведь любит пугать людей – пугать, чтобы неповадно было его ослушаться, – ливень, слегка затронувший детей, напомнил им о себе колокольчиками дождинок, вдруг упавших им на их протянутые ладошки.

– А как он всё-таки выглядит? – синяя туча, не до конца разделенная ветром на лоскуты, стала переливаться отражением радуги.

– Ой, лучше не спрашивай. Выглядит он, как дядя твой, дядя Мстислав, – постепенно стихли даже дальние, едва уже слышные перекаты грома.

– Такой же страшный? – стала удаляться стена ливня вслед за грозой.

– Да, – небо над поляной и детьми прояснилось в голубом отражении мальчишеских глаз.

– И такие же шрамы? – радуга усилилась, набрав ещё больше света от солнца чистого неба.

– Ну, да… – по речке полыхнули лучи и, ослепительно сверкая, подолгу гасли на мокрых листьях прибрежных кустарников.

– А кто ему такие шрамы оставил на память? Он же Перун! И ты же говоришь, что его сейчас не видел? – ветер утихал, как капризный ребёнок, редкими порывами ускользая от приближающейся тишины вечернего покоя.

– Какая ты любопытная. Кто надо, тот и поставил. Может, Велес, а может, Стрибог… Кто его знает. Они же как люди – все дерутся меж собой, делят что-то. А видеть – что-то видел, только плохо разглядел, – стало ясно. Лишь вдалеке сумбур грозы медленно поглощался чёрной кромкой горизонта.

– Пойдём, а то нас искать будут… – потянула мальчика за рукав его зеленоглазая подружка. О грозе напоминали лишь водные дорожки вместо тропинок, взволнованная ливнем речушка и птицы, вновь расправившие свои крылья в свободных полётах в прозрачном, очищенном ливнем от пыльного зноя небе. Радуга приближалась к детям, и вскоре они, не замечая её, прошли под её аркой.

Дома они застали приготовления к отъезду. Родные быстро пристроили их к своим заботам и к работе. И лишь в сумерках северного лета им удалось ещё раз повстречаться.

– Ты меня не забудешь? – всхлипывая от обиды на взрослых, прошептала девочка.

– А ты… А ты меня? – обнял её мальчишка и отвернулся, чтобы не заплакать.

– Нет… – вздрогнули худенькие плечики под белым платьем.

Покрова белой ночи застигли их на копне свежего сена, что только днем собрали они сами по приказу взрослых. И они были счастливы. Льняное платье девочки в ту ночь превратилось в горизонт востока и запада, что так долго мерцает надеждами и туманами в эти белые ночи перед восходом солнца.

Они никогда больше не встречались – их родители, спрятав свои разочарования и надежды по мешкам и котомкам, разошлись по разным дорогам своих судеб. И потащили за собой судьбы своих детей. По выжженным дорогам в сторону ежедневных закатов солнца шло племя девочки, а по крутым дорогам холмов и оврагов навстречу буйствам зимних метелей спешило племя мальчика… Шли люди навстречу всё так и не сбывающимся обещаниям и гаданиям своих волхвов. Кратковременное совместное стояние двух племен в плодородной долине у загадочного озера, куда впадала не одна речушка, давно закончилось, а в памяти поколений от мальчика и девочки сохранилась легенда о странной встрече. О преддверии любви, за которым и только за ним хранятся великие тайны души.

Когда Бог и ангелы дерутся меж собой, а разнимают дерущихся дети, это и есть рай… Это простое изложение о двух детях превратилось в узорную ткань фантазий рассказчиков. Это был первый родник Прекрасного.

Потомки от неё и от него вдали друг от друга иногда пытались на стенах пещер и на скалах выразить свое родственное – и красок им просто не хватало. Не хватало и ярости криков и жестов. Тогда придумали ноты, а потом и слова, и цифры с формулами великих наук. И никто из потомков не захотел по-простому так пережить такую метаморфозу втайне, как переживают подобные встречи только раз в детстве. Всем хотелось только одного: чуда! И чуда на всю жизнь.

А этот мальчик и эта девочка – думали они тогда о чуде? Вряд ли… Им был интересен весь мир и это странное, взаимное, неосознанное ими чувство, чувство познания… Им было интересно всё вокруг, но самое интересное всегда как раз пугало и не всегда понарошку.

И всё это было на острове Руян или, как говаривали на Руси, Буян. И был там главный бог всех славян – Святовит (Святогор), и город Аркон, в котором не было рабства и замков на дверях. А зачем они? А рабы кому? Все были равны. Кому замки на дверях нужны, чтобы прятать деньги и драгоценности от людей? Ведь люди настоящие воровать не способны. А ненастоящих людей там, говорят, не было.

Приезжали на остров по случаю многие и многие чужеземцы и удивлялись: это был почти рай на земле с порядками возмутительного для чужаков спокойствия. Вы знаете, как отличить местность на Руси сейчас, где нет людей без национальности и кавказцев, своей дремучестью такой далёкой от русских чиновников, но очень близкой к равенству и справедливости? Очень просто. Там, где нет людей без национальности и кавказцев и русских чиновников, там… Там, правильно, нет замков на дверях! Как только в подобной глуши появляется человек без национальности или кавказец, или появляется комиссия из столицы, или на худой конец чиновник из области, так в магазинах и в лавках исчезают скобяные изделия (замки и ключи, крючки на двери, засовы и бронированные двери). Их так быстро, мгновенно сметают с прилавков магазинов непонятно чем вдруг напуганные люди.

В некоторых поморских селениях в Архангельской области до сих пор люди не знают, зачем нужны замки и запоры. На Кубани станичники быстро обзавелись заново замками на дверях, познакомившись с горцами без своих патриархальных традиций и с голодными чиновниками послевоенного времени. А до Великой Отечественной войны были, были ещё станицы, где люди, уходя в поле или на какую ещё работу, просто, как и в некоторых сейчас поморских деревнях, подпирали входную дверь палкой, чтобы все знали, что хозяев нет дома… И куда и почему эти обычаи пропадают?

…Меня удивляет та наглость, именно наглость и апломб людей, которые безапелляционно утверждают, что самой древней профессией является проституция. Нет, но эти люди просто не знают, что такое голод. Так, знакомо им понаслышке лёгкое чувство, требующее скорей наполнить желудок чем-то изысканным, но настоящее чувство голода вряд ли. И, утершись салфеточкой, рыгнув, они осоловело пялятся на юбчонки официанток. Нет, братцы, нет. Самой первой профессией человека стало шпионство. Да-да, шпионаж!

Это когда под видом доброго соседа пещерный шпион из соседнего племени наведывался в гости в чужие пещеры, с целью выведать местечко, где хозяева запрятали остатки вчерашней трапезы. Хозяева тоже были не простаками. Контрразведка работала. И не дай бог провал шпионской миссии! Пара дубин в руках контрразведчиков превращала мускулистое тело шпиона в большие порции превосходных отбивных. А сколько при этом получалось фарша? А ливера? Да это всё можно было слопать и без соли и без специй. К чему такие ненужные почести шпиону? И надевал тогда главный контрразведчик колпак (мы его сейчас называем поварским), и начинал поварешкой отбивать такт для дубин. Вот так появилась основа гармонии мировой музыки. А от контрразведчиков произошли повара, кулинары и официанты. Смекнули? А наскальная живопись? Вас бы, уважаемый читатель, в те бы пещеры… Искусство, живопись? Ага, счас. Это карты кладов. По ним только посвященные – вождь, шаман, контрразведка – определяли путь к холодильниками и буфетам своего племени. Так что настоящий голод сильней любого секса. Вот насытившись, пещерный человек вдруг замечал, что у соседа в укромном углу пещеры всё не так, как у него. «Ба! – говорил он тогда сам себе. – Да там парочкой сонетов не обойдёшься. Тут вдохновение на целую поэму о любви поднимается! Какие сиськи!! Какие… булочки! И че Это другому подмигивает? Да Оно всем подмигивает! Косое, что ли?» Главным инструментом написания пещерных эпосов о любви была дубина. Между нами: от союза шпионов с чужими проститутками пошло племя журналистов. Это же так сладко – вынюхать что-либо и тут же разболтать об этом всем.

Это место, давно известное в Европе как остров Рюген (или Руян?), с тех замшелых веков стало возбуждать ненависть завистливых соседей. Росли и множились слухи, слагались мифы о чудесах острова, о его странной святой жизни, но сильнее всего всех возбуждали сведения о несметных сокровищах в храмах Аркона. Больше всех в создании противоречивых слухов отличились шпионы и лазутчики всех мастей.

И, разумеется, в стороне от этих слухов о сокровищах не мог остаться Ватикан, достигший невероятной учености и уровня мастерства в грабежах заранее выбранных жертв. Желательно другого вероисповедания, хотя можно было не побрезговать и единоверцами. А уж со шпионами у Рима временами получалось весело для него и грустно для соседей или горько от нанесенных ему поражений испуганными его могуществом врагов…

– Тайны Гипербореи должны быть недоступны простым смертным. Иначе пойдут слухи и грязные намеки о Священном Писании! Разве можно допустить, что гиперборейцы появились раньше Адама? – говорил очередной понтифик. – Они же варвары! Они не знают законов бытия и живут, как звери – не знают даже цену золоту, не знают коварства врага человеческого, не знают – страшно даже подумать – клятвопреступления! Они не знают даже, что такое грех! – он высморкался в портьеру и с величественным видом повернулся к кардиналу Б***ля по Морде… (это не причиндалы автора, а документально оформленное, официальное задокументированное видение папы римского). Затем он (сам папа римский!) подошел к окну с видом на долгострой собора святого Петра и продолжил:

– Так, сегодня я в хорошем настроении, а потому не будем тревожить Господа нашего нашими молитвами и подозрениями. Всё-таки Священное Писание излагали люди – приврали немного. На каких, говоришь, дровишках ведьмы и еретики предпочитают гореть? – качнулись чётки в руке понтифика.

– На сухих… – отозвался эхом тёмный угол кабинета.

– Я не об этом… Уголь – это слишком дорого и не всегда под рукой. А дров слишком много требуется. Сколько на этого… ну вот на этого… в последний раз дров истратили? – чётки повисли, их владелец слегка замялся, но пусть и медленно, спохватился: – Как его звали?

– Хуани Педрилли. Сорок, сорок вязанок дров. Неприлично богатый человек… – ответил, выйдя из угла, советник понтифика, синьор епископ Б***ля по Морде, который тут же молитвенно скрестил руки на груди и возвел очи к небу.

– Да, это грех… Грех великий, – в задумчивости перекрестился понтифик. – А другие грехи?

– Одного этого хватило бы… для дюжины простых еретиков, – закручинился Б***ля по Морде. – Он построил своей любовнице виллу, хотя обещал построить храм. Втридорога нам доставлял товары от сарацин и не платил со своих притонов десятину матери-церкви. Он даже отказался от покровительства ордена Святого Бенедикта. И не обращал никакого внимания на то, какие они, наши братья, несут расходы, славя в своих молитвах его здравие и благополучие. И не возмещал им это…

– Какая неблагодарность! Что ещё? – вздохнул, перебирая чётки, понтифик и вопросительно посмотрел на секретаря-советника.

– Совсем страх потерял. Если ему простить всё это, то какой пример будет для остальных? Как держать нам, пастырям, в повиновении этот скот? – Б***ля по Морде аж покраснел от возмущения.

Понтифик сохранял спокойствие:

– Согласен, виновен этот плут. Надеюсь, у него всё отобрали? За покровительство слуг божьих платить обязаны все. Под крышей церкви платить должны все… И даже за её оградой.

– Разумеется… – успокоился Б***ля по Морде, мысленно увеличивая свою долю от имущества казненного еретика.

– Родственники? – с отрешенным видом спросил понтифик.

– Их тоже в покое не оставим… – облизнул свои сухие тонкие губы Б***ля по Морде.

– Это правильно, но я о Природе… – задумчиво взвесив чётки в руке, сменил тему понтифик. – Слишком безжалостно мы с ней поступаем. В Европе скоро лесов не останется. А ведь древесина – это всё. Мебель, строительство домов, корабли, кареты, да много ещё чего. Нет, на еретиках экономить не будем, но лес надо поберечь.

– Как говорят наши милые испанцы, аутодафе – это свет и тепло нашей христианской любви, – вкрадчиво поддакнул понтифику Б***ля по Морде, услужливо пододвигая ему подставку для ног.

– И я о том же… А тут – Гардарика. Что это? Да ещё эти непонятные этруски… А вдруг и правда, что этруски пришли сюда из тех мест? Не дай бог! – понтифик перекрестился и поцеловал свое нагрудное распятье. – И получится, что цивилизация к нам пришла от этих варваров? Ты обратил внимание – во всех этих записках путешественников и купцов говорится, что все эти города находятся в непроходимых дремучих лесах? Это же сколько дров? И на таких необъяснимых просторах… Придётся нам свет наш истинный нести к ним, к этим проклятым язычникам. Пусть погреются нашим светом и теплом. Вот где нам леса хватит на всё, а заодно и Священное Писание укрепим, и сомнения всякие искореним Провидением истины и Словом Божьим. Надо взоры нашей знати обратить на эти земли. С Палестиной мы перемудрили и оставим её в покое до лучших времён… Да поможет нам Бог! Амен…

– Амен. Да, нищеброды эти сарацины, нищеброды. Но кто же знал, что у них ислам такой воинственный. Прибыли никакой, а какие убытки пошли! – с горестным видом согласился Б***ля по Морде. И столько грусти проявилось в его глазах.

– Займись этим. И с сегодняшнего дня Гиперборея, Гардарика – как бы дальше она ни называлась – должна стать для нас делом всей Европы. А то от этих арабов сплошные неприятности, да ещё от славян, будь они прокляты, надо спасать нашу цивилизацию… Но ещё нам как никогда теперь надо об окружающей среде помнить и расширять, и расширять наше жизненное пространство. С нами Бог! Амен… – папа Григорий VII вздохнул и положил руку на пергамент уже законченного им нового календаря.

Заскрипели гусиные перья по пергаментам – и по ним, и по драгоценной по тем временам бумаге закапали, как слёзы, чернильные кляксы. Писали не только хроникеры, но и все кому не лень. Знали, что врали, но всё равно врали и врали. Хотя, почему врали? Быть этого не может. Они, западные учёные, никогда не врут и не ошибаются! Изредка их правота просто становится ненужной по причине использования этой правды не по назначению и не ко времени, и не к месту… Ну и что с того? С кем этого не бывает?

Толпились перед соборами и церквями фанатики веры после самобичеваний, но, увы – дров не было. Была холодная зима, и придурков, желающих самосожжением доказать силу своей веры, от всех храмов гнали прочь. В ту зиму холод мог сэкономить много, много человеческих душ, но… они замёрзли насмерть.

Испуг перед незнакомой, странной в своих проявлениях добротой жизни, первозданной чистотой человеческого общения вынудил Запад как цивилизацию к агрессии зла, к агрессии подлости и ненависти и лжи, направленной против славян.