Верность слову

Путь на фронт

– Ваша фамилия?

– Сверлов.

– Имя, отчество?

– Дмитрий Михайлович.

– Год и месяц рождения?

– 1924, 23 февраля.

– Где работаете?

– В автотранспортном техникуме.

– Участник войны?

– Участник.

– Подождите минуточку.

Медицинская сестра, дежурившая в регистрации приёмного покоя пульмонологического отделения республиканской больницы города Уфы, встала, закрыла окошечко регистрации и куда-то ушла.

Он сидел на медицинской скамейке, откинувшись к стенке холодного приёмного покоя, куда его привезла скорая медицинская помощь.

«Участник войны, – подумал он, – такой, вроде бы, и далёкой, но, оказывается, такой близкой, что до сих пор не отпускает». Вздохнув, оглядел пустой приёмный покой и вновь усмехнулся: «Слово-то какое придумали – покой! Какой тут, к чёрту, покой?! Покой будет там, на погосте…» «По-кой, по-гост. По-кой, по-гост», – застучало в его голове, как будто стук колёс… Он выпрямился, вспомнив, как тогда, в сорок четвёртом, он, младший лейтенант, выпускник военно-пулемётного училища ехал в поезде к месту назначения. «Как это было?..» – задумавшись, вновь прислонился спиной к стенке приёмного покоя.

Баюкающий стук колёс и мягкое покачивание вагона. Мимо пролетает унылый, однообразный, серый пейзаж. Душно и тесно.

Станция Обозерская. Ночью, лёжа на столах привокзальной столовой, четыре часа ждём мурманский поезд, который, к несчастью, опаздывает.

Толкучка при посадке, и снова маринование в душном, до отказа набитом вагоне.

Станция Вонгунда встретила четырёх комсоргов-выпускников Архангельского военно-пулемётного училища (АВПУ) утренним ядрёным морозцем. Вновь пригородный поезд и бесконечная дорога с желанием хоть как-то согреться.

Город Онега. Политотдел 291-й стрелковой Гатчинской Краснознамённой дивизии. Неожиданно быстрое назначение в 309-й стрелковый полк, и снова путь на Обозерскую.

Вновь станция Вонгунда – ожидание и безделье, песни и совсем беспричинный смех.

Заходим с ребятами за перегородку, отделяющую санитарную часть от общего зала. Там две девушки просматривают пассажиров на педикулёз и выдают необходимые для получения проездного билета справки. Рядом с ними печь, весело шумящая языками пламени, излучает ласкающую тело теплоту.

– А что, девчата, – начал Пашка Сиротин, – много тут у вас завшивленных граждан?

– А вы кто, контролёры-ревизоры? Пришли вшей считать? – девчата засмеялись.

– Да уже не так много, как было раньше. Морозец многих побил, – ответила одна из девчат и добавила, – вшей.

– А присесть к печурке можно? – с напором продолжил Павел, – Не пустите к теплу? А то жрать так хочется, что переночевать негде!

Все рассмеялись. Обмен шутками позволил подготовить почву для знакомства. И так, полушутя-полусерьёзно одну из девушек уговорили заварить чайку. Пошли к ней на квартиру. Пока забирались на горку, познакомились ближе. Она оказалась студенткой медицинского училища.

Квартирка холостяцкая с одной кроватью, покрытой тюлевым покрывалом; кисейные занавески на одном широком окне. Горка книг на столе. В углу – гитара.

Разделись, достали сухой паёк, и через пять минут аппетитно прихлёбываем из стаканов чай, подливая его из пузатого чайника.

Закончив чаепитие, Пашка взял в руки гитару. Немного поднастроив её, он, неожиданно для меня объявил:

– А сейчас для вас споёт почти народный артист, «орденопросец», гроза фашистов и любимец архангельской публики – Димитрий Сверлов! Аккомпанирую я, – привстав, он поклонился в разные стороны.

– Ой, ребята! Так вы из Архангельска? – всплеснув руками, весело спросила Зина.

– Из Архангельска – мой «знаменитый» друг, а мы – «пскопские»! – Павел вновь приподнялся и театрально поклонился девушке.

– Да брось ты, Пашка, дурака валять! – сказал я. – Чего петь-то будем?

– Народный согласен! – чумным голосом заорал Пашка и, узрев, что я стал сердиться, взял аккорд: – «Чёрные косы!»

Я любил петь и поэтому, не споря с ним, начал:

Два часа пролетели незаметно, и мы нехотя вернулись на станцию. Ещё через пару часов погрузились в теплушки, и с девятого декабря в ночь на десятое я распростился с милым Севером, стоя в дверях шестнадцатитонного грузового вагона.

Мимо меня уходила в даль знакомая до мелочей привычная жизнь, а за моей спиной в сутолоке людей связного штаба, спешивших закончить последние работы по обустройству, начиналась жизнь – новая, неведомая, с очень часто меняющейся обстановкой.

Северный ветер в последний раз обдул моё лицо, бросив в него горсть колючего снега, а северные звёзды в сужающийся створ закрывающейся двери подбадривающе мерцнули: «Держись, Димка!» И началась жизнь на колёсах.

– Дмитрий Михайлович! Дмитрий Михайлович!

Он открыл глаза. Рядом с ним, тряся его за плечо, стоял дежурный врач и девушка-регистраторша.

– Пойдёмте, я провожу вас в душевую, а затем в палату, – сказал врач.

– Да я сегодня уже принимал душ.

– Всё равно. У нас так положено, что все больные обязаны принять душ и переодеться в наше бельё.

«Ну вот, уже и больной!» – невесело подумал он. Потом встал и, подхватив свою сумку с вещами, пошёл за доктором. Через полчаса он был одет в больничную пижаму и помещён в четырёхместную палату, где спал всего один сосед.

«Утром познакомлюсь», – подумал Дмитрий Михайлович. «Утро вечера мудренее, – откуда-то пришло на ум, и он закончил эту пословицу многим людям неизвестными словами: – Кобыла мерина удалее!»

Лёг на кровать. Спать не хотелось. Наплывали воспоминания полувековой давности.

Город Вологда! Затем суточное болтание по Московской окружной железной дороге. Реутов – пригород Москвы. И опять неизвестно сколь длительное стояние.

Заместитель командира полка по политической части майор Сидоров, войдя в вагон, ругнулся.

– По всему видно, что попали мы суток на трое. Чёрт возьми, конец войны, а у нас всё ещё неразбериха кругом! Чем заниматься будем, соколы вы мои? – обратился он к нам.

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – спросил я.

– Давайте, товарищ младший лейтенант, обращайтесь.

– Разрешите увольнение в город. Жену брата нужно найти.

– Это где ты её в Москве искать-то будешь? И зачем? А где брат?

– У меня примерный адрес есть. Я ей хочу передать свой продовольственный аттестат. Сын у неё семимесячный, а с продуктами питания плохо. А Николай, брат мой, на фронте. С первого дня воюет.

– А он что, не может ей свой аттестат послать?

– Так он, товарищ майор, сержант. Они на фронте-то и познакомились.

– Как добираться до города будешь?

– Так было бы разрешение, а как добраться – найду.

– Хорошо! Сейчас 13:00. К 24-м часам быть на месте. Времени хватит? – спросил майор, выписывая документ.

– Ну давай! Передавай привет фронтовичке. Да… – он попридержал меня, готового сорваться с места. – Вот, передай ей подарок от нас, – и он достал из походного рюкзака, стоявшего под столом, буханку хлеба, две банки тушёнки и две банки сгущённого молока. – Малец-то, наверное, молочко сладенькое любит? Давай, беги!

Майор отвернулся, но я заметил, как на его глаза навернулась слеза. Вся семья майора погибла в начале войны. Погиб и годовалый внук.

– Есть! – ответил я.

Быстро прихватив заранее приготовленный рюкзак с продуктами, запихнув туда же завёрнутые в чистую нательную рубашку продукты майора, я выскочил из вагона. Навстречу шёл железнодорожник, держа в руках молоток на длинной ручке, которым он что-то там простукивал под вагонами.

– Скажите пожалуйста, – обратился я к нему, – как тут можно до Москвы добраться?

– А вон, иди к платформе, – он указал направление рукой. – Повезёт, на пригородный попадёшь. Он должен был уже пройти, но что-то задерживается.

– Спасибо! – крикнул я на бегу.

Как это ни удивительно, но мне повезло. Я успел на поезд. Правда, он больше стоял на каких-то станциях, разъездах, а то и прямо в поле, но уже через два часа я был на Курском вокзале. В справочной узнал, как доехать до улицы Осипенко. Оказалось, совсем несложно: на метро до библиотеки Ленина, а там на трамвае – прямо до улицы Осипенко.

Я быстро нашёл нужный дом и, поднявшись на третий этаж, квартиру. Звонок не работал. Постучал в дверь. Потом ещё раз. За дверью послышались шаркающие шаги, и дверь открыл очень пожилой человек с женским тёплым платком на плечах.

– Вам что надо, молодой человек? – спросил он, глядя на меня подслеповатыми глазами.

– Макеева Люся здесь живёт?

– А Вы, собственно говоря, кто?

– А Вы, кто? – вопросом на вопрос ответил я.

– Я – её папа, Аркадий Семёнович Макеев. А Вы?

– Лейтенант Сверлов, – представился я и после небольшой паузы добавил: – Дмитрий, брат Николая.

– Так что же Вы стоите в дверях? – засуетился старик. – Проходите, проходите!.. Извините, не предлагаю раздеться, у нас здесь очень холодно. Проходите сюда, – и он пошёл по длинному коридору коммунальной квартиры.

Миновав большую кухню и дойдя до последней двери коридора, мой провожатый открыл её, приглашая меня войти внутрь.

– Люся! – позвал он дочь, – тут к тебе от Николая пришли.

Из-за ширмы, разделяющей большую, пустоватую комнату пополам, вышла молодая симпатичная женщина. Она с интересом глядела на меня.

– Вы от Коли?

– И да, и нет, – ответил я. – Я – его брат Дмитрий.

– Ой, Дима! Мне Коля много рассказывал о Вас. Какими судьбами Вы в Москве?

– Наш эшелон идёт на фронт. Здесь, в Подмосковье остановились, вот я и решил наведаться к Вам. Хоть познакомиться с Вами и Колиным сыном. Его, кажется, Валентином зовут?

– Валькой! Да Вы раздевайтесь! Папа, пойди кипяточку принеси, – громко обратилась она к сидевшему за столом старику, – чайку попьём.

– Да-да, Люсенька, я сейчас сбегаю, – и он своей шаркающей походкой медленно направился на кухню.

– Папа у меня – профессор консерватории, регент московских церквей. Совсем ослабел от недоедания и холода, стал плоховато слышать и видеть. Но врач сказал, что при нормализации питания всё восстановится. А в Москве так трудно с питанием… Хорошо, что у меня молоко для сына есть. Его так много, – застеснявшись вдруг, сказала она, – что я и папу им иногда подкармливаю.

Я, снимая шинель, замер, услышав эти слова.

– Да вон туда, на гвоздик повесьте, – она указала на стенку рядом с дверью.

– Так, Люся, давай на «ты». Хорошо? А то как-то неудобно получается. Как будто мы чужие люди.

– Давайте, то есть давай. Проходи сюда за ширму, – позвала она меня, – тут мой касатик спит.

На железной кровати спал крупный мальчик с большими, пухлыми щёчками. Его ротик был приоткрыт, и лицо выглядело таким спокойным и забавным, что я непроизвольно улыбнулся.

– Правда хорошенький? – спросила Люся.

– Не то слово, – ответил я. – Спокойный?

– А чего голосить? Мама всегда под рукой, рядом. Молокозавод, – она показала на свою грудь, – работает; дай Бог, и дальше, без перебоев. Чего нервничать? Вот только холодновато. Но тут уж ничего не сделаешь. Все в нашем доме мёрзнут. Я дала объявление на обмен квартиры. Хочу подобрать что-нибудь потеплее, пусть и поменьше.

В комнату вошёл Аркадий Семёнович, неся горячий чайник и подставку для него. Он положил её на стол, поставил на неё чайник, а затем, подойдя к комоду, стал доставать оттуда стаканы.

– Вот только заварка у нас морковная, – извиняющимся голосом произнёс он, – Но зато у нас остался ещё кусочек рафинада. Это мне в церкви дали, – с гордостью добавил он.

Я вышел из-за ширмы, подошёл к двери, где на полу лежал мой вещмешок, взял его, развязал тесёмки и, подойдя к столу, стал выкладывать на него продукты: хлеб, тушёнку, сгущёнку, сахар, приличный кусок сала, который дал мне Пашка, знавший, что я хочу пойти в Москве к жене брата. Затем достал отдельно завёрнутые в рубашку продукты майора.

– А это наш замполит просил вам передать. У него все родные погибли, и он, когда узнал, что у тебя, – я повернулся к стоящей у ширмы Люсе, – есть сынок, то просил передать это тебе. А вот тут ещё и хозяйственное мыло есть, – достал из кармашка два больших куска хозяйственного мыла.

– Да ты прямо Харун-аль-Рашид, – проговорила Люся. – Такое богатство, что смотреть страшно.

– А на него смотреть не надо, – засмеявшись сказал я, – Это всё надо съесть для пользы дела. Но, я не за этим пришёл, – и полез в карман гимнастёрки. – Вот тебе мой продовольственный аттестат. Хотел отослать маме в Архангельск, но она сказала, чтобы я передал его тебе. Тебе нужнее.

Люся как-то осторожно подошла к столу, взяла в руки продовольственный аттестат, внимательно посмотрела на него и прижала его к лицу. Потом, повернувшись ко мне, обняла меня и стала целовать куда-то в шею, и я почувствовал, что её слёзы потекли мне за шиворот.

– Ну что ты, что ты? – сказал я, отстраняясь от плачущей Люси. – Всё нормально! Так и должно быть!

– Ты понимаешь, что спасаешь не только меня с малышом, но и моего папку?

– Никого я не спасаю, и не надо делать из меня святого. Ты этот аттестат, между прочим, тоже заслужила своим участием на фронте.

– Да кому это интересно!? – успокаиваясь ответила Люся. – Тут каждый о себе только и думает. Что-то совсем люди одичали. А ведь есть и такие, что всю войну живут без забот. Всё у них есть. Я, когда Вальку родила, по подъездам картофельные очистки собирала и отваривала их. Да и не только я… Вон из комнаты всё распродали. Только комод, стол с табуретками, две кровати и ширма остались, а раньше-то всё было.

– Ничего, Люся, – сказал я, – вот с фашистами разделаемся, и всё у нас будет.

– Дай-то Бог!

Мы попили чая, и я собрался уходить.

– А куда ты спешишь-то? – спросила Люся.

– Надо быть в части к 24:00, а я хочу по Москве хоть немножко пройтись. Когда я ещё в неё попаду-то?

– Да после войны и попадёшь. Мы с Колей тут будем. Тебе есть, где остановиться. Тогда мы уж тебя по-царски встретим, а не кипяточком!

– Договорились! А где тут чего посмотреть можно? И главное – Красную площадь.

– Так ты через мост переезжал? Вот на трамвае – обратно до библиотеки Ленина, там сойди и пройди вперёд. Увидишь сад. Это Александровский сад. Пройдёшь через него и выйдешь на Манежную площадь. Там гостиница Москва, а справа – Исторический Музей, за ним – Красная площадь.

– Хорошо, спасибо! Ну, давайте тут не болейте! Счастья вам и тепла побольше.

– Удачи тебе, Димочка! Чтоб тебя ни пуля, ни мина, ни снаряд не брал. Чтоб ты остался жив и здоров, и приезжай к нам, – и Люся поцеловала меня.

– Будьте здоровы и живы, молодой человек, – сказал, пожимая руку, проводивший меня до входных дверей Аркадий Семёнович.

– Так и быть, буду, – ответил я и вышел на лестничную площадку. Я тогда не знал, что видел его в первый и последний раз. Через полгода, дождавшись нашей Победы, он умер.

Часа три я бродил по Москве. Красная площадь просто поразила меня своей красотой и величием. Постоял у памятника Минину и Пожарскому. Ведь это как раз те люди, которые организовали защиту Руси от поляков. Послушал бой Кремлёвских курантов.

На Курском вокзале в справке спросил, когда на Реутов идёт пригородный поезд.

– Да сейчас, если ещё не ушёл, – ответила мне из окна справочного бюро женщина. – Бегите на третий путь.

Когда я выскочил на перрон, мой поезд уже начал своё движение. Припустившись за ним, я поровнялся с закрытой дверью последнего вагона. За стеклом двери мелькнула чья-то физиономия, и дверь открылась. На верхней ступеньке стоял молоденький лейтенант в расстёгнутой гимнастёрке.

– Куда мчимся? – крикнул он мне. – Садиться будешь, а то сейчас перрон кончится! – и протянул руку.

Я ухватился за неё, и мы ввалились в тамбур вагона.

– На Реутов? – спросил я у оказавшегося подо мной лейтенанта.

– На него. А тебе, наверно, удобно на мне лежать?

– А то! – ответил я, поднимаясь и помогая подняться ему.

– Лейтенант Виктор Сазонов, – лихо представился он. – Командир взвода 309-го стрелкового полка. Но это – большая военная тайна, – понизив голос добавил он и рассмеялся.

– Лейтенант Дмитрий Сверлов, комсорг батальона 309-го стрелкового полка, – не менее лихо ответил я и подмигнул Виктору. – Но это – по секрету.

Мы оба засмеялись. Потом Виктор плотно закрыл дверь, и мы прошли в вагон. За разговорами время пролетело быстро. Виктор был из Новороссийска. Жена приезжала к нему на Север, когда узнала, что он в военном училище, куда его откомандировали с фронта после ранения. Он в Москве посадил её, беременную, в поезд до Новороссийска, а сам отправился искать свою часть. О нашем прибытии в Реутов узнал в штабе округа.

Мы добрались до своего эшелона уже поздно вечером. Виктор пошёл искать свой батальон, а я нашёл замполита и доложил о прибытии.

– Как съездил, сынок?

– Отлично, товарищ майор. Всё передал, Москву посмотрел, Красную площадь.

– Ну ты пострел – везде поспел! – он улыбнулся. – Иди, отдыхай. А то, наверно, набегался там.

– Есть идти отдыхать!

Но сразу отдохнуть не удалось. Ребята расспрашивали про Москву и про то, как меня встретили. К часу ночи только и разошлись. Спал как убитый.

На следующий день, ближе к вечеру, эшелон тронулся. Утром – Курск… Дыхание горевшей стали, разрушенных зданий, недавних боёв… Города: Сумы, Тернополь… Польша: город Жешев, станция Снивишов – конечный пункт. Степь, по которой ехали, поразила своим простором. В дороге одолевала скука. Играли в дурака, пели песни около маленькой, чадящей печки. Ближе познакомился и сдружился с Виктором Сазоновым. Он оказался отличным парнем. Много рассказывал о боях, в которых побывал. Надо же, всего на год старше меня, а уже такое видел!

Первого января 1945 года вылезли из теплушек и разместились близ Синдижува в землянках, в сосновом бору какого-то польского пана.

Поляки – народ гостеприимный, но бедно живущий в большей своей массе. Глиняные дома с остроконечными соломенными крышами, земляными полами и ацетиленовым освещением. Большая религиозность. Здесь впервые увидел я, как семья поляков падала на колени в придорожную канаву, сдёргивала шапки с голов и низко кланялась проезжавшим по дороге панам.

Двенадцатого января Первый Украинский фронт, куда входила и наша 21-я армия, прорвал оборону немцев и двинулся вперёд. В ночь на тринадцатое января поднялись маршем и мы, оставив уже обжитые землянки, спеша занять своё место во втором эшелоне».

Фронтовые будни

Дмитрий Михайлович проснулся от громкого разговора. Он сразу и не понял, что лежит в больничной палате. Но, открыв глаза, вспомнил своё ночное заселение.

К нему подошла лечащий врач.

– Ну что, Дмитрий Михайлович, решили поболеть? Или передышку от работы себе даёте? – присев на край кровати, улыбнулась, глядя на него.

– Это не я решил, – ответил он, – это мои болячки так решили. Что-то в последнее время они со мной не очень-то и советуются. А где это я Вас, доктор, видел? – спросил он с любопытством.

– А я во ВТЭКе заседаю. Мы вас оформляли в санаторий и не раз. Неужели не помните?

– Так не помнил, не спросил бы, – и они оба засмеялись.

– Как Ваша раненая нога, не тревожит?

– Нога терпимо. А вот лёгкие совсем стали плохие.

– Ничего, не волнуйтесь – подлечим. Вы, фронтовики, народ крепкий. И не то переносили. Она что-то сказала сопровождавшей её медсестре. Та записала всё в журнал.

– Ну вот, Сонечка вам лекарства принесёт, проводит в рентген кабинет. Посмотрим снимки, а там решим, как вас лечить будем. Не унывайте! – Она похлопала его по ноге, поднялась и вышла из палаты.

– Фронтовик? – донеслось из угла палаты, где лежал ещё один больной.

– Фронтовик, – ответил Дмитрий Михайлович. – Первый Украинский.

– Во! А я на первом Белорусском воевал. Да без ноги там и остался. – Он высунул из-под одеяла свою культю и помахал ею в воздухе. – С тех пор постоянно ложусь в больницу на профилактику. Ты отдыхать будешь или поговорим? – спросил он.

– Я, наверно, отдохну немного, а то полночи заселялся, не выспался.

– А я дрых и ничего не слышал. Ну, давай, отдыхай!

Дмитрий Михайлович закрыл глаза. В памяти всплыли события января сорок пятого года.

Длинных одиннадцать дней и ночей шёл наш 309-й стрелковый полк, взбудораживая и перемешивая с пылью белый январский снег, покрывавший польскую землю пуховым платком.

Асфальтовые дороги сменялись просёлочными, равнины – холмами. Открытые места, по которым в большом количестве шныряли не успевшие побелеть зайцы, чередовались с лесными массивами. Шли, отдыхая в сутки по четыре часа прямо на снегу, на который бросали сосновые лапы; прожигали шинели у костров в страстном желании согреть утомлённое тело. Шли, теряя людей. Шли вперёд – в неизвестность. И я предполагаю, что редко кто в тот момент задавался вопросом личной судьбы. Меня неизвестность не страшила, а притягивала, возбуждая любопытство и стремление заглянуть под её тёмное покрывало.

За время марша пересекли в десять дней всю Польшу с Востока на Запад, и только две ночи из них, вернее конца их, провели под крышей, на глиняном полу польской хаты, щедро усыпанной добрым хозяином свежей соломой.

Везде следы недавних боёв. Немецкие «победители» в мундирах лягушачьего цвета, закоченевшие, выделялись пятнами на белой пелене снега, взрытой разрывами. С многих уже успели снять сапоги и одежду, вплоть до белья.

Границу с Германией пересекли ночью и разместились на днёвку в небольшом пограничном городишке. Заняли оборону, а солдаты начали барахолить. Сбоку нависал Домбровский угольный бассейн, и наша 21-я армия с Берлинского направления свернула на юг. Всё время впереди слышна канонада. Там бои.

В бой вступили в полдень двадцать третьего января, с марша попав под артогонь в каком-то городке, врубившись в участок соседней дивизии. Развернулись в цепь. Минут пятнадцать полежали в кювете наблюдателями схватки и потеряли 45-миллиметровую пушку с расчётом и лошадьми, которая ещё не успела развернуться. По цепи приказ: «Свернись!» А немец кидает в город методическим огоньком.

– Ты куда… – слышен мат майора-артиллериста, подбегающего к командиру пятой роты лейтенанту Веретенникову, – сворачиваешь роту? Ты что, слепой! Не видишь, что пушки остаются без прикрытия пехоты? Что я буду делать, если немец контратакует?

– У меня приказ, – говорит Веретенников.

– А башка у тебя есть? – и снова мат. – Башка, говорю, есть? Ты же тоже командир, а не прохожий тут. Меня сомнут – весь участок побежит назад!