Искусство быть собой

Глава 1. День сурка

Первый луч майского солнца бесцеремонно пробился сквозь щель в шторах и упал Веронике прямо на лицо. Она не открывала глаза. Не надо. Она и так знала наизусть каждую трещинку на потолке, каждый завиток люстры, которую Дмитрий пять лет назад повесил криво и так и не переделал. «Быстрицкая, не такая уж ты и быстрая», – пронеслось в голове выцветшей, как старые обои, мыслью.

Она проснулась первой, как всегда. Тишина в доме была звенящей, тяжелой, притаившейся за тонкой дверью спальни. Еще минута – и ее разорвут на части: «мам!», «отстань!», «где?!».

Вероника лежала, прислушиваясь к предсмертной агонии тишины. Из-под века она видела знакомый узор обоев – блеклые, некогда кремовые розы, которые она с таким восторгом выбирала, когда они с Дмитрием только въехали. Теперь они казались ей просто грязно-серыми пятнами. Воздух в спальне был спертым, пахло пылью и сном. На тумбочке с облупившимся лаком лежала ее книга, раскрытая на той же странице уже третью неделю. Она потянулась рукой, нащупала чашку с вчерашним чаем – на дне лежала размокшая, потонувшая лимонная долька. Еще одно незаконченное дело. Еще одно маленькое поражение.

Со вздохом, который был скорее стоном, она перевернулась на бок. Рядом, спиной к ней, лежал Дмитрий, уткнувшись лицом в подушку. Он храпел ровно и деловито, как человек, у которого впереди полноценный, принадлежащий только ему день. Его телефон на тумбочке мерцал синим огоньком – очередное уведомление. Вероника на мгновение представила, как швыряет его в стену. Но вместо этого просто закрыла глаза, пытаясь продлить эти последние секунды небытия, прежде чем снова стать обслуживающим персоналом в собственном доме.

Вероника побрела в ванную, волоча за собой остатки сна, как привязанные гири. Рука сама потянулась к крану, а глаза нехотя поднялись на зеркало.

И вот он, ее утренний портрет. «Ну, здравствуй, красавица», – ехидно подумала она. Лицо осунувшееся, а под глазами – фирменный аксессуар, две синеватых тени такой насыщенности, что любая панда позавидовала бы размаху.

«Ну и что ты на меня уставилась? – мысленно спросила она свое отражение. – Ждала королеву? Получи панду. В натуральную величину». Отражение молчало, и в этой молчаливой подавленности было что-то откровенно враждебное. «Обычная панда – милая, уставшая, питающаяся растительностью и вечно с синяками под глазами от того, что жизнь ее постоянно лупит бамбуком по морде».

Она наклонилась ближе, вглядываясь в сеть мелких морщинок у глаз, которые десять лет назад появлялись только со смехом. Тогда, в свои двадцать пять, она и правда была  веселой, с какой-то искрой во взгляде. Цвела, благоухала и думала, что морщины – это история про мудрость, а не про хронический недосып и накопившуюся усталость. Ее тогдашнее «я» махнуло бы ей рукой из прошлого: «Расслабься, Верка, все будет хорошо!» А нынешнее «я» в зеркале ехидно ухмыльнулось в ответ: «Ну как, дошло, что не будет?»

Она брызнула в лицо холодной водой, пытаясь смыть хотя бы следы ночи. Капли застыли на ресницах, словно слезы, которых ей было уже лень проливать. Не помогло. Панда так и осталась в зеркале – безразличная, с потухшим взглядом, с которой никто не стал бы снимать милое видео.

Повернувшись к зеркалу спиной, она пошла будить свой «бамбуковый лес» – семью, которая с упорной регулярностью выжимала из нее все соки, ничего не давая взамен.

Первой на пути была их с Дмитрием спальня. Вероника зашла в полумрак, где пахло сном, пылью и парфюмом, въевшимся в одежду мужа. Комната была зашторена так, что здесь царили вечные сумерки. Она могла ориентироваться здесь с закрытыми глазами: обойти слева кровать, не задев тумбочку с ее стопкой непрочитанных книг, дальше – комод Дмитрия, на котором вечно лежала горка его носков, свернутых в комки-неудачники.

Ничего лишнего, ничего яркого. Уют тут похоронили лет пять назад, придавив сверху парой лишних подушек. Теперь это была просто нейтральная территория, общая площадь для двух одиноких людей, которые приходили сюда, в лучшем случае, чтобы поспать. Рядом. Не вместе. Тишина между их половинами кровати была такой плотной, что ее можно было потрогать.

Она остановилась у его стороны, глядя на смутный силуэт под одеялом. «Пора», – сказала она мысленно, но вслух не произнесла ничего. Слово застряло в горле комом. Какое-то странное, почти физическое сопротивление поднималось изнутри – тело отказывалось нарушать этот гнетущий покой, в котором было проще, чем в предстоящем дне.

Он лежал, раскинувшись, и храпел с таким достоинством, будто не просто спал, а председательствовал на важном совещании, где главным вопросом стояло его личное блаженство. Вероника постояла над ним секунду.

– Дима, вставай, – ее голос прозвучал хрипло и тихо. Она тронула его за плечо, и кожа под ее пальцами была теплой и чужой.

Он буркнул что-то невразумительное, сонно шлепнул ее по руке – не со зла, а с тем раздраженным автоматизмом, с которым отмахиваются от назойливой мухи – и отвернулся, уткнувшись в подушку, словно в объятия единственно важного в этом мире человека.

Вероника отдернула руку. На запястье осталось жгучее, постыдное ощущение от этого жеста. Она сделала шаг назад.

– Семичасовой экспресс на работу отправляется через двадцать минут, – выдавила она с фальшивой, заученной бодростью, голосом автоответчика. – Билеты не подлежат возврату или обмену.

– Угу, – был единственный внятный звук в ответ. Диалог окончен. Победа за спящей стороной.

Следующей на пути странствий по «бамбуковому лесу» была комната дочери-подростка, четырнадцатилетней Алисы. Вероника постучала и зашла.

Комната была погружена в полумрак, а пол был застелен ковром из джинсов, юбок и футболок. На стенах – коллаж из постеров с хмурыми музыкантами, заляпанные стикерами с цитатами, которые Вероника не понимала. На столе горой лежали учебники, а между ними – коллекция пустых кружек из-под чая. Пахло лаком для волос и конфликтным возрастом. Каждый раз, наводя здесь порядок, она надеялась, что дочь оценит. Но к вечеру комната снова выглядела так, будто здесь пронесся ураган, названный ее именем. Веронике приходилось буквально продираться сквозь этот хаос.

Вероника аккуратно дотронулась до плеча дочери.

–Алиса, вставай, в школу.

Из-под капюшона от пижамы с какими-то мемными котиками донесся стон.

–Отстань…

–Не отстану, – с привычной уже усталостью ответила Вероника. – Через пятнадцать минут завтрак. Если опоздаешь – сама разговаривай с классной.

–А тебе какая разница? Тебе же на меня вообще плевать! – прозвучал из-под одеяла сдавленный крик.

Вероника вздохнула. Этот диалог повторялся изо дня в день, слово в слово. Она чувствовала себя актрисой в самом заезженном спектакле. Она уже не знала, как достучаться до дочери, да и сил не оставалось. Просто выполняла свою роль

– И, пожалуйста, убери сегодня кружки на кухню. Не складируй их тут, как трофеи завоеванных ночей. У нас на кухне есть раковина и даже целая посудомойка, знаешь ли. Она не кусается, – голос Вероники звучал устало, эта фраза отскакивала от зубов, выученная наизусть, как «Отче наш».

– Ма-ам, отстань… – Алиса натянула на голову капюшон, словно монах-отшельник, удаляющийся от грешного мира, и демонстративно повернулась к стене, спиной к материнскому существованию.

Вероника постояла еще мгновение, глядя на этот комок обиды и пижамы. Классическое утро восьмиклассницы, находящейся в перманентной холодной войне с миром, где Вероника играла роль главного оккупанта.

Заходя в комнату своего второклассника Марка, она каждый раз наивно надеялась, что там, против всех законов физики и детской природы, царит порядок. Но нет. Комната напоминала полигон для испытания игрушек на прочность после точечного взрыва. Конструкторы, детали от роботов-трансформеров, засохшие фломастеры и огрызки карандашей образовывали под ногами стратегически важные мины, больно впивающиеся в босую ступню.

Она складывала, расставляла, разбирала эти завалы каждый день, как Сизиф, катящий свой камень. А после школы все возвращалось на круги своя с неумолимостью закона всемирного тяготения. Она пыталась повесить его рисунки в симпатичные рамочки, купить красивое постельное белье с гоночными машинами – все ее попытки привнести хоть каплю материнской гармонии и уюта разбивались о стену полного, здорового, поглощающего мир детского равнодушия. Здесь царил его дух – дух творца, не обремененного чувством прекрасного.

– Маркуша, пора на математику, – сказала она, пробираясь к кровати сквозь хаос.

Он тут же заворочался и издал стон, полный таких страданий, будто его отправляли не на занятия, а на каторгу.

–Ма-ам, я не хочууу… У меня живот болит… по-настоящему!

– Живот болит от голода, – парировала Вероника, уже чувствуя, как накатывает знакомое, как этот беспорядок, истощение. Она села на край кровати, и пружина жалобно скрипнула. – Вставай и бегом завтракать. Вставай, а то опоздаем. Стон, шуршание одеяла, тяжелое дыхание маленького страдальца.

Стандартный набор утренних звуков.

Выходя на кухню, она провела рукой по косяку двери, смахнув невидимую пыль. Они не видели беспорядка. Они видели свой уют. А ее попытки навести красоту были для них досадной помехой, легким бризом, который лишь на мгновение колышет занавеску перед тем, как она снова провиснет в неподвижности. Она была декоратором в театре, где все актеры игнорировали декорации и играли так, как им вздумается, не глядя на афишу и не зная пьесы.

Этот дом, одноэтажная «коробка» в пригороде, когда-то казался ей воплощением мечты о семейном гнездышке. Теперь он был просто контейнером для их совместной жизни. Для нее самой сердцем этого царства хаоса стала просторная кухня-гостиная. Это было самое светлое место в доме, с большим окном, выходящим в заросший, но милый сердцу сад. Когда-то она, с пылом несостоявшегося дизайнера, выбирала цвет стен («теплый беж»), текстуру льняных штор, расставляла по полочкам свою старую керамику и кривоватые, но такие дорогие картины.

Теперь это была просто большая комната, где она проводила 90% своей домашней жизни. Готовила, мыла посуду, раскладывала пазлы с Марком, изредка смотрела телевизор в ожидании, когда Дмитрий вернется с работы, чтобы накормить его поздним ужином. Сердце дома превратилось в его функциональный желудок, перемалывающий ее дни.

Семья потихоньку собиралась за большим обеденным столом, будто на обязательную, но неинтересную репетицию. Дмитрий, уже в рубашке-поло, уткнулся в телефон, его лицо освещалось не утренним солнцем, а холодным синим свечением экрана. Алиса, в своем розовом пиджаке – доспехах против утра, смотрела в окно с видом мученицы, приговоренной к высшей мере – учебному дню. Марк, хрупкий ангелочек, уселся и сразу начал клянчить сладости, тыча пальчиком в свой завтрак.

– С добрым утром, – сказала Вероника, расставляя на столе тарелки с омлетом, который пах тоской и обязательностью.

Ей никто не ответил.

Тишину нарушил только чавкающий звук с экрана телефона Дмитрия – он смотрел чужое видео с едой, игнорируя свою собственную.

– Сегодня у нас запланирован увлекательный брифинг по бытовым вопросам, – произнесла она ледяным тоном ведущей утреннего шоу. – В повестке: кто-то снова оставил в раковине ложку с остатками вчерашнего йогурта, создав арт-объект в стиле «надежда сдохла».

Он медленно поднял на нее взгляд, пустой, как коридор в офисе после семи вечера.

–Ты о чем?

–Ни о чем, дорогой. Абсолютно ни о чем, – она сладко улыбнулась, вкладывая в эту улыбку всю накопившуюся неприязнь. – Просто делюсь культурными новостями из мира нашей кухни.

Он хмыкнул и снова погрузился в экран. Удар сарказма не пробил броню его равнодушия.

– Мам, а я не пойду сегодня в школу, у меня голова болит, – заявила Алиса, ковыряя вилкой в тарелке, словно это не омлет, а археологический артефакт.

– У тебя каждый день что-то болит. С понедельника по пятницу включительно, – безразличным тоном ответила Вероника, разливая чай по кружкам. – Уверена, твой организм живет по особому, школьному календарю обострения хитрости.

– А мне купишь тот вертолет? Я тогда пойду на математику, – вставил свое Марк, глядя на нее большими, хитрющими глазами, в которых плескался шантаж.

– Мы не торгуемся, – сказала она, но внутри уже сдавалась. Проще купить, чем десять минут слушать этот вой сирены под названием «детское несогласие».

– Мам, а тогда можно мне на завтрак не омлет, а шоколадные хлопья? – вставил Марк, все также хитро улыбаясь, испытывая границы дозволенного.

– Можно, – согласилась Вероника с театральной уступчивостью. – Сразу после того, как ты съешь что-то, имеющее отношение к пищевой ценности, а не к химической промышленности.

– А мне все равно что, – буркнула Алиса, тыча вилкой в тарелку с ненавистью шекспировского масштаба. – Можно хоть опилки. Лишь бы побыстрее. Мне еще в ТикТоке надо проверить, сколько лайков собрал мой вчерашний сторис.

– Опилки, к сожалению, закончились, – парировала Вероника, садясь наконец за стол.

Они ели. Дмитрий что-то говорил Алисе про важность ЕГЭ, его голос был ровным и монотонным, как инструкция по сборке мебели. Алиса что-то бурчала в ответ про бессмысленность существующей системы образования, закатывая глаза так, что видны были только белки, – целый перформанс подросткового протеста. Марк, тем временем, строил из вилки и ложки катапульту для куска колбасы, полностью поглощенный гением инженерной мысли.

Они были как три параллельные вселенные, случайно столкнувшиеся за одним столом. Веронику в эти вселенные не пускали. Ее орбита проходила по касательной: подлить чай, убрать пустую тарелку, вытереть пролитое молоко. Она была обслуживающим персоналом – ландшафтным дизайнером их завтрака.

Окончив трапезу, они поднялись из-за стола, не поблагодарив, и разошлись кто куда, словно по сигналу невидимого режиссера. Дмитрий – в прихожую собираться, Алиса – доделывать уроки под звуки очередного подкаста, Марк – собирать рюкзак, оставляя за собой дорожку из крошек печенья и конфетных фантиков.

Вероника осталась сидеть за столом, в центре вымершей галактики, слушая, как стихают шаги в коридоре. Ее взгляд упал на вазу в центре стола – ту самую, кривоватую, с неровным глазурным наплывом, которую она когда-то с таким восторгом вылепила и обожгла в художественной школе.

И вдруг, откуда-то из самого нутра, поднялся, прорвав плотину лет, острый и яркий осколок прошлого. Ей семнадцать. Пахнет скипидаром, гуашью и пылью, прогретой на солнце. Ее пальцы в краске, а на мольберте – дерзкий, небрежный набросок интерьера кафе, о котором она мечтала. Рядом хохочет Маша, ее одногруппница из художественной школы, размазывая синюю полосу по ее щеке: «Верка, мы с тобой весь Питер расскасим! У нас же отменный вкус!» Они строили планы, пахнущие краской, свободой и бесконечностью. Архитектор. Дизайнер. Эти слова звучали как заклинание, открывающее все двери.

Она моргнула.

Вернулся запах остывшего омлета и средства для мытья посуды. Ваза стояла на месте. Просто кривая ваза. Никакого Питера. Никаких планов. Только этот стол, эти тарелки и тикающие на кухне часы, отсчитывающие ее жизнь. Иногда ей казалось, что ее настоящая жизнь – та, другая – идет где-то параллельно, а она просто наблюдает за ней через толстое, грязное стекло. А здесь, в этой реальности, живет ее несложившаяся версия. Тень от той девушки с синей полосой на щеке.

Она глубоко вздохнула и потянулась к первой тарелке. День сурка продолжался.

Она еще не знала, что сегодняшний день будет последним в этой старой, серой реальности. Сегодня ночью пластинку перевернут. Но это только ночью, а впереди еще целый день, и, конечно, же вечер.

Глава 2. Точка кипения

Первый круг ада, он же утро, был завершен. Начинался второй – логистический. Вероника, держа за руку Марка, который уже вяло и без энтузиазма ковылял, забирала его с кружка по математике. Им нужно было ехать в школу.

– Не хочу в школу! – Марк сразу же завел свою любимую пластинку, упираясь и волоча ноги по асфальту. – Хочу домой, хочу играть!

– Марк, мы уже опаздываем, – устало сказала Вероника, чувствуя, как в висках начинает постукивать знакомая дробь. Небо хмурилось, набегали серые, грозовые тучи, предвещая скорый дождь. Воздух был тяжелым и влажным.

– Купи вертолет! Тот, с синим пропеллером! Тогда пойду! – его глаза блеснули знакомым хитрющим огоньком. Он знал все ее болевые точки.

– Хорошо, – капитулировала она почти мгновенно, без боя. – Куплю. Вертолет, шоколадку, что угодно. Только, пожалуйста, давай быстрее.

Они втиснулись в подошедший автобус, и их мгновенно поглотила, смяла и пережевала серая, усталая масса людей. Пахло потом, влажной одеждой и чужой жизнью. Вероника, прижимая к себе рюкзак и пытаясь удержать непоседливого Марка, чувствовала, как каждая пора ее кожи впитывает эту гнетущую атмосферу. Автобус рывками трогался и тормозил, пассажиры раскачивались, как одно большое, недовольное существо. В ушах стоял гул голосов, скрежет дверей, а в голове пульсировала одна мысль: «Выбраться бы. Просто выбраться».

Наконец, их остановка. Вынырнув на улицу, она сделала глубокий вдох и ощутила первые тяжелые капли дождя.

– Бежим, Маркуша, промокнем! – она попыталась взять его за руку, но он снова упирался, капризно, выкручивая свою ладошку.

– Не-е-ет! Не хочу бежать! Не хочу в школу!

– Но ты же любишь учиться, любишь школу и Марию Александровну! – почти взвыла она, чувствуя, как последние капли терпения испаряются под начинающимся дождем. – Ты же вчера сам рассказывал, как за выходные соскучился по одноклассникам!

– А сейчас не хочу! – его лицо исказилось готовым плачем.

Вероника, не в силах больше уговаривать, схватила его за руку покрепче и почти потащила по мокреющему асфальту к школьному крыльцу. Он упирался, хныкал, но ее хватка была железной. Внутри у нее все клокотало – от бессилия, от злости на него, на себя, на этот дождь, на весь этот бесконечный, невыносимый день, который только начался.

Сдав Марка на порог школы под занудный звонок, опоздав ровно настолько, чтобы почувствовать себя виноватой, Вероника развернулась и поспешила в сторону магазина, пока дождь не начался по-настоящему.

Она не успела.

С неба обрушилось нечто монументальное. Это был не дождь, а сплошная стена воды, обрушившаяся с небес с единственной целью – смыть все на своем пути. Ветер рвал зонты, гнул деревья, хлестал мокрыми ветками по одежде. За несколько секунд она промокла до нитки, вода затекала за воротник, холодила кожу. Мир превратился в размытое серое полотно, где огни машин плыли расплывчатыми пятнами, а грохот ливня заглушал все остальные звуки.

Она стояла в самом центре этого светопреставления, мокрая, жалкая и абсолютно беззащитная. Казалось, сама вселенная выжимала ее, как тряпку, вытряхивая последние силы.

Добежав до магазина и совершив все покупки на автопилоте, она тащилась домой с тяжелыми пакетами, чувствуя, как по спине струится ледяная вода. Дверь захлопнулась за ней, наконец-то отгораживая от разбушевавшейся стихии. Тишина дома была оглушительной.

Вероника поставила пакеты с продуктами на пол и без сил плюхнулась на пуфик. Дождь за окном стих так же внезапно, как и начался, оставляя после себя лишь мокрый, потрепанный блеск и огромные лужи. Она подняла голову и поймала свой взгляд в зеркале в прихожей. Мокрые волосы липли к щекам, тушь размазалась, придавая ей вид грустной панды. В глазах – пустота.

«Ну вот она, моя «серая реальность», – ехидно подумала она, глядя на свое отражение. – А я-то думала, что Питер серый, и хотела его раскрасить. Наивная дура. Оказалось, я сама и есть тот самый Питер. Только без архитектуры и без всякого шарма. Просто мокрая, серая женщина в мокром, а когда-то мечтала быть роковой красоткой в красном».

Она закрыла глаза, пытаясь отдышаться, но внутри все еще бушевал тот самый ливень.

***

Вечер. Алиса, уткнувшись в телефон, и Марк, таща за собой рюкзак, по следам которого тут же рассыпались обертки карамелек, вернулись из школы. Дмитрий должен был вот-вот прийти с работы. В доме пахло мясной запеканкой, которую она на автопилоте отправила готовиться два часа назад.

Вероника накрывала на стол.

Ее руки двигались с выверенной, безжизненной точностью робота-сборщика. Тарелка – на привычное место слева. Стеклянная подставка – под нее. Нож – справа, лезвием к тарелке. Вилка – слева. Все по правилам гостеприимства, которое давно уже никто не ценил. Она расставляла стаканы, и их мелкий, хрустальный звон был единственным звуком, нарушавшим тишину. Каждый предмет ложился на свою позицию с тихим, обреченным стуком.

Она пыталась поддерживать иллюзию. Иллюзию счастливой семейной жизни, где ужин – это ритуал единения, а не быстрая, молчаливая заправочная станция между уроками, работой и телевизором. Но иллюзия была хрупкой, как паутина, и держалась только на ее титанических усилиях. Никому, кроме нее, этот фасад не был нужен. Алисе было все равно, с какой вилки есть. Дмитрию – на какой салфетке лежит нож. Марку – лишь бы быстрее.

И она, расставляя последнюю солонку ровно посередине стола, с ужасающей ясностью осознала всю глубину своего одиночества. Она была единственной зрительницей в этом театре, единственной, кто верил в пьесу. И сейчас, на этом пустом поле битвы под названием «семейный ужин», она проигрывала самой себе, зная заранее счет.

В прихожей щелкнул замок. Дмитрий вернулся. Спектакль начинался.

Ужин проходил в своем обычном, гнетущем ритме. Вероника, как заведенная, пыталась завести хоть какие-то разговоры.

–Ну, как день? Алис, как контрольная? Маркуша, что нового в школе?

В ответ неслись односложные мычания: «Нормально», «Все ок», «Ничего». Они поглощали еду, уткнувшись в экраны или в тарелки, как будто она была невидимкой.

Она вздохнула, и этот вздох прозвучал как предупредительный сигнал перед взрывом. Затем, набравшись смелости, она обратилась к мужу, глядя прямо на него, чего он терпеть не мог.

–Дмитрий…

Он медленно поднял на нее взгляд, пустой и усталый, с немым вопросом: «Что тебе опять надо? Дай поесть, я устал».

– Дмитрий, – повторила она уже тише, почти вкрадчиво, с опаской, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. – Сегодня… сегодня был такой сильный ливень. Я вся промокла. И вообще… возить его по всем этим кружкам на автобусах… это очень утомительно. Мы постоянно тратим кучу времени, очень устаем…

Она сделала паузу, собираясь с духом для главного.

–Мы же можем позволить себе вторую машину. Я… я бы пошла в автошколу. Как раз летом, пока каникулы, у меня будет время. И тогда…

– Я не вижу в этом необходимости, – ровно, не меняя интонации, перебил он ее. Его взгляд снова уперся в тарелку. – Подумаешь, один раз под дождь попала. Ничего страшного. Если уж на то пошло, могла бы вызвать такси.

Он произнес это так легко, так буднично, даже не пытаясь вникнуть. Он даже не понял, что речь не об одном дожде, а о каждом ее дне. Он жил в своей Вселенной, уютной и комфортной, и ее проблемы были для него лишь досадным шумом за стеной, который лучше игнорировать.

Вероника замолчала. Внутри у нее что-то щелкнуло. Окончательно и бесповоротно.

После ужина они, как по сигналу, молча, не поблагодарив, снова разошлись по своим норам. Дмитрий – к планшету, Алиса – в соцсети, Марк – к приставке. Вероника осталась одна в тишине кухни, залитой желтоватым светом люстры.

И снова начался привычный ритуал – зачистка поля боя после битвы, в которой участвовала только она. Она собирала посуду, и скрежет вилок о тарелки звучал как скрежет ее нервов. Она поднимала с пола брошенный сыном рюкзак, и каждая тетрадь, выпавшая из него, казалась личным оскорблением. Она вешала на место куртку Алисы, бесформенным комком свалившуюся с вешалки, и ее пальцы сжимались от бессилия. Никто. Никто даже не думал поднять то, что уронил. Она была призраком-уборщиком в собственном доме, вечным корректором чужих безалаберных жизней.

И тут, в самый разгар этого унизительного моциона, у нее в кармане зазвонил телефон. Ольга Викторовна. Сердце екнуло – всегда екает, когда звонит классный руководитель в неурочное время.

– Алло? – голос ее прозвучал устало и настороженно.

– Здравствуйте, это Ольга Викторовна, классный руководитель Алисы. Мне нужно с вами поговорить.

Голос на том конце провода был ровным, но твердым. И то, что она сказала дальше, заставило мир Вероники рухнуть окончательно. Оказалось, Алиса уже две недели регулярно прогуливает школу. Сначала жаловалась на головные боли, на живот, учителя верили – девочка вроде спокойная, не хулиганка. Но справок от врачей не было никогда. Никаких. Только слова. А к концу второй недели у Ольги Викторовны закрались сомнения.