Искусство быть собой
- -
- 100%
- +
Вероника слушала, и ее пальцы холодели. Она смотдела на висящую в прихожей розовую куртку дочери, на грязную посуду в раковине – символы ее рабства, и понимала: день сурка только что закончился. Начиналось нечто другое. Нечто страшное и реальное.
Вероника, поговорив с учительницей и пообещав ей, что во всем разберется, поблагодарила за бдительность. Телефон выпал из ее ослабевших пальцев. Тишина в доме вдруг стала звенящей, наполненной скрытой угрозой. Она медленно пошла в комнату Алисы.
Дверь была приоткрыта. Дочь стояла посреди комнаты, насупившись, в своем розовом пиджаке – доспехах непонятого подростка, и с вызовом смотрела в зеркало. Вероника чувствовала, как знакомый ком из ярости, усталости и бессилия подкатывает к горлу, сдавливая его.
– Алиса, ты ничего не хочешь мне рассказать?! – ее голос сорвался на хриплый, почти шепот, в котором дрожали слезы и ярость. – Я сегодня с ног сбилась, пытаясь делать вашу жизнь легкой и беззаботной, а ты… ты тупо прогуливаешь школу! Ты хоть понимаешь, что творишь?!
– А тебя это правда волнует? – с ненавистью, отточенной, как лезвие, бросила дочь, наконец поворачиваясь к ней. В ее глазах горел холодный огонь. – Ты же все равно только и делаешь, что ноешь и готовишь эти свои противные котлеты! Тебе лишь бы было за что поругать!
Это была последняя капля. Та самая, что стирает все фильтры, всю многолетнюю материнскую выдержку. Веронику будто прорвало. Годы усталости, несбывшихся надежд и ощущения ловушки вылились наружу одним ядовитым, страшным потоком.
– ПРАВДА?! – она внезапно крикнула так, что, кажется, стекла на кухне задрожали. Ее лицо исказила гримаса боли и гнева. – А знаешь, о чем я сейчас думаю? Я думаю, что лучше бы я тебя вообще не рожала! Сделала бы тогда аборт, не вышла бы замуж в семнадцать лет! Моя жизнь сложилась бы СОВСЕМ по-другому! Я бы выучилась, закончила институт, двигалась к своей цели! А сейчас… сейчас я похоронена заживо в этих стенах! И вы все, все до одного, тянете меня якорем на дно!
Повисла мертвая, оглушающая тишина. Алиса смотрела на мать не с обидой, а с шоком и леденящим душу презрением. Она не плакала. Ее лицо – каменная маска.
–Ну и вали тогда отсюда, – закричала она наконец так, что каждое слово отпечаталось на сердце, как клеймо. – Ты мне больше не мать. И я не хочу тебя видеть. Никогда.
Вероника молча вышла из комнаты Алисы. Тихо наглухо закрывая дверь. Щелчок замка прозвучал как приговор.
Вероника стояла одна посреди коридора, в полной тишине. Дрожащими руками она поднесла ладони ко рту, пытаясь загнать обратно этот ужас, эти слова. «Боже, что я наделала? Что я сказала?» Она только что переступила черту, за которую нельзя было заходить никогда. Она сама взорвала тот хрупкий мост, что еще связывал ее с дочерью. И теперь по ту сторону осталась только пустота и ледяной ветер одиночества.
Вероника, пошатываясь, отступила от двери, оглушенная тишиной и собственными словами. Она уже хотела было войти обратно в комнату дочери и извиниться, когда дверь снова резко распахнулась.
Алиса стояла на пороге, бледная, трясущаяся от ярости.
–И знаешь что? – ее голос звенел, как лезвие. – Это не мы тебя довели до такой жизни! Не мы! Ты сама! Ты сама себя довела! Ты стала серой, убогой, никому не нужной! В тебе нет ничего яркого, ничего запоминающегося! Никакого блеска в тебе нет! Вообще нет!
Дверь снова захлопнулась, на этот раз с таким грохотом, что по стене поползла тонкая трещинка.
Вероника осталась стоять в пустоте коридора, будто эти слова выжгли в ней все содержимое, оставив только обугленную скорлупу. «Никакого блеска в тебе нет». Эта фраза жужжала в ушах, как навязчивый комар.
Вероника отправилась в спальню. Дмитрий сидел на краю кровати, уткнувшись в телефон. Синий свет экрана освещал его безучастное лицо. Не отрываясь от телефона он равнодушно, не вдаваясь в суть ссоры пробормотал:
– Отстань ты от нее, она подросток, она бунтует, это нормально.
Она ни как не отреагировала, молча подошла к комоду и открыла нижний ящик. Там, под стопкой аккуратно сложенных свитеров, лежала небольшая, ничем не примечательная шкатулка. Она открыла ее. Внутри, на потускневшем бархате, лежали ее скромные сокровища: пара тонких цепочек, скромные сережки-гвоздики, легкий браслет и два-три колечка. Ничего особенного. Она сама себе никогда не позволяла таких трат, а муж дарил украшения крайне редко – только по «особому» поводу: на день рождения, на юбилей «счастливой» совместной жизни.
Они лежали тут годами, потому что носить их было некуда. Зачем блестеть на кухне, стоя у плиты?
Она провела пальцами по своему лицу, по простой, старой футболке, по спутанным волосам. И поняла, что Алиса, в своей подростковой жестокости, не соврала. В ней и правда не осталось ни единой искорки. Все они, одна за другой, погасли в серой повседневности, и она даже не заметила, когда это случилось.
Она сидела на полу, и смотрела в темное окно, в свое собственное отражение – бледное, безжизненное, абсолютно тусклое.
Она отодвинула свои «блестящие сокровища» в сторону и нащупала на самом дне то, что и искала – золотое кольцо, доставшееся ей от бабушки. Золотое кольцо с так называемым «рубином». Камень был бледно-розового, почти больного цвета, мутный, без огня и жизни. Она всегда считала его либо ужасной подделкой, либо бракованным, стыдилась его и никогда не надевала.
«Серая, убогая, блеклая…» – прозвучало в ушах.
Словно в каком-то трансе, она надела это нелюбимое кольцо на безымянный палец левой руки – туда, где обычно носят обручальное. Оно было тяжелым и холодным. Горькая ирония сдавила горло. Вот и ты, бледная. Жизнь у тебя бледная, не удавшаяся. И кольцо тебе по наследству досталось такое же – без огня, без яркости, претенциозная подделка под что-то ценное.
Она сжала руку в кулак, чувствуя холод металла на коже. Муж так и не оторвался от телефона. Ей даже не нужно было искать оправданий. Он все равно не заметит. Он не заметил бы, даже если бы она надела на палец не кольцо, а сияющую звезду.
Она рухнула на подушку, как подкошенная. Тихие, горькие рыдания выворачивали ее наизнанку – слезы злости на себя, за эти страшные слова дочери, и слезы жалости к себе, за всю свою несостоявшуюся жизнь. Ком в горле мешал дышать, а в ушах стоял оглушительный звон собственной никчемности. Она сжала руку в кулак, и холодный металл бабушкиного перстня больно впился в ладонь, словно печать, подтверждающая ее приговор.
Мир сузился до размеров мокрой от слез наволочки и давящей тишины, в которой так явственно слышалось равнодушное дыхание мужа. Она зажмурилась, пытаясь сбежать, вычеркнуть этот день, эту жизнь.
И последней, отчаянной, выжженной дотла мыслью, уносящей в небытие, стало: «Хочу любой другой жизни. Только не этой».
Она проснулась. Резко. Без участия будильника, без вкрадчивого детского шепота «мам», без надоедливого храпа мужа. Ее вырвало из сна непривычной, абсолютной, звенящей тишиной.
Она лежала не в своей продавленной кровати, а на низкой, широкой кровати, с подголовником, обтянутыми дорогой, приятной на ощупь тканью. Вместо домашней одежды – легкий шелк, струящийся по телу. Она медленно подняла взгляд.
И обомлела.
Огромное, от пола до потолка, панорамное окно открывало вид на спящий мегаполис. Мириады огней, силуэты небоскребов, знакомые очертания, похожие на город, но… не те. Более яркие, более четкие, более глянцевые.
И тут ее осенило. Ледяной, пронизывающей догадкой.
Она не просто прокляла свою жизнь вчера вечером. Она не просто сказала «любой другой, только не этой».
Она, своим отчаянием, выжженным до пепла, создала мир, где эти слова стали правдой.
Глава 3. Мир глянца
Она медленно поднялась с кровати и ее босые ноги утонули в густом ворсе кремового ковра. Она сделала шаг, потом другой, медленно прошлась по пространству, которое теперь, по необъяснимой прихоти вселенной, принадлежало ей.
Она подошла к окну – вернее, к стеклянной стене, отделявшей ее от бездны. Незнакомая робость заставила ее сначала лишь прикоснуться кончиками пальцев к поверхности. Стекло было ледяным, пронизывающе холодным, будто вырезанным из самого утреннего воздуха. Оно еще не успело впитать ни капли солнечного тепла и отдавало холодом космоса.
Затем она осмелилась и прислонилась к нему всем телом, прижав ладони плашмя. Холод немедленно просочился сквозь тонкий шелк, заставив кожу покрыться мурашками. Она посмотрела вниз.
И у нее перехватило дыхание.
Машины были букашками, чьи огоньки ползли по тонким, как нити, серым лентам проспектов. Огни вывесок мерцали где-то в непроглядной глубине. Она была не просто высоко. Она была на вершине. Это был не уютный, приземистый коттедж, вросший в землю. Это был шпиль, стрела, устремленная в небо. И ее сердце, привыкшее биться в такт с землей, теперь замирало в этой головокружительной пустоте. Это был не просто пентхаус. Это была обсерватория, парящая над миром.
И тогда это случилось.
Далеко на горизонте, там, где город сливался с небом, край небесной тверди стал тлеть – сначала едва заметной перламутровой полоской, затем она вспыхнула нежно-золотистым, потом апельсиновым. Первый луч, острый как лезвие бритвы, пронзил стеклянные фасады дальних башен, и они вспыхнули, как гигантские факелы. Свет побежал по крышам, зажигая мир, и она поняла: она первая. Первая, кто видит, как солнце приходит в этот город.
Уголки ее губ сами собой дрогнули в едва уловимой, горьковато-торжествующей улыбке.
«Ну что ж, – прошептала она сама себе, глядя в свое отражение в стекле, в котором уже плясали солнечные зайчики. – Вот ты и на вершине, детка. Ты первая видишь, как рождается день».
И в этот миг холод стекла уже не казался ей враждебным. Он был холодом высоты и невероятной, дарованной свыше свободы.
«Черт… Вероника… Как тебе это удалось?! Или это только сон?»
Она боялась дышать, боялась, что одно неверное движение – и этот хрустальный сон рассыплется, вернув ее в старую, серую реальность.
Она снова улеглась, утопая в прохладе шелкового белья, и закрыла глаза, вдыхая тишину. Это было блаженство. Абсолютное и безраздельное.
Внезапно послышался мягкий щелчок, и в спальню вошел мужчина. Он был ей незнаком, и от этого осознания по спине пробежал холодок, странно смешавшийся с теплом, исходящим от него.
Он был красив – вылизанно-глянцевой, спортивной красотой. Стройный, в прекрасной форме, в темно-синем шелковом костюме, который мягко подчеркивал линию плеч. В его руках дымились две фарфоровые чашки. От него пахло дорогим парфюмом, свежемолотым кофе и едва уловимым, бодрящим ароматом цитруса.
– С добрым утром, красавица, – его голос был низким, бархатным, будто бы продолжающим утреннюю лень.
Он мягко опустился на край кровати, пружины едва дрогнули. Его движения были полны спокойной уверенности. Он протянул ей одну из чашек.
–Мой личный будильник, – он улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок. – Только вместо противного звона – лучший эспрессо в городе.
Прежде чем она успела что-то сказать, он наклонился и коснулся губами ее виска. Его прикосновение было теплым, нежным и… привычным. От этого жеста ее сердце странно и болезненно сжалось.
– Ты сегодня невыносимо прекрасна, – прошептал он, отодвигаясь и глядя на нее так, будто разглядывал редкую драгоценность. – Этот луч солнца за окном… Он пытается, конечно. Но ему до тебя, как до луны. Ты – мое личное, жаркое солнце в этом холодном утреннем мире.
Он говорил сладко, слегка вульгарно, но с такой искренней нежностью в глазах, что ее проняло до дрожи. Она молча взяла чашку, пальцы сами собой обхватили теплый фарфор. Это была не ее жизнь. Но какая разница, если она пахла кофе, шелком и мужскими духами, а не детскими слезами и разочарованием?
Она была здесь хозяйкой. Властелином своего дня, своей жизни, этого идеального пространства. Не нужно было никуда бежать, никого подгонять, ничего требовать. Можно было просто… быть.
– День только начинается, дорогая, и он обещает быть насыщенным, – его голос вернул ее к реальности. Он сделал глоток кофе, глядя на нее с легкой, ласковой укоризной. – Так что давай-ка, пей свой божественный кофе и бегом в душ. Нас ждут великие дела. Едем смотреть то самое помещение для галереи. Ты сама говорила, что терпеть не можешь опаздывать.
«Галерея? Какая еще галерея?» – мысль пронеслась вихрем, не находя ответа. Она автоматически сделала несколько глотков. Кофе и правда был великолепен – густой, с шоколадными нотами. Поставив чашку, она поднялась с кровати и, повинуясь старой привычке, направилась к той же двери, откуда он вошел.
Открыв ее, она увидела не коридор, ведущий в ванную, а шикарную, залитую утренним светом гостиную. Гостиная раскинулась подобно залу современной галереи. Потолки, уходящие ввысь на несколько метров, создавали ощущение безграничного простора. Панорамное остекление от пола до потолка открывало головокружительный вид на просыпающийся мегаполис, превращая городской пейзаж в живую, постоянно меняющуюся картину. Центром комнаты был низкий диван-остров цвета бежевого капучино, окруженный приземистыми кожаными креслами и столиком из цельного темного дерева с причудливым природным узором. На одной из стен, словно произведение искусства, висел гигантский ультратонкий телевизор, а на противоположной – встроенный электрокамин. Воздух был кристально чист, пахло кожей и легкой, почти неуловимой нотой бергамота.
Она замерла на пороге.
– Вероника, дорогая? Ты хорошо спала? – его голос прозвучал сзади, с легкой ноткой замешательства. – Ванная, конечно же, там, – он мягко взял ее за плечи, развернул и указал взглядом на почти невидимую, скрытую в стене дверь в противоположном конце спальни.
Жар хлынул ей в лицо.
«Черт. Черт, Вероника, соберись!»– внутренний голос зашипел с привычным ей сарказмом. «Веди себя как подобает богатой, обеспеченной женщине. Судя по антуражу, в твоих фантазиях ты именно такая. Так что хватит стоять как вкопанная, улыбнись этому красавцу, который, видимо, твой муж, и прошествуй, наконец, в ванную, у тебя, срочные дела в какой-то непонятной галерее!»
Она глубоко вздохнула, собрала все свое достоинство, какое только смогла найти в глубинах потрясенной души, и обернулась к нему. На ее лице расцвела легкая, немного виноватая улыбка.
– Прости, дорогой, я видно, еще не до конца проснулась, – сказала она, и голос прозвучал удивительно естественно. – Кофе слишком идеален, он опьяняет, а не будит.
Он рассмеялся, его замешательство тут же растаяло.
–Тогда беги под холодный душ, протрезвей! – он шлепнул ее игриво по бедру. – Я вызвал водителя на десять. У нас ровно час, чтобы покорить этот день.
«Час, чтобы понять, что вообще происходит», – подумала она, уже направляясь к нужной двери, чувствуя его восхищенный взгляд на своей спине. «И кто, интересно, я здесь?»
Ванная комната была настоящим святилищем. Пол и стены из крупноформатной матовой плитки цвета мокрого асфальта. В центре стояла огромная ванна, похожая на огромную каплю, а рядом – душевая зона без поддона, отделенная лишь стеклянной перегородкой, с тропическим душем и встроенной парогенерацией. На стене ниша с полотенцами, сложенными с таким геометрическим совершенством, что к ним было страшно прикасаться. Все смесители и аксессуары – матовый черный хром.
Не успела она насладиться видом своей шикарной ванной, как в дверь постучали. «Опять он», – с раздражением подумала она, но услышала совсем другой голос – женский, писклявый, подобострастный.
– Вероника Сергеевна, простите великодушно, я не хотела вас беспокоить, но у нас все идет не по плану! – за дверью послышался взволнованный шепот. – Вы же понимаете, эти художники, творческие личности… С ними все никак у людей! Извините, что беспокою в столь ранний час, но мне срочно нужно, чтобы вы посмотрели вот эти работы на утверждение для будущей галереи! Автор рвет и мечет, клянется, что если их не утвердят сию секунду, он отказывается выставлять работы у нас!
Голос девушки был настолько вкрадчивым и испуганным, что стало ясно – его владелица боится прогневать Веронику Сергеевну так, как боятся внезапного урагана.
И тут вмешался он, его бархатный голос прозвучал прямо за дверью, властно и успокаивающе:
–Катя, успокойся. Вероника, не переживай, я сам все посмотрю и предоставлю на твое рассмотрение только самые достойные работы. – Затем его тон стал мягче, обращаясь к ассистентке: – Катюш, что ты себе позволяешь? Ты не видишь, что она только проснулась и не в духе? Она даже не помнила, где ванная!
«Ой, – донесся испуганный писк. – Конечно, Артем Валерьевич, я не знала! Простите!»
Вероника, стоя у раковины и глядя на свое отражение – женщину, которую все здесь, судя по всему, боялись, – ловила каждое слово из-за двери. Так вот кто она в этом мире. Не просто «Вероника», а Вероника Сергеевна. Женщина, которая представляет из себя нечто очень важное. Женщина, которая любит, чтобы все было по плану и по графику. И судя по паническому тону ассистентки, когда что-то шло не так, Вероника Сергеевна пребывала в яростном гневе, которого все боялись пуще огня.
«Отлично, – с горькой самоиронией подумала она. – Значит, здесь я не только богатая, но и властная стерва. Прекрасно. Просто замечательно. Интересно, я тут кого-нибудь уже успела уволить? Или, того хуже, физически устранить?»
Она глубоко вздохнула, поймав в зеркале собственный суровый взгляд. Что ж, если уж играть роль, то играть ее до конца.
– Катя, – сказала она твердо, повысив голос так, чтобы ее было слышно за дверью. – Покажите эскизы Артему. И впредь не решайте рабочие вопросы в моей спальне. Понятно?
За дверью воцарилась мертвая тишина, а затем донесся испуганный, но благодарный шепот:
–К-конечно, Вероника Сергеевна! Сейчас же! Простите еще раз!
Слышно было, как Катя чуть ли не бегом ретировалась. Вероника облокотилась о каменную темно-графитовую раковину. Ее роль начинала обретать пугающие, но весьма конкретные очертания.
Вода хлесткими струями ударила по стеклу душевой кабины, едва она успела отрегулировать температуру. И сквозь этот шумный занавес она уловила его голос – спокойный, уверенный, но уже без той утренней неги. Голос человека, переключившегося на деловой режим.
– Вер, я буду ждать тебя в кабинете! – произнес Артем за дверью, и его шаги затихли.
«Кабинет. Конечно. Потому что у успешной Вероники Сергеевны, владелицы галереи, не может не быть личного кабинета в ее собственном пентхаусе», – мысленно отметила она, смывая с себя остатки сна и старой жизни. Пар окутывал ее, наполняя пространство ароматом дорогого геля с нотками кедра и мяты.
Этот простой факт – что он пошел в кабинет, а не, скажем, на кухню досматривать новости – говорил о многом. Их утро было структурированным. Их роли были четко распределены. Он не просто красивый мужчина, приносящий кофе. Он – часть этого механизма, ее партнер, который уже приступил к работе.
Она закрыла глаза, подставив лицо горячим струям. Теперь ей предстояло не просто одеться и выйти. Ей предстояло войти в кабинет к человеку, который, судя по всему, знал ее в этой жизни лучше, чем она сама. И сыграть роль, от которой зависело… а вот что от нее зависело, ей еще только предстояло выяснить.
Пар стелился над гладкой поверхностью, затягивая зеркало молочно-белой пеленой. Она провела по нему ладонью, расчищая полосу отражения. И замерла.
Из зеркала на нее смотрела не она. То есть, это была она – но та, какой она могла бы стать, если бы жизнь пошла по другому сценарию. Лицо было свежим, подтянутым, и никакой «панды» под глазами. Волосы, даже влажные, лежали густой и блестящей массой. Но главное – это были глаза. В них не было туманной апатии или застывшей тоски. В них горел огонь. Холодный, собранный, уверенный. Это был взгляд женщины, которая знает себе цену и без раздумий берет от жизни то, что хочет.
В душе что-то екнуло и расправилось, как пружина. По телу разлилась волна странной, забытой энергии – не суетливой, а мощной, целенаправленной силы. Она распрямила плечи, и уголки ее губ сами собой дрогнули в едва заметной, но безраздельно властной улыбке. «Вот ты какая, Вероника Сергеевна», – прошептала она мысленно, и в этом осознании не было страха, а было лишь жгучее, пьянящее любопытство.
Выйдя из ванной, завернувшись в махровый халат невероятной мягкости, она окинула спальню оценивающим взглядом. «Гардеробная. Раз уж я такая шикарная, она должна быть где-то тут». Ее взгляд упал на еще одну скрытую в стене дверь, почти неотличимую от обивки. Она нажала, и панель бесшумно отъехала.
И тогда ее мир перевернулся во второй раз за это утро.
Это был не гардероб. Это был бутик. Светлая, вытянутая комната с системой подсветки, идеально освещавшей каждый предмет. Ряды костюмов – строгих, безупречного кроя, блузы, развешанные по цветам. Целая секция вечерних платьев, от скромных «коктейльных» до струящихся, похожих на ночное небо. И обувь. Десятки, если не сотни пар обуви на каблуках, от брутальных лодочек до соблазнительных босоножек.
Она, затаив дыхание, подошла к центральному острову с ящиками. Внутри, на черном бархате, лежали шкатулки. Она открыла одну. Внутри поблескивали дизайнерские украшения – кольца, серьги, подвески, браслеты, в которых играл свет. В другом ящике аккуратными рядами лежали часы, корпуса которых отливали холодным блеском белого золота и стали.
И тут ее прорвало. Детский, безудержный восторг, который она не испытывала, кажется, с тех пор, как в детстве забежала кафе-мороженное. Она провела пальцами по рукаву пиджака, надела на запястье тяжелый, прохладный браслет.
Это была полная, абсолютная эйфория. Не просто от дорогих вещей. А от осознания: все это – ее. Этот мир, эта сила, эта красота. Она была здесь не гостьей. Она была его хозяйкой.
***
Кабинет Вероника нашла не с первой попытки, нервно открыв несколько дверей, за которыми скрывались то кухня, то домашний кинотеатр, то комната для гостей с еще одной гигантской кроватью. Наконец, массивная дверь из темного матового дерева открыла перед ней рабочий кабинет Вероники Сергеевны.
Кабинет был таким же, как и все здесь – безупречным. Стиль хай-тек смягчали теплые акценты: стены, обтянутые тканью цвета венге, глубокий ковер пепельного оттенка, в котором тонули ноги, и все то же панорамное остекление, делавшее комнату продолжением неба. Доминантой был монолитный стол-плита из черного мрамора с золотыми прожилками, на котором стоял лишь тонкий моноблок и лежала одна папка. За ним – массивное, но не громоздкое кожаное кресло, явно кресло хозяйки, женщины-босса.
Артем стоял не за столом, а с «гостевой» стороны, у стеллажа с парой лаконичных арт-объектов. Увидев ее, он буквально воспрял, и его лицо озарилось искренним, немного театральным восхищением.
– Вот это да, – произнес он, протягивая к ней руки, как будто представляя ее невидимой аудитории. – Вероника, ты потрясающе выглядишь. Ты не просто одеваешься – ты чувствуешь стиль на каком-то клеточном уровне, как всегда.
Он подошел ближе, его взгляд скользнул по ее фигуре с почти профессиональной оценкой дизайнера.
–Эти брюки… Идеальный крой. И блузка… Но знаешь, что делает этот наряд по-настоящему безупречным? – Он заглянул ей в глаза, игриво подмигнув. – Та, что в него облачена. Фигура, которой позавидует любая топ-модель.
Пока она молча, немного ошеломленно, проходила к своему столу, он продолжал, следуя за ней.
–И знаешь, что мне нравится больше всего сегодня? – он сделал паузу для драматизма. – Эта легкая небрежность в прическе. И… отсутствие макияжа. Это гениально. Это говорит о том, что ты настолько уверена в себе, что можешь позволить себе быть какой угодно – и все равно будешь выглядеть сногсшибательно. Абсолютная лаконичность, готовность к новым свершениям. Ты просто создана для великих дел, дорогая.
Его речь была сладкой, почти вульгарной в своей напыщенности, но произнесенная с таким обаянием и горящими глазами, что она звучала почти искренне. Он не просто делал комплимент. Он слагал оду. И, что самое странное, в этом новом теле, в этих дорогих одеждах, она почти начала ему верить.
Она прошла к своему креслу, ощутив под ладонями прохладу и гладкость кожи. Усевшись за монолитный стол, она почувствовала странную, но безраздельную власть. Это было ее место.
Артем тем временем разложил перед ней несколько образцов.
–Вот, посмотри, я отобрал лучшие варианты для отделки, – он провел пальцем по плитке цвета вулканического камня. – Эта будет смотреться выигрышно при акцентном освещении. А это – палитра для стен, я склоняюсь к этому холодному серому.
Потом он достал еще одну, более толстую папку.
–А вот и наш «великий» творец прислал фото своих работ, которые он хотел бы выставить в нашей… в твоей, извини, галерее, – он поправился с легкой, почти незаметной ухмылкой. – Я пытался отобрать что-то по-настоящему достойное, но, знаешь… Слишком уж он разрекламирован и однообразен. Мне кажется, из этой сплошной серости выбрать что-то выдающееся – та еще задача.