Глава 1. Запах весны
Первое мая сорок пятого. Берлин. Город-призрак, город-рана. Я веду нашу полуторку сквозь каменное крошево улиц, и каждый поворот руля отдаётся болью в голове – проклятая контузия под Кюстрином до сих пор не даёт забыть о себе. В ушах звенит, словно где-то рядом бьют в колокол, а перед глазами иногда плывут мутные пятна, заставляя моргать чаще, чтобы вернуть чёткость зрению. Справа Ванька Петров, мой земляк дремлет, привалившись к дверце. Лицо осунувшееся, с тенями под глазами, но по-детски безмятежное во сне. Щетина на впалых щеках, потрескавшиеся губы, выцветшая от солнца и дождей пилотка, сбившаяся набок. А ведь ему всего двадцать.
Грузовик подпрыгивает на очередной воронке, колёса скрежещут по обломкам кирпича, и Ванька вздрагивает, хватается за винтовку с отполированным от частого использования прикладом. Пальцы его, в ссадинах и мозолях, белеют от напряжения. Глаза распахиваются, мутные спросонья, но тут же наполняются настороженностью – привычка, выработанная годами постоянной опасности.
– Спи, – говорю ему, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – До позиций ещё километра два.
Он трёт глаза кулаком, как делал и я в детстве, когда мать будила в школу. Этот жест, такой домашний, такой мирный, кажется здесь чужеродным, как полевой цветок на бетонной плите.
– Борь, а правда, что скоро конец? Что Гитлер того… капут? – в его голосе надежда смешивается с недоверием.
Он достаёт помятую пачку из-под трофейных сигарет, вытряхивает последнюю щепотку махорки на обрывок газеты. Бумага липнет к пальцам – руки чёрные от машинного масла и пороховой гари, въевшейся так глубоко, что кажется, она уже в крови. Сворачивает самокрутку привычными движениями, прикуривая от уголька в самодельной зажигалке из гильзы немецкого патрона. Огонёк на мгновение освещает его руки.
– Кто ж его знает, – отвечаю я. – Может, завтра, может, послезавтра. Но скоро, это точно. Наши уже у Рейхстага.
Он протягивает мне самокрутку, и я жадно затягиваюсь. Дым наполняет лёгкие, горький, терпкий. Как эти четыре года. Как вся моя жизнь с сорок третьего, когда я впервые увидел смерть так близко, что она дышала мне в затылок. Выдыхаю сизую струю, и она растворяется в воздухе, пропитанном запахом гари, пыли и страха.
Впереди – баррикада из перевёрнутых трамваев, похожих на огромных мёртвых насекомых. Обгоревшие остовы автомобилей, мешки с песком, колючая проволока, перекрученная, как спутанные волосы. Притормаживаю, вглядываясь в эту мешанину металла и камня, пытаясь найти проезд.
Из-за груды кирпичей, когда-то бывших чьим-то домом, появляется наш лейтенант Савельев, машет рукой. Гимнастёрка в пятнах пота, планшетка болтается на боку. Молоденький совсем, как и мы все. Только глаза старые, усталые – в них отражается вся география войны от Волги до Шпрее.
– Сержант! – кричит он, перекрывая далёкий грохот артиллерии, бьющей по центру города. Голос хриплый, сорванный от команд и от дыма. – Давай сюда, только осторожно! Снайпер работает! Третьего часа Петьку-связиста зацепил!
Я киваю, выжимаю сцепление. Полуторка рычит, словно раненый зверь, но ползёт вперёд, оставляя за собой шлейф сизого дыма. Ящики с патронами и гранатами в кузове позвякивают, будто колокольчики. Этот звук почему-то напоминает мне детство, Новый год, ёлку с самодельными игрушками и бумажными гирляндами.
А дома сейчас всё цветёт, наверное. Урюк, яблони, сирень под окнами.
Пуля щёлкает по капоту, оставляя вмятину, словно от удара молотком. Звук резкий, как щелчок кнута, возвращает меня в реальность. Ванька вжимает голову в плечи, лицо становится белее извёстки. Он сползает ниже, прячась за приборной панелью, и передёргивает затвор винтовки – движение, отработанное до автоматизма, до мышечной памяти.
– Твою мать, – шепчет он побелевшими губами, крестясь украдкой. – Не доеду, чую…
– Не дрейфь, – говорю ему, хотя у самого холодок между лопаток ползёт. – Не из такого выкарабкивались.
Вторая пуля разбивает боковое зеркало. Осколки стекла сыплются на колени Ваньке, он стряхивает их, словно крошки хлеба. Я вдавливаю педаль газа в пол, и полуторка рывком преодолевает последние метры. Руки на руле мокрые от пота, сердце колотится где-то в горле. Ещё одна пуля свистит мимо, вспарывая брезентовый верх кабины. Запах пороха смешивается с запахом бензина и пыли.
– Держись, земляк! – кричу я, перекрывая рёв мотора и свист пуль.
Мы проскакиваем открытый участок и ныряем в тень полуразрушенного здания.
Из подвала разрушенного дома выбегает девчонка лет шести. Белобрысая, в грязном платьице, заштопанном в нескольких местах. Косички растрёпаны, на щеке полоса сажи. Застывает посреди улицы, смотрит на нас огромными глазами цвета весеннего неба. Я резко бью по тормозам, машина юзом идёт по булыжнику, визжа изношенными покрышками.
– Киндер! – кричу, высовываясь из кабины. – Уходи! Шнель! Опасно!
Девчонка не двигается. Стоит, как фарфоровая статуэтка. И вдруг улыбается – робко, неуверенно, обнажая щербинку между передними зубами. Достаёт из кармашка платьица что-то маленькое, зажатое в кулачке, протягивает мне.
Я спрыгиваю на землю, пригибаясь – снайпер не дремлет. Подбегаю к ней, хватаю за худенькие плечики:
– Нельзя здесь, понимаешь? Опасно! Где твоя мутти? Мама где?
Она смотрит на меня без страха. И вдруг вкладывает мне в ладонь леденец – маленький, обсосанный наполовину, с прилипшими крошками. Смотрит доверчиво, лопочет что-то по-немецки. Я не понимаю ни слова, но понимаю всё – каждым нервом, каждой клеточкой солдатской души.
Сердце сжимается так, что гимнастёрка становится тесной. Дрожащими пальцами достаю из нагрудного кармана кусок сахара – последний, заветный, завёрнутый в обрывок письма из дома. Берёг для особого случая, для той самой минуты, когда силы на исходе. И вот он, этот случай – в глазах немецкой девчонки с растрёпанными косичками.
– Бери, маленькая, – голос хриплый, как у контуженного. – Бери и беги домой. Шнель, нах хаузе.
– Данке, – шепчет она, хватает сахар, прячет за щеку и убегает.
Только платьице мелькает между развалинами. А я стою, сжимая в кулаке липкий леденец, и чувствую, как что-то ломается внутри. Броня, которую я наращивал от Белорусских болот до Берлина, трескается и осыпается как штукатурка.
– Борька! Ложись! – крик Ваньки возвращает меня в реальность.
Инстинкт срабатывает раньше мысли – падаю на брусчатку, вжимаясь в камни всем телом. Над головой проходит очередь. Пули высекают искры из камней, визжат рикошетом, впиваются в стены домов, оставляя белые оспины. Перекатываюсь по-пластунски, прячусь за колесо полуторки. Сердце колотится, как движок на холостых оборотах, того гляди выпрыгнет.
– Борь, ты как? Не зацепило? – Ванька высовывается из кабины, лицо белее извёстки.
– Нормально, – отвечаю, хотя руки дрожат. Леденец всё ещё зажат в кулаке, прилип к ладони. – Давай к лейтенанту, быстро!
Запрыгиваю обратно в кабину, газую так, что педаль едва не проваливается в пол. Машина рвётся вперёд, как испуганная лошадь, рычит, выплёвывая клубы чёрного дыма. Из окон верхних этажей по нам бьют – редко, но метко. Последние фанатики фюрера, мальчишки из гитлерюгенда и старики из фольксштурма, для которых капитуляция страшнее смерти.
Мысли путаются, перед глазами всё ещё стоит эта девчонка с леденцом. Чья она? Где родители? Может, лежат под обломками того же дома, откуда она выбежала? А может, и нет никого – война не разбирает, кого осиротить. Мы едем вперёд, туда, где грохочут орудия, где наши товарищи ждут патроны. Проскакиваем простреливаемый участок, как сквозь огненные ворота, вкатываемся во двор полуразрушенного дома. Здесь наши. Пехота, артиллеристы, связисты. Грязные, закопчённые, с воспалёнными от недосыпа глазами. Но живые. Гимнастёрки пропитаны потом и порохом, пилотки сбиты набок, у многих вместо сапог – обмотки и трофейные ботинки.