Рецепт

И вот вдруг (когда перестал бояться, что наткнется на заумь и ничего не поймет, а стал просто вчитываться, открыв сердце) распознало сердце и весь он откликнулся особым родственным резонансом на поразительную красоту вроде бы простейших, но непревзойденных духовных метафор мученика Игнатия Богоносца, благословлённого, в последние несколько месяцев жизни, перед казнью, даром творить духовные тексты – на мученическом пути на зверскую расправу за веру, из Сирии, через Малую Азию, в Рим. Господи, как красиво, какое чудо – Игнатий называет кандалы, в которые он закован, духовным жемчугом… И говорит, что хотел бы в этом жемчуге и воскреснуть… Господи – это даже не «метафора» – это зримое преображение – преломление уродливого падшего мира, преображение в ту настоящую, духовную, противоположную этому зримому миру реальность, где (как ярко увидел и расчувствовал это сейчас вмиг Кирилл!) все вещи вдруг преображены будут в свои противоположности – как бы будут вывернуты с изнанки на лицевую сторону. Какое чудо! «Никакой пользы мне не принесут ни удовольствия мира сего, ни царства мира сего! Лучше мне умереть за Христа, чем царствовать над всей землей!» – какой яростный, искренний, несломленный Игнатий. Вот же он – камертон Истины, – показывающий, в какую пропасть отпадения забрели впоследствии все царьки, президенты и прочие жадные до баб, бабла и земель мелкие кесарьки, называвшие (и называющие!) себя «христианами»… Да и огосударствлённые «священники» на востоке и омирщвлённые священники на западе – тоже… «Не намащайтесь зловонными традициями князя мира сего!» Какой удивительный непревзойденный уровень сознания у Игнатия – и когда? Всего-то сто какой-то там год от Рождества Христова! сто десятый, или сто одиннадцатый! ведь написано почти две тысячи лет назад! Мы все кичимся каким-то «прогрессом» – а ведь на самом-то деле, мы все, наоборот, деградировали донельзя! Ну кто сегодня так может написать! Господи, какая зияющая пропасть – между вот этим, Настоящим, между всеми этими прозрениями Игнатия, перед тем как принять мученическую смерть за христианскую веру, – и нашим теперешним убогим падшим самодовольным напыщенным жестоким и тупым и пустым мирком, который я вижу каждый день вокруг! Да ведь если переиздать письмо Игнатия римлянам – это же перевернет жизнь любого! Ведь любой, даже какой-нибудь циничный столичный интеллигентствующий жлоб, прочитав это, содрогнется, восплачет и раскается!

Где-то за дверью буйствовала в то лето убийца-жара: язычники японцы, даже ходя под бросающими на их головы тень зонтиками, гибли от неимоверных плюс сорока пяти градусов по Цельсию (а у Кирилла всё, что было теперь за душой, – всё было, наоборот, против Цельса!). Даже христиане-греки гибли в пожарах, греческие приморские деревеньки превращались в пепел за несколько часов, машины плавились, люди бежали в море, пытаясь спастись, но не могли – потому что море вскипало.

Кирилл просыпался около полудня, после очередной насыщеннейшей чтецкой ночи, вмещавшей Вечность, – натягивал шорты; шлёпал босиком к окну, вздергивал, перебирая хлопковую вервь, белоснежные деревянные жалюзи (тем самым жестом, каким иные взнимают паруса на яхте в Villefranche или в Eze), напускал на древенчатый паркет жгучую лужу солнца, выходил на каменную открытую веранду, недоверчиво зырился вниз, на особый, истошно-муаровый цвет моря – на зависшую над морем чуть заметную муторную матовую припадочную дымку – от нестерпимой жары и испарения морской соли, – нюхал за десяток вёрст разносящийся запах горных лесных пожаров на приграничных перевалах – и брезгливо щупал босым мыском раскаленные плиты: нет, невозможно идти на море наслаждаться той же самой жарой, которая рыщет вот в эту самую секунду по свету и убивает зазевавшихся людей… Нет-нет, куда ж мне идти, куда ж бежать от книг, от истины, – когда смерть может настигнуть через миг?! Задергивал жаберистые жалюзи, включал кондиционер – и вновь возвращался в снега постели, к компьютеру, к ридэру, к жадно закаченным на рассвете, новым (то есть самым что ни на есть старым) нечитанным еще, нерасчувствованным, книгам, на завтрак.

Знал, Кирилл знал, слыхивал (то ли из каких-то светлых солнечных щелей прежде читанных книг выпадало на него это знание, то ли из каких-то давно слышанных и давно забытых рассказов материных подруг), что-то между строк в воздухе – как будто готова была формула: второе обращение, второе рождение. Но уж меньше всего Кирилл, с его прежде легким и в общем-то беззаботным характером, ожидал, что выпадет это в жизни именно ему. И всё исподволь дивился свалившемуся на него (не по заслугам! Не по рангу! Ну кто я такой?!?) богатству.

Кирилл схватился было читать художественную литературу да книги по истории – читать да перечитывать читанное, некогда любимое, – и вдруг оказалось, что заново перечитывать, переписывать и переиздавать ему теперь необходимо всю собственную жизнь, всё мировоззрение. До чего бы, прежде, казалось бы, незыблемого, Кирилл теперь новым духовным взглядом ни дотрагивался – политика, художественные книги, – как тут же, вдруг, от легкого прикосновения, вроде бы прежде величественные здания, города и империи с грохотом рушились, и целые вроде бы прежде могущественные народы и сильные страны парадом шли в тартарары, – и вслед за ними позорно отправлялись даже многие прежде вроде само-собой-разумевшиеся авторитеты в литературе. И вдруг даже и вся внешняя история начала выглядеть для него совсем по-другому – со всеми ее клеймёными привычненькими ужасами, которые рабы и идиоты считают нормой.

Когда стало попрохладней, поздней осенью, Кирилл начал выбираться в город, – на всё теперь как-то смотря совсем другими глазами, – без заполошности восторга от внешнего и с какой-то толикой грусти и раскаяния, и будто бы всё время чувствуя нереальность поволоки внешней событийности – словно бы всё время (даже встречаясь с друзьями за уличным столиком маленькой итальянской пиццерии на Жан Жоресе, разглядывая растоптанный трюфель трухи платановых листьев на трамвайных путях на бульваре и вроде бы беззаботно болтая) внутренне как будто бы легонько щипал себя за руку и спрашивал: это со мной происходит? Или это не со мной? Это я смеюсь на глупые шутки? Или это не я? Это вообще всё – настоящее? Все эти изощреннейшие ежедневные семейные хлопоты, о которых мне рассказывают друзья-французы? Или это всё ненастоящее, нереальное, некрепкий странноватый навязчивый сон, галлюцинация, которую сейчас сморгнешь, проснувшись?