Цена призвания

ГЛАВА 1. Дождь и камни

Дождь не утихал третий день. Он заливал Лондон, превращая улицы в чёрные зеркала, в которых отражались огни похоронных лимузинов. Для десятилетней Оливии Морган этот бесконечный стук по крыше стал саундтреком к крушению её мира.

Она сидела на заднем сиденье чужой машины, сжимая в одной руке руку незнакомой женщины из социальной службы, а в другой – гладкую белую ракушку. Последний подарок отца.

– Найду тебе самую красивую, принцесса, – сказал он, когда они гуляли по побережью на Мальдивах. Теперь эта ракушка была всем, что от него осталось.

«Феррари», «мокрый асфальт», «мгновенная смерть» – обрывки фраз, которые она ловила сквозь одеяло собственного шока. Её родители, блестящие и легкомысленные, как бабочки, улетели в Париж и не вернулись. Оставили ей лишь баснословное наследство, доступ к которому откроется в двадцать пять, и опекунство в лице суровой тётки из Японии, которая уже прислала факс с кратким содержанием: «определите её в лучший пансион».

Так Оливия оказалась здесь. Машина медленно ползла по размытой гравийной дороге, упираясь в массивные чугунные ворота. За ними, в предзакатных сумерках, вырисовывался Алтер-Эдж-Холл.

Это не был дом. Это была гора тёмного, почти чёрного камня, вздымавшаяся к небу остроконечными башенками и стрельчатыми окнами. Он подавлял. Давил. Сквозь пелену дождя Оливия разглядела бесконечные заросли колючих роз, оплетающие ограду, словно естественная защита от внешнего мира, или острог.

– Католическая школа-пансион Святой Екатерины для одарённых девочек, – прочитала женщина из соцслужбы, сверяясь с бумагами. Оливия молчала. Она понимала, что «одарённых» на языке взрослых означало «богатых сирот, о которых некому позаботиться».

Ветер рванул дверцу машины, когда та остановилась. Холодный, влажный воздух обжёг лицо. Оливия вышла, её маленький чемодан с единственными оставшимися вещами казался игрушечным на фоне монументального фасада. Дождь тут же принялся мочить её траурное платье.

Массивная дубовая дверь со скрипом отворилась, и в проёме возникла тёмная, худая фигура настоятельницы, матушки Агнессы. Её лицо не выражало ни тепла, ни сочувствия, лишь холодную, отстранённую вежливость.

– Мисс Морган, – произнесла она голосом, похожим на скрип старого дерева. – Добро пожаловать в Алтер-Эдж-Холл. Надеюсь, вы найдёте здесь утешение в молитве и усердии в учёбе.

Её пальцы, холодные и костлявые, ненадолго сомкнулись на руке Оливии, прежде чем та успела отдернуть свою. Взгляд настоятельницы скользнул по ней, оценивающий и бесстрастный, и Оливия почувствовала себя букашкой под микроскопом.

Её проводили в главный холл – огромное помещение с каменными стенами, высоким сводчатым потолком и портретами давно умерших священников и благодетелей, чьи глаза, казалось, следили за ней с высоты. Воздух пах старыми книгами, воском и сыростью.

Из-за полуоткрытой двери столовой донёсся гул девичьих голосов, который тут же стих, когда она прошла мимо. Она почувствовала на себе десятки любопытных взглядов. Взглядов, в которых читалось не сочувствие, а настороженность, оценка. Чужая. Новенькая. Сирота.

В своей новой комнате – маленькой, аскетичной келье с кроватью, письменным столом и крошечным оконцем, выходящим на мрачный внутренний двор, – Оливия наконец-то осталась одна. Она прижалась лбом к холодному стеклу, глядя, как капли дождя стекают по нему слезами.

Она сжала в кармане ракушку так сильно, что её гладкая поверхность впилась в ладонь. Здесь, в этих холодных камнях, под нескончаемым дождём и чужими взглядами, её одиночество обрело физическую форму. Оно стало тяжёлым, осязаемым, как сам Алтер-Эдж-Холл. И так же бесконечным.

ГЛАВА 2. Призраки прошлого

Алтер-Эдж-Холл встретил Оливию не только холодом камня, но и гнетущей тишиной, в которой особенно ярко вспыхивали воспоминания. Её комната в пансионе, аскетичная и безликая, стала камерой, где её единственными собеседниками были призраки прошлого.

Первый вечер. Она сидела на краю жесткой кровати, сжимая в руке ракушку, и перед её глазами вставал их лондонский дом. Не просто здание, а целый мир, наполненный светом, звуками и любовью.

Она вспоминала гостиную, залитую солнцем, где стоял белый рояль – не старый и пыльный, как в Алтер-Эдж, а блестящий, словно приглашающий к игре. Её мать, Эмили Морган, часто импровизировала по вечерам, а отец, бросая деловые бумаги, подходил, обнимал её сзади и тихо подпевал. Их смех звенел в воздухе, смешиваясь с музыкой. Теперь этот рояль, как и всё остальное, был продан с молотка чужим, равнодушным людям.

Она вспомнила запах дома – не воска и старости, а кофе, свежей выпечки и духов матери, лёгких и цветочных. Вспомнила, как они всей семьёй завтракали на террасе, выходящей в сад, и отец, просматривая утреннюю почту, подмигивал ей через стол.

– Какие планы у моей принцессы на сегодня? – спрашивал он. И её день сразу наполнялся смыслом.

Теперь смысла не было. Было лишь однообразное расписание пансиона: подъём, молитва, уроки, отбой. Всё подчинено строгим правилам, всё лишено индивидуальности. Здесь не было места ни импровизации, ни спонтанной радости.

Самым болезненным было осознание, что та жизнь – настоящая, полная и яркая – осталась не просто в прошлом. Она была уничтожена в одно мгновение, осколками «Феррари» на мокром шоссе. И её, Оливию, вырвали из того мира и поместили в этот – чужой, холодный, безжалостный в своей упорядоченности.

Она сжала ракушку так, что её гладкая поверхность впилась в ладонь. Это была не просто безделушка. Это был ключ, последняя ниточка, связывающая её с тем, прежним счастьем. С морем, солнцем, смехом отца и тёплыми объятиями матери.

Тишина в комнате становилась невыносимой. Из-за стены доносились приглушённые всхлипывания другой воспитанницы. Оливия не плакала. Она смотрела в темноту широко открытыми глазами, понимая страшную правду: её детство кончилось. Оно было похоронено вместе с родителями. А здесь, в этих стенах, начиналась другая жизнь – жизнь сироты, обязанной быть благодарной за кров и пищу. Жизнь, в которой её единственным наследием были деньги на счету, до которых нельзя дотронуться, и хрупкая ракушка в кармане, напоминающая о том, что такое настоящий дом.

ГЛАВА 3. Падре из другого мира

Холодное ноябрьское утро окрасило витражи Алтер-Эдж-Холла в свинцовые тона. Оливия сидела в школьной часовне, стараясь не привлекать внимания. Воздух был густым от запаха ладана и воска, а однообразное бормотание молитв сливалось с завыванием ветра за стенами.

Именно тогда он вошел.

Молодой священник в белой сутане прошел к алтарю легкой, уверенной походкой. Его появление было подобно лучу света, пронзившему серость часовни. Когда он начал говорить, его голос – низкий, бархатный, с едва уловимыми аристократическими интонациями – заставил Оливию выпрямиться на жесткой скамье.

– Сегодняшнее чтение напоминает нам, что даже в самых темных местах можно найти свет, – его слова звучали удивительно искренне, без привычной священникам назидательности.

Оливия не могла отвести от него глаз. В его облике было что-то неуловимо чужеродное для этого места – изящные жесты, безупречная осанка, открытый взгляд. Казалось, он принадлежал к другому миру – миру солнечных лучей и свободного ветра, а не каменным стенам и строгим правилам.

После мессы, пока другие девочки строем уходили в столовую, Оливия задержалась у статуи Девы Марии, наблюдая, как молодой падре беседует с настоятельницей. Его улыбка была теплой и естественной, совсем не такой, как у других священников.

В столовой шепотки за ее спиной стали громче.

– Говорят, он из семьи Уинфилдов, – шипела рыжеволосая Сара, дочь какого-то важного чиновника. – Его отец – лорд, а состояние их семьи больше, чем у королевы.

– И представь, он отказался от всего, – подхватила другая, с круглыми, наивными глазами. – От наследства, от титула… Говорят, его отец проклял его, когда он пошел в семинарию.

– А моя тетя знает епископа, и тот сказал, что падре Ричард мог бы стать самым молодым кардиналом в истории Англии, если бы захотел, – важно добавила Сара.

Оливия сделала вид, что поглощена едой, но каждое слово врезалось в ее сознание. Кто этот человек, променявший богатство и положение на жизнь в мрачном Алтер-Эдж-Холле? Что за сила заставила его отказаться от всего, что другие считают смыслом жизни?

На следующее утро, блуждая по запретной восточной галерее, Оливия наткнулась на открытую дверь в маленькую комнату, служившую библиотекой. Падре Ричард стоял у окна, читая старую книгу в кожаном переплете. На его тонких пальцах не было ни епископского кольца, ни каких-либо других украшений – только простой серебряный крест.

Услышав ее шаги, он обернулся. Его глаза, показавшиеся вчера голубыми, теперь оказались цвета морской волны – меняющиеся, живые.

– Мисс Морган, не так ли? – его голос звучал тише, чем в часовне, но от этого не менее выразительно. – Я слышал, вы прекрасно играете. Музыка – это тоже форма молитвы, знаете ли.

В его взгляде не было ни капли снисхождения, только искренний интерес. В этот момент Оливия поняла: все слухи, все истории о его прошлом меркнут перед тем, кем он был на самом деле. И это «на самом деле» манило ее сильнее любой светской сплетни.

Он был загадкой, обещавшей стать самым интересным открытием в ее новой жизни. Но тогда она еще не знала, что некоторые тайны обжигают тех, кто пытается к ним прикоснуться.

ГЛАВА 4. Бремя крови

За безупречной сутаной и бархатным голосом падре Ричарда скрывалась жизнь, которую он тщательно оберегал от посторонних глаз. Иногда, в редкие минуты тишины, когда запах ладана смешивался с запахом старого дерева Алтер-Эдж-Холла, его мысли уносились в другое место – в огромный, холодный особняк Уинфилдов в Нортгемптоншире.

«Ричард! Плечи расправить! Уинфилды не сутулятся!» Голос отца, лорда Эдгара Уинфилда, до сих пор звучал в его ушах, как отголосок далекого, но мощного органа. Каждое воспоминание о детстве было окрашено в свинцовые тона обязанности и ожиданий. Обеды в столовой с портретами предков, смотревших на него с немым укором. Уроки верховой езды, где он, семилетний, падал с пони, а отец холодно говорил: «Уинфилды не плачут. Поднимись». Мир был четко разделен на «приличествующее джентльмену» и «недостойное».

Его отдушиной была музыка. В старой часовне на территории поместья стояло забытое всеми фортепиано. Там, в пыльных лучах солнца, пробивавшихся через витражное окно, он впервые прикоснулся к клавишам. Музыка не требовала от него быть наследником. Она просто была. Это был его тайный, единственный бунт.

А потом появилась она. Изабелла. Дочь викария, приехавшая погостить к соседям. Она была полной противоположностью ему – живой, импульсивной, с огненно-рыжими волосами и смехом, который, казалось, мог растопить лед в их фамильном гнезде. Они тайно встречались в той самой часовне. Он играл для нее Моцарта, а она слушала, закрыв глаза, и на ее ресницах блестели слезы.

– Твоя музыка – это ты, Ричард, – говорила она. – Настоящий ты. Не тот, кем они хотят тебя видеть.

Он был молод, наивен и верил, что любовь сильнее условностей. Он пошел к отцу, объявив о своем намерении жениться.

Тот вечер стал для него вторым рождением – рождением в мире жестокой реальности. Кабинет лорда Эдгара Уинфилда, заваленный охотничьими трофеями и юридическими фолиантами, напоминал зал суда.

– Жениться? На дочери провинциального священника? – Голос отца был тихим, но каждое слово обжигало, как раскаленный металл. – Ты – последний наследник рода. Твоя обязанность – укрепить состояние, заключить достойный брак. Эта… девица – никто.

Ричард пытался спорить, говорить о чувствах. В ответ отец холодно улыбнулся: – Чувства? Чувства – привилегия тех, кто может себе их позволить. Ты – нет.

На следующий день Изабеллу и ее отца спешно отправили обратно в их графство. Ричард нашел лишь короткую записку, переданную через служанку: «Прости. Мой отец сказал, что я разрушаю твою судьбу. Не ищи меня. Забудь».

Он не искал. Он понял. В мире, где правят титулы и состояния, его чувства, его музыка, его любовь – всего лишь разменная монета. Ничего не стоившая.

«Забудь». Это слово стало приговором. Оно выжгло в нем веру в мирские привязанности. Если любовь можно так легко отбросить по приказу, если его собственная жизнь была лишь марионеткой в чужих руках, то где же тогда правда? Где то единственное, что нельзя отнять?

Ответ он нашел в том самом месте, где когда-то был счастлив, – в старой часовне. Но теперь он смотрел не на клавиши фортепиано, а на распятие над алтарем. Там был кто-то, кто добровольно отказался от всего – от власти, от богатства, от самой жизни – ради любви, которая была сильнее смерти. Любви, которую никто не мог запретить.

Решение созрело тихо и бесповоротно. Он снова вошел в кабинет к отцу.

– Я отказываюсь от наследства. От титула. От всего, – сказал он, и в его голосе впервые не было ни страха, ни неуверенности. – Я ухожу в семинарию.

На этот раз ледяное спокойствие лорда Эдгара Уинфилда дало трещину.

– Ты предпочитаешь служение Богу трупов и старух своему роду? – прошипел он. – Уинфилды веками строили эту империю. И ты… ты хочешь стать священником?

– Да, отец. Я хочу служить чему-то большему, чем фамильный герб.

Он повернулся и вышел, не оглядываясь. Он не видел, как лицо лорда Эдгара исказилось от ярости и… чего-то еще, похожего на отчаяние. Дверь в его прошлое захлопнулась навсегда.

Теперь, стоя в библиотеке Алтер-Эдж-Холла и глядя в любопытные глаза юной Оливии Морган, он чувствовал странное щемящее чувство. В ней была та же жажда жизни, что когда-то была в Изабелле. Та же уязвимость. И он, как и тогда, не мог ничего ей предложить. Только музыку. Только слова. И стену из обетов и прошлых ошибок, которая была прочнее, чем самые толстые стены родового поместья.

ГЛАВА 5. Уроки музыки и латыни

Тишина в библиотеке Алтер-Эдж-Холла была особенной – густой и настороженной, будто стены хранили шепот веков. Оливия сидела за полированным столом, пытаясь разобрать готический шрифт в старом сборнике латинских гимнов. Буквы расплывались перед глазами, и от их витиеватых завитков начинала болеть голова.

– Pueri Hebraeorum, – его голос прозвучал прямо над ее плечом, заставив вздрогнуть. – В переводе – «Отроки еврейские». Это песнь на Вербное воскресенье.

Падре Ричард подвинул книгу, и его пальцы легли на страницу. Пальцы были длинными и ухоженными, но без следов барской изнеженности.

– Попробуй прочитать не как текст, а как музыку, – сказал он. – Каждая фраза имеет свой ритм.

Он начал читать, и мертвый язык вдруг ожил. Под его голосом латынь зазвучала то сурово, как стук камня о камень, то мелодично, как ручей. Оливия смотрела на него завороженная. В эти мгновения он переставал быть просто священником – он становился проводником в мир, где слова обретали крылья.

Их уроки стали регулярными. Два раза в неделю, после вечерней мессы, они встречались в библиотеке. Иногда к ним присоединялись другие ученицы, но чаще это были только они вдвоем. Ричард оказался терпеливым учителем. Он не поправлял резко, а мягко направлял, находя неожиданные сравнения.

– Генитив здесь – не просто принадлежность, – объяснял он, – а как лепесток, приросший к цветку. Естественное продолжение.

Однажды он принес футляр с флейтой.

– Латынь дисциплинирует ум, – сказал он, – а музыка – душу. Попробуй повторить.

Он сыграл простую мелодию, и Оливия, не задумываясь, повторила ее на рояле, что стоял в углу библиотеки. Ричард замер, внимательно посмотрев на нее.

– Сыграй еще раз, – попросил он тихо.

Она сыграла. Когда звуки затихли, в комнате повисло молчание.

– У тебя абсолютный слух, – наконец произнес он. – И не просто слух… Ты слышишь не ноты, а то, что между ними. Как будто ловишь эхо между стенами.

С этого дня музыка стала неотъемлемой частью их уроков. Ричард начал приносить ноты – сначала Баха, потом Моцарта, Шопена. Он рассказывал ей о жизни композиторов, о том, как их судьбы отражались в музыке. И постепенно их беседы выходили за рамки латыни и гамм.

Он спрашивал ее о книгах, которые она читала, о ее мыслях. И что самое удивительное – действительно слушал ее ответы. Для Оливии эти часы становились глотком воздуха в затхлой атмосфере пансиона. В его кабинете, заваленном книгами и нотами, она на время забывала о своем одиночестве.

Однажды вечером, когда она играла особенно сложное место из «Лунной сонаты», Ричард встал рядом.

– Здесь, – он легонько коснулся ее запястья, показывая движение, – не сила нужна, а умение уступить, быть мягче. Позволь музыке идти через тебя, а не пытайся подчинить ее.

Его прикосновение было легким, всего на секунду, но Оливия почувствовала, как по ее руке пробежали мурашки. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

В тот вечер, возвращаясь в свою комнату, она понимала – что-то изменилось. Падре Ричард перестал быть просто наставником. Он стал единственным человеком в этом холодном доме, который видел не сироту Морган, а Оливию. Девочку с абсолютным слухом и тоской в глазах, которая постепенно начинала заживать в лучах его внимания.

И где-то в глубине души она с ужасом и надеждой начала понимать, что эти уроки стали для нее гораздо больше, чем просто изучение мертвого языка и старых мелодий.

ГЛАВА 6. Образ розы

Сезон дождей вернулся в Алтер-Эдж-Холл, затянув небо свинцовым покрывалом. Оливия стояла у окна в пустом классе, наблюдая, как капли скатываются по стеклу, словно слёзы. Завтра ей исполнится шестнадцать.

Она сбежала в самый дальний угол сада, где у старой каменной стены росли кусты диких роз. Отцветшие стебли покрывали острые шипы, но кое-где ещё виднелись последние бархатные лепестки, тёмно-алые, как застывшая кровь.

– Побег – это иллюзия, Оливия, – тихий голос заставил её вздрогнуть. – От себя не убежишь.

Она не обернулась. Узнала его по шагам. Падре Ричард стоял рядом, его тёмная сутана сливалась с серостью дня.

– Что мне делать? – прошептала она, глядя на розы. – Молиться? Я молилась, когда родители уезжали в тот вечер. Это не помогло.

Он молча сел на сырую скамью, сохраняя дистанцию. Дождь барабанил по увядающим лепесткам.

– Молитва – это не заклинание, – сказал он мягко. – Это разговор. Иногда Бог отвечает тишиной, чтобы мы научились слышать себя.

– А Вы слышите себя? – она, наконец, повернулась к нему. – Вы действительно слышите здесь, в этой золотой клетке, своё призвание? Или просто прячетесь от мира, который Вам слишком знаком?

Его лицо дрогнуло. Никто прежде не заглядывал так глубоко.

– Мы все в какой-то степени прячемся, Оливия, – наконец выдохнул он. – И у всех нас есть свои испытания. Прятаться – естественное состояние разумного существа. Другой вопрос – от чего… или от кого.

Он протянул руку к ближайшему побегу, осторожно касаясь шипа.

– Видишь эту розу? – его пальцы едва не касались острия. – Чтобы распуститься, ей нужно пройти через собственную колючую защиту. Самые красивые бутоны всегда окружены самыми острыми шипами.

Она смотрела на него, завороженная. В его глазах она видела не священника, а человека – израненного и одинокого.

– Но шипы – это не наказание, – продолжал он, встречая её взгляд. – Это цена. Цена того, чтобы стать тем, кем ты должен быть. Чем прекраснее цветок, тем острее его шипы.

– Значит, боль… это не конец? – тихо спросила она.

– Нет. Это жизнь. Твоя жизнь… цена, которую ты платишь за то, чтобы быть тем, кто ты есть.

Вдали прозвучал колокол, призывая к вечерней молитве. Ричард поднялся, его лицо вновь стало маской духовного лица.

– Пора возвращаться, мисс Морган.

Когда он уходил, Оливия смотрела ему вслед, сжимая в кармане свою ракушку. Впервые за долгие годы она разглядела в колючих зарослях не угрозу, а обещание. Её боль, её одиночество – это не препятствие. Это её шипы. И однажды они позволят ей распуститься.

Образ розы поселился в её сердце, и вместе с ней пришло понимание: настоящая красота всегда рождается через преодоление.

ГЛАВА 7. Шестнадцать свечей

Восход заливал спальню Оливии бледным золотом. Она лежала неподвижно, слушая, как просыпается пансион. Сегодня утром не было спешки – ей исполнялось шестнадцать, и это означало лишь одно: очередное официальное письмо от опекунши и банковский перевод.

За завтраком рыжеволосая Сара громко восхищалась новой брошкой, присланной родителями из Парижа. Другие девочки наперебой рассказывали о подарках. Оливия молча ковыряла вилкой омлет, чувствуя, как одиночество сжимает горло.

После уроков её вызвали в приёмную. На столе лежала коробка с логотипом известного бренда электроники. Внутри – новейший планшет. Ни записки, ни открытки. Только бездушный гаджет, купленный секретарём тёти.

Оливия поблагодарила с холодной вежливостью и вышла в сад. Планшет тяготил её руки. Она шла всё дальше, к старой каменной стене, где росли дикие розы. Здесь, среди колючих кустов, она чувствовала себя понятой.

Она опустилась на сырую землю, прислонившись спиной к прохладному камню. В глазах стояли надоевшие слёзы, которые она отказывалась проливать. Шестнадцать лет. Шесть из них – в этих стенах. Она сжала планшет так, что пальцы побелели.

– Подарок не оправдал ожиданий? – его голос прозвучал тихо.

Она не обернулась. Падре Ричард стоял в нескольких шагах, в простой тёмной сутане. В его руках была небольшая потрёпанная книга в кожаном переплёте.

– Они прислали компьютер, – сказала Оливия, не глядя на него. – Как будто я очередной проект, который нужно обеспечить техникой.

Ричард молча сел рядом на каменную скамью. Он не предлагал пустых утешений, и она была благодарна за это.

– Знаешь, в шестнадцать лет я получил от отца первый автомобиль, – сказал он неожиданно.

– Правильный выбор для Уинфилда, – сказал отец.

Я продал его через неделю и отдал деньги приюту.

Оливия, наконец, подняла на него глаза.

– Почему?

– Потому что это был подарок с условием. Напоминание о том, кем я должен быть. Он протянул ей книгу. – А это – без условий.

Она взяла томик. Старинное издание сонетов Шекспира. На форзаце не было дарственной надписи, только следы времени.

– Спасибо, – прошептала она, чувствуя, как ком в горле рассасывается. – Это… самая лучшая вещь, что у меня есть.

В его глазах вспыхнуло что-то тёплое. В этот момент они были просто двумя людьми, сидящими в саду – не священником и воспитанницей, не опекуном и сиротой.