Фашистское жало

© Тамоников А. А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Глава 1

Сентябрь 1942 года выдался почти летним месяцем, и он не давал осени вступить в свои законные права. Ни одного желтого листочка на деревьях, ни одной пожухлой травинки! Ни единой перелетной птицы не видно было в небе! А ведь дело происходило в Польше, а Польша – это отнюдь не южная страна, здесь осень обычно наступает своим чередом, в соответствии с извечным природным графиком. Но бывают и в умеренных природных широтах исключения из раз и навсегда установленного графика.

Таким исключением была осень 1942 года в польском городе Травники, да, наверное, и во всей Польше тоже. Теплынь, благодать! Поневоле казалось, что осени, а тем более зимы в этом году не будет вовсе, а будет изо дня в день прозрачное небо с легкими облачками на нем, легкие, едва заметные серебристые нити паутины, летящие по небу и виснущие на деревьях и травах, и еще – удивительный, прозрачный воздух, какой бывает лишь в ту самую пору, когда лето уже кончилось, а осень еще не наступила… В такую пору невольно кажется, что в мире все тихо, все ладно и складно, все в порядке, что нет никаких тревог и забот, нет никакого горя, даже смерти – и той нет. Нет и быть не может. Какие тревоги, какое горе, какая смерть может быть в таком благодатном мире?

Но это только так казалось. На самом же деле был 1942 год – страшный, несущий горе и смерть. Горе и смерть царили везде, в том числе и в польском городе Травники. Здесь также была война, причем не в каком-то отдаленном смысле, а война – зримая, каждодневная. Город был оккупирован фашистской армией. Более того – в городе был концентрационный лагерь, который именовался так же, как и сам город, – Травники. Правда, находился он не в самом городе, а на одной из его окраин, но это, разумеется, были малозначительные частности.

Концлагерь Травники не был обычным лагерем смерти, каковых расплодилось бессчетное количество по растерзанной Польше, да, впрочем, не только по Польше, но и в других краях и странах, подмятых фашистским сапогом. По сути, Травники были специальным тренировочным центром. В нем проходили обучение и тренировались пленные, пожелавшие сотрудничать с фашистской Германией. В лагере готовили информаторов, провокаторов всех рангов и мастей, охранников, конвоиров и надсмотрщиков. После подготовки их распределяли по другим лагерям, и это были верные и преданные помощники фашистов. Готовили здесь также карателей, которые затем участвовали в войне против партизан и подпольщиков. Ну и, конечно, здесь же проходили обучение будущие шпионы и диверсанты, которых после обучения забрасывали в советский тыл. Курсантов, проходивших обучение в лагере по одной из специальностей, именовали травниками или, по-немецки, хивис.

Большей частью травниками становились по известной схеме. По окрестным лагерям разъезжали вербовочно-агитационные команды, которые приглашали узников записываться в хивис, обещая взамен всевозможные земные блага, и в первую очередь – возможность остаться в живых. Конечно, далеко не все соглашались на эти самые блага, но было немало и таких, которые соглашались. Вот из этих-то, из согласившихся, и формировались учебные группы, которые затем превращались в травников-хивис. Были среди курсантов и поляки, и евреи, и жители других оккупированных фашистами стран, были и советские военнопленные. Всякие были…

В числе прочих курсантом был и Иван Коломейцев. Он попал в плен в сорок первом году под Харьковом. Не сдался добровольно, а именно попал в плен, будучи контуженым и без сознания. Вообще можно было сказать, что ему в какой-то мере повезло. Обычно контуженых и раненых пленников фашисты добивали на месте – для чего им нужен был такой балласт? Скорее всего, застрелили бы и Ивана. Но его в самый последний момент спас какой-то незнакомый ему боец. Волею случая этот боец оказался в той же самой воронке, что и Коломейцев, находившийся в беспамятстве.

– Очнись, браток! – принялся трясти Ивана незнакомый боец. – Очнись, сказано тебе!.. Очнись! Приди в себя!

– А? – открыл глаза Коломейцев. – Что такое? Ты кто?..

– Очнулся, – скривился боец в невеселой усмешке. – Может, оно и хорошо… А то ведь – как знать? Говорят, они добивают тех, которые раненые…

– Кто добивает? – Иван отчаянно тряс головой, стараясь прийти в себя. В голове звенело и гудело, ему казалось, что его уши засыпаны песком.

– Известно кто – фашисты, – с горечью произнес незнакомый боец. – Вот найдут они нас в этой воронке – и того… Если будем без памяти. А вот если будем в сознании, то, может, и выживем. Так что ты не теряй сознание, ежели чего… Крепись.

– Ну так сражаться надо, – прохрипел Иван. – Стрелять!

– Чем? – хмыкнул незнакомый солдат. – Моя винтовка – того. Один только приклад остался. Вот, гляди… А ты и вовсе с пустыми руками… Чем же мы станем стрелять?

– А где же моя винтовка? – Коломейцев зашарил руками вокруг. – Куда же она подевалась? Ведь была при мне!

– Наверно, осталась там, наверху, – предположил боец. – Тебя-то ко мне в эту воронку будто зашвырнуло. Будто ты с неба свалился. Какой был – без оружия и без сознания. Должно быть, взрывной волной. И хорошо, что ты еще целый, только лишь сознание потерял. А то бы совсем беда…

– Стрелять! – Коломейцев изо всех сил пытался очухаться. – Вот я сейчас выберусь наверх… Найду винтовку и…

– Для начала оклемайся, – посоветовал боец. – А то ты сейчас как чумной. Какой из тебя воин-то?

– Ну так лезь наверх ты сам! – Иван по-прежнему отчаянно тряс головой, стараясь избавиться от шума в ушах и голове. – Найди, чем нам стрелять! Да гранат бы пяток. Вдвоем-то и отобьемся…

– Оно бы вроде и резон, – с сомнением произнес боец. – Но, с другой-то стороны… Слышишь – затихло наверху все? Я спрашиваю – ты слышишь?

– Да, – сказал Иван.

Слух и более-менее сносное самочувствие постепенно возвращались к нему. Видать, контузия была не настолько страшной – всего лишь сильный удар взрывной волны от разорвавшейся неподалеку мины.

– Ну так вот, – вздохнул боец. – И я слышу, и ты слышишь… Тишина там, наверху. А это значит, что бой окончен. Некому больше воевать. Разбили наше подразделение. Одолели. Отошли наши, которые живые и целые. А которые остались вроде нас, тех, должно быть, станут искать. По окопам, по воронкам и прочим норам. Зачищать завоеванное пространство…

– Кто станет искать? – не понял Иван.

Незнакомый боец ничего не ответил, лишь хмыкнул и посмотрел с грустной иронией. А затем сказал:

– Нам бы затаиться здесь до темноты. В темноте по-любому выбираться сподручнее. Ползком, ужом, короткими перебежками… Да и ты до темноты окончательно придешь в себя. Словом, нам нужно дождаться темноты. Затаиться в этой воронке и не высовываться.

Но дождаться темноты им не удалось. Вскоре сверху послышались шаги и немецкие голоса, и в воронку заглянули сразу несколько немецких солдат. Ну а дальше – все было понятно. Ивана и незнакомого бойца не пристрелили прямо в воронке, наоборот, им велели подниматься наверх. Они поднялись, а куда им было деваться? Вот так он и начался – горький и страшный фашистский плен.

Их и таких же, как и они, горемык привезли в какой-то польский городок – Иван даже его названия не запомнил, да и не стремился запоминать. Точнее сказать, в концлагерь, расположенный в этом городке. В городке, как понял Иван, испокон веку добывали уголь. Не понять этого было просто невозможно – все пространство было усыпано черной угольной пылью, она скрипела на зубах, въедалась в кожу, забивалась в нос и засыпала глаза, из-за нее пространство вокруг постоянно было подернуто размытой полумглой.

Узников, в том числе и самого Ивана, определили в угольные шахты добывать уголь для Германии. Ранним утром их отводили на шахты, поздним вечером – приводили в лагерь. Работа была изнуряющей, изматывающей, да и к тому же смертельно опасной. Часто из шахт не возвращалось по нескольку, иногда и по десятку подневольных шахтеров. Обрушение шахтной кровли, взрывы метана и угольной пыли были явлением едва ли не ежедневным. Плюс болезни, увечья, недоедание. Выжить в таких условиях было делом проблематичным, да что там – буквально немыслимым.

А Ивану Коломейцеву хотелось выжить. Ему хотелось вырваться из этого кромешного, запорошенного черной пылью ада. Ему хотелось пробраться к своим боевым товарищам, взять оружие, сражаться до полной победы. Коломейцев постоянно думал о том, как бы ему сбежать из лагеря. Он искал пути, возможности и способы, но до поры до времени они не находились. Он понимал, что в одиночку такое серьезное и предельно рискованное дело ему не совершить, и исподволь присматривался к товарищам по несчастью, надеясь среди них отыскать единомышленника и соучастника.

В единомышленники и соучастники он в первую очередь определил того самого бойца, с которым вместе попал в плен. Так уж получилось, что и самого Ивана, и бойца определили в один и тот же лагерь и назначили на одну и ту же работу – добывать уголь. Общее несчастье их сблизило, они сошлись и познакомились. Бойца звали Федотом Кулеминым, он был родом из поволжских крестьян. Сам по себе он был человеком основательным и рассудительным. К тому же, насколько Иван мог в том убедиться, Федот Кулемин не был по натуре своей подлецом и лагерной шкурой, то есть он никак и ни при каких обстоятельствах не стремился совершить какую-нибудь подлость: выслужиться перед лагерным начальством, донести, выбить для себя какую-нибудь собачью должность…

Так с кем же, как не с ним, было заводить разговор о побеге? Иван однажды и завел. Так, мол, и так, выбираться надо из этого пекла, не то пропадем здесь окончательно. Федот Кулемин отнесся к таким словам Коломейцева спокойно и бесстрастно – создавалось впечатление, что он их ждал от Ивана.

– Оно конечно, – в раздумье проговорил Федот. – Пропадем мы здесь. Не сегодня, так завтра… Бесславной смертью. А это нехорошая смерть. Нечеловеческая. Да вот только как отсюда можно выбраться? Я не знаю такого способа. Может, тебе он известен?

– И я пока тоже не знаю, – сказал Коломейцев. – Надо искать такой способ. Надо думать.

– Да, – сказал Федот. – Тут надо крепко подумать. Основательно.

Вот так они и стали соучастниками будущего побега. И стали искать способ, чтобы убежать.

Способ придумал Кулемин. Это, конечно, был рискованный способ во всех отношениях, ну так иного способа, чтобы выбраться из лагеря, в принципе и быть не могло. Способ заключался в следующем. Бывали такие смены, когда Иван и Федот работали в шахте вместе, плечом к плечу и бок о бок. Вычислить такую смену было никак невозможно, она была делом случая. Это могла быть и дневная смена, и ночная. Вот в такую-то смену и нужно было бежать. Лучше, конечно, в ночную. Ночью, как известно, и видимость хуже, и охрана не так бдительна, потому что ночью ей, охране, тоже хочется спать.

По сути, это был простой и безыскусный план, как устроить побег. Заключался он в следующем. Уголь, добытый в шахтах, грузился в вагонетки и отправлялся наверх, на угольный склад. Там его высыпали, после чего пустые вагонетки возвращались обратно в шахту за новой порцией угля. При этом, что немаловажно, уголь из вагонеток выгружался автоматически, без помощи людей. Просто кузов вагонетки накренялся на одну сторону, и уголь сыпался из нее на землю – вот и весь процесс разгрузки. А что там высыпалось вместе с углем – в темноте разглядеть было сложно, угольный склад освещался лишь редкими фонарями, а часовых поблизости обычно не было. Часовые топтались дальше, по внешнему периметру угольного склада. Так что если вместе с углем из вагонетки выпадет человек, то этого, пожалуй, никто и не заметит. И, таким образом, тот человек, который выпал из вагонетки, окажется на свободе. Ну а там как повезет. За ночь можно выбраться из города и отмахать немало километров. Вот и весь, по сути, план.

Нужно только исхитриться попасть в вагонетку и не задохнуться под углем. Впрочем, задохнуться – это дело мудреное, так как вагонетки были маломерными, угля в них насыпалось не так уж и много. А вот как туда попасть – это дело, конечно, куда как сложнее. Тайком в вагонетку не влезешь, вокруг суетятся люди. Охранников в самой шахте, впрочем, не бывает – не суются надзиратели под землю. Вначале они спускались вместе с узниками-горняками в шахту, но отчего-то каждый раз с надзирателями там происходили несчастные случаи, причем непременно со смертельным исходом. Вот и перестала охрана спускаться под землю, по-своему резонно полагая, что и без того узники никуда из-под земли не денутся. Итак, никакой охраны под землей не было, был лишь свой брат-узник, ну да ведь и узники тоже бывают разными…

Ну да это была не полная беда, это была лишь половина беды. Уж с другими-то заключенными Иван и Федот как-нибудь договорятся! Чтобы, значит, никто не заметил, как на дно вагонетки улеглись двое отчаянных мужчин. Да и угольком присыпать их нужно будет лишь слегка, чтобы не видно было. А уж дальше – вольному воля.

Так оно, наверное, и случилось бы. То есть, возможно, Ивану и Федоту и впрямь удалось бы сбежать из лагеря таким-то способом, если бы не произошло неожиданное горе. Впрочем, любое горе всегда приходит неожиданно. Уж такая у него, у горя, коварная и подлая суть.

А случилось вот что. Федот Кулемин погиб в шахте. Обвалилась шахтная кровля, которая похоронила всю ночную смену, в том числе и Федота Кулемина. Коломейцева там не было, его определили в другую смену. Это его и спасло.

Оставшись без верного товарища, Иван приуныл. Теперь о побеге в вагонетках с углем не могло быть и речи. Один не убежишь, а искать напарника вместо погибшего Федота Кулемина – дело долгое, муторное и к тому же рискованное. Как знать, на кого нарвешься. Может, даже на тайного фашистского осведомителя, которых среди заключенных было немало.

А убежать из лагеря хотелось. Бежать надо было непременно, пока оставались силы. А они убывали с каждым днем. Работа в шахте была тяжелой, она буквально забирала у человека жизнь. День за днем, день за днем… И надо попытаться убежать, пока оставались хоть какие-то силы.

Но как это сделать? Помог случай. Однажды в лагерь прибыли доселе невиданные люди – два немецких офицера и с ними – четыре личности, одетые в немецкую военную форму без всяких знаков различия, но по их лицам и ухваткам сразу было заметно, что это никакие не немцы. Тогда кто же они? И что им было нужно?

Вскоре, впрочем, все стало ясно. Узников выстроили на плацу, и одна из личностей произнесла речь на русском языке.

– Братва! – преувеличенно бодрым тоном проговорил этот человек. – Вот что я хочу вам сказать! Совсем недавно я был таким же, как и вы, – загибался в лагере на тяжких, непосильных работах. И я бы отдал на тех работах концы, точно вам говорю! Здесь у вас шахты, у нас был завод, а в общем никакой разницы. Но у меня есть голова на плечах. И вот я подумал, а для чего мне подыхать, когда можно жить? Жить и радоваться! Приличная жратва, шнапс, девочки – в общем, все удовольствия, какие только есть в жизни! Предлагаю и вам то же самое. Вы спросите, что для этого нужно? Отвечаю – почти ничего. Все почти что задаром! Да! Нужно только изъявить желание записаться на специальные курсы. Там вас будут учить настоящему делу. Из вас будут готовить помощников великой Германии. Вам даруют свободу и жизнь – а это главное. Я и мои товарищи, которых вы видите рядом со мной, записались на эти курсы и ничуть о том не жалеем. Призываю и вас сделать то же самое.

Оратор умолк, и тотчас же вперед выступил другой субъект – его сотоварищ.

– Может, вы думаете, что вас спасут? – сказал он и рассмеялся, показывая вид, насколько он доволен своей шуткой. – Явится, к примеру, прямо сюда советская власть – и того… вызволит вас. Ну так я вам вот что скажу. Нет никакой советской власти! Была, да кончилась! Вот на днях немецкая армия взяла Москву. И сейчас она на подходе к Сталинграду и Кавказу! Вы об этом, конечно, не слышали, а мы-то знаем! Остались от советской власти одни лишь воспоминания! Так что никто вас не вызволит. Некому! Так и пропадете здесь. А для чего вам пропадать? Вот о чем вы должны подумать!

– Да что рассуждать понапрасну! – вступил в разговор третий субъект. – Какой в том толк? Все просто: кто хочет спастись и жить дальше в свое удовольствие – выходи из строя! Такой шанс выпадает не каждый день! А остальные как хотите!

В строю понурых узников зашевелились. Из строя, впрочем, вышли немногие. В числе этих немногих был и Иван Коломейцев. Нет, он не поверил ни единому слову тех типов, которые ораторствовали перед строем. Врали, конечно, те типы – от первого до последнего слова. Быть такого не могло, чтобы советская власть кончилась! Но в их словах Иван узрел для себя шанс вырваться из концлагеря, в котором его ожидала неминуемая смерть – не завтра, так послезавтра. Тяжкая, бессмысленная смерть, которая постигла того же Федота Кулемина. Коломейцев не желал себе такой смерти. Он хотел жить, хотел сражаться против врага. В том лагере, в котором он пребывал сейчас, это было невозможно, здесь можно было только умереть. А как знать, что могло быть в том месте, куда его так настойчиво приглашали типы в немецкой форме без знаков различия? Может, там будет проще перехитрить врага? Проще сбежать? Перебраться к своим? Устроить восстание? Все могло быть. Оттого он и вышел из строя. Совесть у него была спокойна, потому что он знал, что делает. Он таким образом борется с врагом.

* * *

Ивана и прочих, кто в тот день вышел из строя, привезли в другой лагерь. Каково было название этого лагеря и было ли оно вообще, того Коломейцев не знал. Ему лишь удалось выяснить, что этот лагерь также находится в Польше, а точнее – в польском городе Травники.

В этом лагере никто заключенных не гнал на работу – ни на шахты, ни на завод, ни на каменоломни. По сути, это был вовсе не концентрационный лагерь как таковой, это была своего рода школа. Ну или учебный центр. Здесь одних вчерашних узников превращали в лагерных охранников, конвоиров, надсмотрщиков, капо^[1]. Из других готовили карателей для борьбы с подпольщиками и партизанами. Из третьих – шпионов и диверсантов, которых должны были заслать в глубокий советский тыл.

Все это Иван узнал на следующий же день после своего прибытия в новый лагерь. Ранним утром всех новоприбывших выстроили на плацу. К неподвижному угрюмому строю подошел человек в форме немецкого офицера-эсэсовца. Это был ничем не примечательный субъект средних лет – увидишь такого в толпе и моментально о нем забудешь. Какое-то время этот безликий человек с молчаливым вниманием разглядывал людей в строю, а затем тихим, но внятным голосом сказал – причем на почти чистом русском языке:

– Меня зовут Карл Унке. Я – начальник учебного центра, в котором вы находитесь. Я расскажу, чему вас здесь будут обучать.

И рассказал – коротко, емко и доходчиво. Затем добавил:

– Если кто-то рассчитывал, что он попал в какое-то другое место, и не согласен с тем, чем ему предстоит здесь заниматься, пускай выйдет из строя. Мне нужны убежденные добровольцы. Те, кто сомневается и колеблется, мне не нужны.

Из строя вышли лишь пятеро. Кто знает, что заставило их сделать это? Может, запоздалые угрызения совести, может, какие-то иные соображения… Но они вышли и замерли, понуро глядя в землю.

Безликий эсэсовец дал какую-то команду стоящим неподалеку солдатам. Солдаты подошли к пятерым вышедшим, отвели их в сторону и здесь же, прямо перед строем, всех расстреляли. Все произошло так неожиданно и было при этом настолько обыденно, что Иван даже поразиться не успел. Только что пятеро человек вышли из строя – и вот их уже расстреляли…

– Учебный центр – секретный, – все тем же ровным голосом произнес Карл Унке, обращаясь к замершему строю. – Те, кто не хотел здесь оставаться, – лишние свидетели. В секретном деле лишних свидетелей быть не должно. Так будет со всеми, кто откажется обучаться в центре. Я понятно выразился? Не слышу ответа! Мне нужен четкий, однозначный ответ!

– Понятно, – вразнобой загудел строй.

– Так-то лучше, – сказал Карл Унке, и его губы тронула улыбка.

* * *

Иван Коломейцев выразил желание быть шпионом и диверсантом. Расчет был прост. Вот он выучится на диверсанта, и его забросят в советский тыл. А там он сразу же сдастся советским властям. Да не просто сдастся, а еще и расскажет о засекреченном учебном центре. Это, несомненно, будут очень ценные сведения для советских спецслужб. Ну а затем он попросится в боевую часть бить врага. Такой у него был план. И он бы, наверное, осуществился, если бы не начальник учебного центра Карл Унке. Оказалось, что он самолично беседовал с каждым новым курсантом своего центра, прежде чем приставить его к какому-то конкретному делу.

– Вы желаете стать диверсантом и отправиться в советский тыл? – спросил он, глядя на Ивана бесцветными глазами.

– Так точно, – ответил Иван.

– Почему? – невыразительным тоном поинтересовался Карл Унке.

Вопрос казался простым, но одновременно в нем таился подвох. Действительно – почему именно диверсантом? Почему, допустим, не надсмотрщиком в лагере? Или конвоиром? Что тут ответить? А отвечать было необходимо, и притом ответ должен быть правильным и выверенным, чтобы этот безликий эсэсовец ничего не заподозрил. Ведь если заподозрит, тогда – все. Тогда Ивана наверняка расстреляют – так же, как расстреляли тех пятерых.

– Чувствую в себе такое призвание, – сказал Коломейцев.

– Значит, призвание, – бесстрастно произнес эсэсовец. – Хорошо, когда у человека есть призвание. Зов души, так сказать… И давно оно у вас – такое призвание?

– У меня с советской властью давние счеты. – Иван изо всех сил постарался, чтобы его усмешка получилась жесткой и злой.

– Зачем же вы пошли воевать? – спросил Карл Унке.

– А что же, мне нужно было добровольно становиться к стенке? – На этот раз Иван постарался изобразить иронию. – Призвали, и пошел. Куда мне было деваться? А когда подвернулся случай, то сразу же и сдался.

– Значит, сдались? – глядя куда-то в сторону, уточнил офицер.

– Ну да. Ведь целый был, не раненый. Мог бы и не сдаваться. Никто меня не заставлял.

– Хорошо, – не сразу сказал Карл Унке. – Пойдете на курсы карателей. Будете бороться с местными партизанами и подпольщиками.

– Есть, – ответил Коломейцев. – Вам виднее. А мне без разницы…

– Да, нам виднее, – согласился Карл Унке.

На том разговор закончился. Понятно, что Коломейцев остался недоволен таким поворотом дел. Быть карателем в здешних местах – это совсем не то, что диверсантом в советском тылу. Отсюда так вот запросто к своим не переметнешься. Далеко отсюда свои… Но что же поделать? Будем изыскивать возможности – ничего другого не остается. Не такое, оказывается, это простое дело – добраться до своих. А этот Карл Унке – хитрый черт! Должно быть, все же заподозрил Ивана в чем-то из-за того, что Коломейцев решил стать именно диверсантом, а не еще кем-то. И все повернул так, как ему, Карлу Унке, было надобно. То есть лишил Ивана легкой возможности сбежать к своим, а самого себя обезопасил от возможных рисков и неприятностей. Да, хитрый черт! Что ж, учтем. Авось на будущее и пригодится. Потому что мало ли как могут сложиться обстоятельства.

Всех курсантов учебного центра звали травниками или, по-немецки, хивис. С добавлением немецкой буквы, которая обозначала принадлежность к той или иной специальности. В частности, самого Ивана и тех, кто обучался с ним, называли «хивис-зондер», что, должно быть, означало «зондеркоманда» или что-то в этом роде.

Впрочем, Коломейцева это мало интересовало. Курсы были короткими, всего лишь двухмесячными, после чего Ивана должны были зачислить в какую-нибудь истребительную команду и отправить его убивать здешних партизан. А может, и не здешних, а каких-то других – кто знает? Никто ничего Ивану не объяснял, никто ни о чем ему не докладывал.

Понятно, что воевать с партизанами Иван не хотел. Он понимал, что если он хоть раз выстрелит в партизана ли, в подпольщика ли, то тогда все пропало. Тогда ничем не отмоешься и никак не оправдаешься. Тогда ты преступник и убийца. Тогда тебе путь к своим заказан.

Так что же делать? Попасть в карательную команду, но не стрелять в партизан? Однако вряд ли такое возможно. Там, в той команде, на тебя мигом обратят внимание, мигом тебя заподозрят и разоблачат… Значит, остается одно – не попадать в карательную команду. Как это можно сделать? Только одним способом – бежать из лагеря. Конечно, дело это непростое. Пожалуй, еще сложнее, чем побег из прежнего лагеря. Как-никак это засекреченный учебный центр! Здесь убивают даже за несогласие стать курсантом, а уж за побег тем более…

Но ничего другого не остается. Нужно изыскивать способ, чтобы сбежать. Нужно обязательно придумать такой способ! А для этого прежде всего нужен надежный компаньон. В одиночку такое рискованное дело провернуть трудно.

И Коломейцев стал подыскивать напарника по предстоящему побегу. Нужно было торопиться, до окончания учебы оставалось всего ничего – чуть больше двух недель. Нужно было спешить, но при этом не ошибиться, потому что любая ошибка неминуемо закончилась бы смертью. Но как найти такого напарника? Здесь не простой лагерь, а секретный учебный центр, здесь люди особого склада, все они добровольно согласились быть помощниками и пособниками фашистов. Искать напарника по побегу среди добровольных пособников фашистов – это, конечно, была погибельная мысль. Но ведь при всем при этом никого другого рядом не было! И быть не могло! А бежать нужно было всенепременно!

И подходящий случай, и напарник подвернулись сами собой. Отчего-то так оно обычно и бывает. Ты замышляешь одно, а случай или, может, судьба подсовывают тебе совсем другое. И зачастую оказывается, что то, что подсовывает тебе случай или судьба, намного правильнее того, что ты замышлял. Наверное, это какой-то никем еще до конца не осознанный и не разъясненный закон жизни.

Так случилось и с Иваном Коломейцевым. В тот день его и еще одного курсанта-поляка заставили чинить некое помещение общего пользования. Точнее сказать, нужник. Это было сколоченное из толстых досок сооружение, в котором нужно было подлатать крышу и заменить несколько сгнивших досок. Меняя сгнившие доски на новые, Иван обратил внимание, что задняя стена нужника выходит не на лагерную территорию, а на пространство вне лагеря.

У Ивана тотчас же родилась соблазнительная мысль. Если, допустим, улучить момент и протиснуться сквозь прореху в задней стене, то вот она и свобода! Все казалось настолько простым, что даже не верилось – неужели такое может быть? Получалось, что может. Может! Вот же она, прореха! И притом настолько большая, что протиснуться в нее любому человеку не составит труда! А если так, то, может, и попробовать? Выбрать подходящий момент и…

Иван невольно покосился на своего напарника-поляка. И ему отчего-то показалось, что и поляка сейчас одолевают те же самые мысли и желания, что и его. Во всяком случае, он не сводил глаз с прорехи и даже чему-то улыбался. Неужели он тоже, как и Коломейцев, задумался о побеге? Хорошо, если это так. А если не так? Как тут понять?

– Дзира, – сказал поляк, делая вид, что обращается больше к самому себе, чем к Коломейцеву. – Велки дзира…

– Да, – осторожно согласился Иван. – Дыра… Прогнили доски, вот она и образовалась. – Он помедлил и произнес: – В эту прореху пролезет целая корова, а не то что человек. Конечно, если мы с тобой ее не заделаем как следует.

– В лагере нема кров, – сказал поляк и взглянул на Ивана испытующим взглядом. – Тут бич тилко людзи. Людзи…

И он указал пальцем вначале на Ивана, а затем на себя. Жест был красноречив и предельно понятен. Никому, кроме Ивана и поляка, не следовало знать о прорехе в задней стене нужника. Но насколько искренним был этот жест? Не играл ли этот незнакомый поляк в какую-то свою, двусмысленную и подлую, игру? А что, если он замыслил склонить Ивана к побегу и донести на него, чтобы выслужиться перед немцами? Могло ли быть такое? Вполне. Иван ничего не знал об этом поляке. Равно, впрочем, как и поляк об Иване. Тут надо было кому-то рискнуть первому пойти на сближение.

Рискнул Иван. Он подошел к прорехе, отодрал от нее гнилые доски и вышвырнул их наружу. А затем на место отодранного гнилья стал прилаживать новые доски.

– Подсоби, – глянул Иван на поляка.

Поляк молча подошел к Ивану и стал придерживать доски. А Иван начал приколачивать их к стене гвоздями. Но забивал он гвозди не так, как для того бы требовалось, не основательно, а лишь слегка – чтобы прибитые доски можно было легко оторвать, когда это понадобится. Таким способом он прибил несколько досок и испытующе взглянул на поляка. Поляк усмехнулся, ничего не говоря, указал на доски и задорно щелкнул пальцами. И эта усмешка, а более того – щелчок сказали Ивану гораздо больше, чем могли бы сказать слова. В ответ он тоже усмехнулся и тоже щелкнул пальцами. И – ничего больше, и они поняли друг друга.

Таким-то образом – лишь слегка, а не основательно – они заделали всю прореху. Со стороны видно ничего не было, просто казалось, что стена крепкая.

– Гди? – спросил поляк, когда они возвращались в барак.

– Когда? – переспросил Иван. – Думаю, что чем быстрее, тем лучше. А то вдруг кто-нибудь обнаружит нашу лазейку.

* * *

Они бежали на следующий день. Дело близилось к вечеру, надвигалась тьма, а она – самый надежный и верный спутник и помощник всякого беглеца. Она и укроет, и запутает следы, и убережет от погони… Учебный отряд, в состав которого входили Коломейцев и поляк, возвращался с занятий на полигоне. Сегодня целый день напролет их учили, как лучше и надежнее окружить обнаруженный партизанский отряд. Занятия были утомительными, приходилось много бегать, ползать по-пластунски, бросаться в короткие стремительные атаки, так же стремительно отходить, стараясь таким образом выманить на себя предполагаемого противника, вновь атаковать, заходя с тыла и флангов… Что и говорить – утомительные это были занятия. И хорошо еще, что учебный полигон находился неподалеку, на территории лагеря, а то бы курсантам пришлось совсем худо.

– Всем десять минут отдыхать! – скомандовал по-русски унтер-офицер. Затем ту же самую команду он повторил по-польски. Этот унтер-офицер не был немцем, он когда-то был красноармейцем, но вот каким-то образом выслужился перед немцами, дослужился до унтер-офицерского звания и теперь командовал учебным отрядом будущих карателей.