Ночь бесконечных поисков

ЧАСТЬ I – СВЕТ И СЕВЕР

Снег на Хоккайдо не падает – он ложится. Без звука, будто природа сама забывает дышать. Всё здесь было понятно. Всё было пройдено и изучено. Всё было знакомо. И было чувство постоянной безопасности. В этом доме Тома Ниши привык считать шаги. От кухни до своей комнаты – пятнадцать. От двери до калитки – двенадцать. Подсчитывание всегда успокаивало. Отец говорил, что в порядке есть честь. Мать – что в послушании есть красота. В это свято верил и Тома.

Ниши стоял на остановке, провожая в дорогу своих университетских товарищей. Очередная сходка после выпуска. Все успели стать самостоятельными, но только не Тома. Матушка так и стремилась держать младшенького возле своей юбки, дабы не сбежал куда ненароком. А как же хотелось иногда, знал бы кто. К слову, у Томы были все шансы. Ему предложили работу не абы где, а в Токио. Но о Токио, естественно, не могло быть и речи. Город распутных девиц, пьяниц и опасных авантюр. Так говорила его матушка. И всегда добавляла, что раз он родился на Хоккайдо, то непременно здесь и должен пригодиться. Ниши знал Саппоро вдоль и поперёк. Он не ненавидел северные земли. Он ненавидел свой дом. Дом, который связывал его по рукам и ногам. Каждый день был похож на предыдущий. Спасало лишь то время, которое он проводил с бабушкой в университетской библиотеке, где она работает без малого уже сорок лет. Там и подрабатывал.

Тома обернулся на знакомый голос, с той хрипотцой, которая в детстве казалась почти опасной. Радостный трепет начал искромётно полыхать в сердце Ниши-младшего.

– Эй, малыш. А я думал, ты навсегда зарылся в своих книгах.

Коджи стоял, как тень из прошлого, – в пальто, слишком лёгком для декабрьской погоды Хоккайдо. Это был уже не тот человек, которого он когда-то знал. Нынешний Коджи уж давненько позабыл о том, насколько может быть суровым северный край. Токио явно закалил этого раздолбая. Тома почувствовал, как в груди заклокотало. Он настиг брата, сократив расстояние между ними до минимума:

– Коджи! Я думал, ты в Токио.

– Я тоже так думал. Пока не увидел твоё лицо. Такое скучное, малыш. Как и всегда.

Тома зла и обид на брата не таил за подобные высказывания. Знал, что тот так шутит. И никогда бы нарочно не стремился задеть его чувства. Слова Коджи подытожились братским смешком.

Коджи рассказывал о Токио так, словно упивался саке – взахлёб: о барах, о людях, о том, как он фотографировал пару, что занималась любовью прямо на крыше старого здания. Тома слушал и почти не верил, что этот человек – его брат. Хотя с другой стороны, можно сказать, что «безрассудство» всегда было его вторым именем. В этом и был весь Коджиро.

Улицы сменялись одна за другой. Они зашли в банк. Поболтали со старым знакомым. Тот был бывшим однокурсником Коджи. Надо сказать, что даже этот неказистый на вид парнишка испытал чувство зависти, стоило ему услышать все эти безумные рассказы о токийской жизни. Тома же своим братом возгордился в моменте. Он был крутым. Но не для того, чтобы лясы точить пришёл сюда Ниши-старший. Ему хотелось добавить немного налички на карту. Раз уж повезло пересечься с родной кровью, то определённо встреча должна вылиться во что-то более грандиозное. Не удостоив Тому взгляда, Коджи довольно обыденным голосом обратился к нему:

– Пойдём выпьем, а?

Внезапное предложение пойти в бар несколько обескуражило. Румянец стыда и жар от него не смог остудить даже поздний ноябрьский ветер, когда они покинули отделение. Тома потуже затянул на себе белый шарф в красную полоску. И неловко пробубнил в него:

– Ты же знаешь, что мама убьёт меня.

– Сегодня мамой побуду я. Пошли уже.

Вся сущность внутри него попыталась воспротивиться, но лишь в зародыше. На том она и была усыплена. Слишком заманчиво это звучало для неискушённого выпускника. Да и жажда познать что-то большее, нежели стены университета и собственной спальни беспощадно душила. Ему нужно было вдохнуть нового воздуха. Свободного. С лёгким флёром алкоголя и табачного дыма. Томе казалось, что именно так пахнет настоящая свобода. Как он и представлял её себе, собирая образы воедино из книг, фильмов и рассказов его однокурсников.

Музыка внутри бара звучала так, будто хотела одним только звуком обрушить хлипкие стены. Женщины смеялись слишком громко, а мужчины неприлично близко стояли рядом с ними. Будто пользуясь моментом, чтобы заглянуть в декольте, пока красотка утопает в хмельном экстазе.

– Я в Токио держу свой бар.

Тома не расслышал, отчего ему пришлось примкнуть к брату ближе.

– Бар держу свой. В Токио. Там у меня цены, конечно, знатно «кусаются», сказать по правде. Но как-то выживать в большом городе ведь надо, не так ли, братишка? Знаю, что ты меня не осудишь. Что ты будешь? Я угощу тебя.

– А что можно?

На вопрос возникло желание усмехнуться и обвинить Тому в своей простоте и непосредственности. Самое время было брать этого мальчишку в свои руки. Старший уверенно направлялся в сторону стойки. Это стало обыденным ритуалом для него, стоило ему окунуться в омут токийской жизни. Изо дня в день его маршрут был один и тот же.

Коджи пил медленно, размеренно. Ведь ему торопиться было совсем некуда. Ему нравилось под это дело наблюдать с каким интересом младший крутил стопку в своей руке, да с каким любопытством её разглядывал. Каждый посетитель вызывал у неискушённого парня чувство восхищения и зависти одновременно. Они были с алкоголем на «ты». И ему не хотелось выделяться. Посему было принято решение отправить горячительный напиток в пищевод за один заход. И, надо сказать, пожалел он быстро. Тома тут же ощутил непривычное для себя жжение и начал кашлять. Коджи по-доброму усмехнулся и похлопал брата по плечу.

– Ты слишком похож на маму, – заявил он, наклоняясь ближе. – Пытаешься соответствовать, не имея никакого опыта в реальной жизни. Братишка, поверь мне, от этого всем становится не по себе. Так что кончай валять дурака.

Тома хотел ответить, но вместо этого довольно-таки быстро захмелев, просто улыбнулся. Впервые за много лет ему стало так хорошо. Хорошо от того, что он пошёл по «неправильному» пути. Он начал растворяться в атмосфере бара. Если изначально запах алкоголя и пота с непривычки вызывали брезгливость, то сейчас он находил в этом что-то настолько естественное и обыденное, что ему захотелось примкнуть к какой-нибудь дерзкой девице. Примкнуть и вжаться носом во влажную от пота шею, чтобы ощутить истинный аромат её тела. Слишком долго он игнорировал противоположный пол, пока был простым студентом. Относился к каждой девице с уважением, хотя далеко не каждая хотела, чтобы её уважали. В общем, ко всем относился с почтением. Да таким, словно та кровная родственница императорской семьи. Подавление естественных мужских желаний выливалось в стрессы. А стрессы он переживал в одиночестве, без возможности кому-то высказаться. Сейчас же он был свободен от этих оков и предрассудков. И впервые позволил себе засматриваться на местных красоток без робости. Так, как и положено здоровому парню его возраста. Взгляд увлечённо цеплялся за самые вызывающие женские фигуры. Некоторые из них просто кричали о том, что жаждут ощутить на себе внимание жадных мужских ладоней. Именно такие картинки рисовало воспалённое от алкоголя воображение парня. Дыхание его стало глубоким, а желание неприлично явным. Его буквально окунули в фонтан стыда, стоило ему опустить голову вниз. Оставалось лишь понадеяться, что никто не обратил внимание на зов его плоти. Однако самые страшные опасения всё равно подтвердились. Незаинтересованная компанией друзей девушка наблюдала за ним изначально. И когда их взгляды наконец-таки встретились, она подарила ему обворожительную улыбку. Ту, от которой у Томы вмиг закружилась голова. Он был готов поклясться, что этого будет с лихвой достаточно, чтобы прямо сейчас разойтись в непредвиденном извержении. Вот же позор будет на всю жизнь. Из последних волевых, он постарался задержать дыхание, стиснув губы в полоску. Выдох и… сорвался, будто с цепи. Чем удивил увлечённого разговорами Коджи.

Оказавшись снаружи, Ниши-младший тут же начал лихорадочно втягивать воздух ноздрями. Рука его легла аккурат в центре груди. Он старался не думать об этой девушке. Не думать о десятках других соблазнительных фигур. Буквально перебирал в голове сотни самых неприятных моментов своей жизни. И единственное, что помогло ему прийти в себя – мамин недовольный и осуждающий лик. Несомненно всё так и будет, стоит ему только перешагнуть порог дома.

Снег падал крупными хлопьями, лип к волосам и ресницам. Тома запрокинул голову назад, подставляя своё лицо снежинкам. На разгорячённой коже они таили мгновенно. Веки его опустились.

– Эй, малыш? Ты чего? Я почти потерял тебя. Чего удрал вдруг?

Коджи вышел следом практически сразу. Конечно же он понятия не имел в каком состоянии покинул бар его брат. Ведь его внимание занял умелец-бармен, взахлёб рассказывающий свои удивительные истории о самых разнообразных посетителях. Поэтому он и не успел среагировать сразу.

– Тебе плохо? Может быть я вызову тебе такси?

– Хочу пройтись. Не стоит за меня волноваться, Коджи.

– Уверен, что один справишься? Слушай, так не пойдёт. Запиши мой новый номер. И если тебе вдруг что-то понадобится, то звони. Договорились?

Братья обменялись контактами. А после уж обнявшись напоследок, они и вовсе попрощались. Встреча вышла спонтанной и недолгой. Тома засеменил торопливыми шажками прочь. Чтобы никто из знакомых не увидел его в таком состоянии. Ему вслед недолго смотрел Коджи, решаясь вернуться обратно в бар, дабы не мёрзнуть на улице.

Ниши в одиночку брёл по ночному городу. В витринах отражались лица редких прохожих и его собственное. В какой-то момент, наблюдая краем глаза, он поймал себя на мысли, что своё показалось ему абсолютно чужим. Он резко затормозил. Внезапно, глядя в стекло витрины, Тома увидел как его отражение – поворачивается к нему с запозданием. Глаза, которые он раньше считал своими, смотрели с удивительным презрением. Это был взгляд заядлого плейбоя, жаждущего приключений, ночных удовольствий и мимолётных интриг. Он моргнул. Но этот взгляд двойника по-прежнему хранил в себе обещание сомнительных связей и легкомысленного сладострастия. Всем своим видом он не пытался спрятать это презрение к тому себе, что наблюдал за ним с нескрываемым удивлением. Отражение корило его за всё. Особенно за этот нелепый, почти детский шарфик в который он всегда целомудренно кутался от мира сего. Тома ощутил нервный трепет в душе, его сердце забилось быстрее, наполняясь настоящим смятением. Он отвернулся от чужого взгляда и направился дальше, пытаясь стереть из головы внезапно возникший перед ним образ фривольного двойника. В этот раз, когда он вновь решил повернуть шею в сторону витрины – отражение уже было обычным, ничем не выделялось.

– Я схожу с ума, – покачал головой Ниши, продолжая свой путь вперёд.

А толпа прохожих всё редела и редела. Он почти не замечал тех редких усталых работяг, шагающих ему навстречу. Ноги не желали слушаться. Его тело захватила удивительная лёгкость. Прийти в себя не помогал даже морозный воздух. Больше всего на свете Тома желал сейчас развалиться звёздочкой прямо на земле и закрыть глаза. В таком состоянии столь безрассудный поступок казался чем-то вполне обычным. Почти как в детстве. И дабы окончательно не потерять почву из-под ног, Ниши прижался к столбу уличного фонаря. При его тусклом освещении вновь, словно из дымки возникло очередное видение. А увидел он её – женщину, словно сошедшую с обложки глянцевого журнала, стоящую прямо посреди дороги. Незнакомка стояла, лицом к нему. Стройная, высокая, темноволосая. Сногсшибательная красавица. Её красное пальто контрастировало на фоне густого белоснежного покрова. Удивительно, каким лёгким оно ему показалось. Совсем не по сезону. Будто бы ей не было холодно и вовсе. Оторвать взгляд было почти невозможно. Незнакомка медленно, будто опытный гипнотизёр, укладывает свои ладони на грудь. Для того, чтобы пальцы подхватили верхнюю пуговицу. Нехитрое движение – и верхняя часть груди становится открытой для обзора. Тома осознал сразу же – под этой тонкой осенне-весенней материей нет ровно ничего, что могло бы защитить её от сурового воздуха Хоккайдо. Нужно срочно крикнуть ей, чтобы она опомнилась. Ринуться, сорвать с себя этот ненавистный детский шарф и обернуть вокруг тоненькой женской шейки. Подарить чувство тепла и уюта своим нехитрым жестом заботы. Но… он так и остался стоять. Стоял и наблюдал за размеренными движениями наманикюренных женских пальцев. В её манере было что-то манящее, что-то запретное, неправильное. Этот короткий путь от верхней пуговицы к нижней заставлял его сердце биться чаще. Отголоски собственного сердцебиения он начал ощущать даже в своём горле. Когда отстегнулась последняя пуговица, он замер. Будто притаившийся хищник. Она была готова распахнуться ему. Несомненно. Он дышал с трудом, одновременно очарованный и напуганный. Хотелось сделать шаг навстречу, но его ноги будто приросли к заснеженной земле. Один посреди улицы, жадно поглощающий своим неопытным взглядом соблазнительную девицу, явно не принадлежащую к этому скучному миру, где ему приходилось существовать. Тома резко зажмурился сразу, как только женские пальцы ухватились за полы. Он не видел, что происходило дальше, но был готов поклясться, что слышал, как игриво и заливисто расхохоталась ночная незнакомка, и всё исчезло – её образ растворился, как мираж. Только голос всё ещё эхом расходился по ночной улице, оставаясь желанным воспоминанием, которое ему непременно захочется сохранить. Не то по улице, не то в его воображении – он так и не понял. Лишь спустя несколько секунд вокруг вновь повисла тишина, возвращая Тому в реальность холодной и одинокой зимней ночи. Он осмотрелся. Заметил, что на дороге уже никого нет. За спиной всё ещё продолжали ходить туда-сюда люди. Тома почувствовал, как его охватило разочарование; это была лишь фантазия, плод воображения, кричащего о том, чего он больше всего хотел. То, что так усердно пытался душить в себе, отрицать и отталкивать. А ведь девушки в его университете… они были совсем не прочь приглашать его на свидания. Он не забывал, что такие попытки были, а он тактично отказывал. На душе скреблись кошки. Сколько времени было упущено зря. В то время, как его друзья вели свободный образ жизни, не завися от мнения родителей, он смотрел в рот своей матери и считал, что она знает лучше. Воистину считал так, пока Коджи не привёл его в этот злосчастный бар. Постигшее его разочарование кричало о том, что лучше бы он не выходил сегодня из дома и вовсе. Жил бы себе в своём привычном мирке. Там, где ему спокойно и всё в нём было заранее понятно. Матушка всё распланировала. И даже невесту присмотрела подходящую. Так ведь у всех было, верно? Все трое старших братьев успешно женились. Имеют стабильную работу и семью. Тома был на очереди. Вот-вот свеженький, будто пирожок из печки. Мать была предельно внимательна к нему, после того, как упустила Коджи. Именно поэтому Тома стал жертвой гиперопеки. Каждый его шаг фанатично контролировался родительницей. Учителя говорили ему: «Какая хорошая у тебя мама, Ниши-кун!». И он гордился ею. Писал сочинения о ней. Интересная штука жизнь, не так ли? Ведь сию же секунду захотелось собрать в охапку всю эту детскую писанину и кинуть в печь. Чтоб горело оно всё синим пламенем. Вместе с её заботой, что изначально подавляла в нём мужчину. Она и отца превратила в послушного телёнка. Никогда не перечил. Слова поперёк не вставлял.

Обуреваемый обидой и злостью, Тома сделал шаг назад, отрываясь от фонарного столба. Вновь он взглянул в сторону витрины, будто бы ожидая там увидеть своего двойника. Чтобы немо задать ему вопрос: «То ли это, что он хотел от него?». Но там никого не оказалось. Кроме того обиженного и обозлённого на собственную маму мальчика. Ему двадцать два. И в этих глазах нет ощущения внутреннего стержня. Нет уверенности в завтрашнем дне. Даже сейчас, когда он впервые осознал, в какой тупик был загнан.

Ниши перевёл взгляд кверху, на позднее вечернее небо. Звёзды, хотя и далёкие, всё же ярко сияли. Он размышлял о том, что на этот раз не намерен позволить семейным устоям определять его судьбу. Он сам и есть её собственный творец. И никому неподвластно определять её течение. Кроме него самого.

Вернулся Тома поздней ночью. Всё потому что решил не пользоваться транспортом. Пешая прогулка помогла оттянуть момент возвращения в ненавистный ему родительский дом. Дом, где мужчины не имеют своего мнения. Отец уже спал. В доме стояла гробовая тишина – до того напряжённая, что хотелось дышать ртом, чтобы не нарушить её. Любое неосторожное движение спровоцирует звук. А на звук зажжётся свет и цербером из спальни вырвется мать, готовая обвить сухими руками его горло мёртвой хваткой. Чтобы вновь начать душить. Душить и душить. Томе пришлось непросто. Он осторожно опустился на подступенок и снял обувь. Чтобы не создавать лишнего шума, парень подобрал тапочки и направился на мысках наверх к себе, в комнату. Там он упал на постель, буквально не раздеваясь. Можно было наконец спокойно выдохнуть, как ему казалось. Но он ошибался. Нужно было заглянуть на кухню. Ведь именно там без света восседала матрона семейства Ниши. Сидела и смотрела своим напряжённым взглядом в сторону окна. Ночное светило роняло свои лучи на её бледное морщинистое лицо. Волосы с оттенком седины были убраны в аккуратный пучок. Худощавые и сухие руки были аккурат на подогнутых коленях. На котацу перед ней стояла маленькая чашечка с уже давно остывшим чаем. И только часы, казалось бы, своим звучным ходом воистину делали это место живым. Если бы не они, женщина могла бы показаться всего лишь частью безжизненного интерьера. И только звук часов совпадал со стуком беспокойного сердца.

Тома не помнил, как уснул. Он просто провалился во всепоглощающую тьму, так толком и не увидев никаких сновидений.

ЧАСТЬ II – ОТЧАЯННОЕ РЕШЕНИЕ

Утро не принесло облегчения. Голова ныла, а солнечный свет ударил прямо в глаза, как невысказанное обвинение матери. Настойчиво, прямо и беспощадно. Парень зажмурился и повернулся с одного бока на другой. Окончательно он проснулся от звука удаляющихся шагов. Кто-то стоял за дверью всё это время, будто проверяя, жив он или нет. Впрочем и гадать было глупо. Иного быть и вовсе не может. Он обязан явиться перед ней, хочет того или нет. Словно осуждённый перед своим палачом. У осуждённого есть право на последнее слово. Тома же знал, что в этом доме у него прав не было никогда. И не было бы даже в самый последний день его жизни с ней. Да что там говорить, даже если бы они жили в Америке, этот последний ужин перед осуждением ему непременно бы выбрала мать. Потому что она «знает лучше».

Дверь приоткрылась. Помятый после сна он вышел в сторону ванной, захватив подмышку домашний джемпер и штаны. Одежда в которой он был вчера всё ещё пахнет алкоголем и табаком. И это несомненно лишь сильнее разозлит мать. А ведь ей и без того уже есть, что ему сказать. За ночь накопилось слишком много невысказанного. Ещё утром накинула очередную порцию обвинительных словечек. Топтаться в небольшом пространстве ванной комнаты на протяжение десяти минут было не самым разумным решением. Оттягивать момент разговора было бессмысленно. Она всё равно возьмёт своё. Ему придётся предстать перед ней.

Стоило двери скрипнуть, как снизу послышался уже хорошо знакомый ему, до леденящего ужаса, как никогда, спокойный голос. Однако, если прислушаться, в некоторых нотках ощущалась фальшь. За ней было спрятано абсолютное презрение, которое она с трудом сдерживала. Голос матери звучал ровно, но в нём уже было холодное предвкушение.

– Ну и как погулял?

Он спустился вниз, запуская ладонь под джемпер, чувствуя, как под подушечками пальцев неприятно липнет кожа.

– Я встретился с Коджи.

– С Коджи, – повторила она медленно. – Значит, ты решил учиться у него?

– Мам, это не то, что ты думаешь.

– Я думаю, что мой сын похож на ненадёжного и легкомысленного человека. И в довесок к этому, пропах спиртом и нагло врёт мне.

Невысокая дама, в простом домашнем кимоно, с узким лицом, где каждый последующий год беспощадно отметинками оставлял по морщинке, как напоминание о собственном увядании. Ничего в ней особенного уже не было. Тома всегда замечал, что её бывалая красота похожа на лезвие – от неё можно только отпрянуть. Всё чаще в этой женщине угадывались черты злой ведьмы, а не хранительницы очага. Последние отголоски женственности и те пропали года четыре тому как назад.

– Я не пил, – машинально по инерции соврал он, и голос предал его, отдаваясь в конце слова нетипичной для него сипотой.

Она поднялась и подошла ближе. Запах клубничного мыла вперемешку с перегаром ударил в ноздри. Не помогли ни паста, ни ополаскиватель. Женщина брезгливо и с отвращением начала верещать на собственного отпрыска:

– Ты закончил университет. Я думала, теперь ты начнёшь жить по-человечески. Будешь работать, женишься. А не шляться ночами, как…

Она не договорила. В доме обычно не произносили таких грубых слов. Но Тома проговорил за неё:

– Потаскун?

В голосе парня не было привычного сожаления и стыда. Было лишь недоумение, почему она вмиг перестала воспринимать его адекватно. Даже если он задержался, всего день прожив не по её плану… неужели так он перестал быть частью семьи? И заслужил отношение к себе хуже, чем к дворовому коту без роду и племени.

Она промолчала, усаживаясь обратно перед уютным небольшим котацу, будто ни в чём не бывало. Но Тома вошёл во вкус. Он не собирался останавливаться на достигнутом, когда осознал, что зашёл настолько далеко.

– Может, я не хочу «по-человечески».

– Не хочешь? Тогда зачем мы всё это делали? Зачем твой отец работал, как вол? Зачем я терпела, чтобы вы все выросли людьми?

Он хотел сказать: «Единственные, кто всю жизнь терпели – были мы». Но вместо этого только смотрел – на морщину у рта, на дрожащие пальцы, на то, как свет пробивается сквозь занавес и ложится на её лицо, будто отмечает место потенциального удара для него. Естественно, он бы так не поступил. Но желание никуда не улетучилось.

– Мне предложили работу в опеке, – выдохнул он. – В Токио. Они всё ещё ждут моего ответа.

– В опеке? В Токио? – эхом повторила она. – Будешь возиться с чужими детьми в этом малодушном, пошлом городишке, а сам…

– А сам не твой, да? – перебил он, и впервые в жизни позволил себе повысить голос на родительницу.

Она побледнела. «Не твой». Слова прозвучали ещё страшнее, чем если бы он продолжал неумело бороться за свою свободу всеми правдами и неправдами. Но эти слова будто стали чертой, которую он неосознанно подвёл сам. Той, конечной чертой, заявив тем самым, что как прежде более не будет. И больше он ей не принадлежит.

На секунду стало тихо – настолько, что слышно было, как в чайнике на кухне закипает вода. Примерно также сейчас закипал и Тома, продолжая безжалостно сверлить взглядом мать.

– Тома, – произнесла она медленно, поправляя волосы. – Ты говоришь, как твой брат.

Её слова ударили больнее, чем он ожидал. Она говорила о Коджи с таким презрением, словно тот был не её сыном, а каким-то чужаком, некогда принёсшим разврат в их благопристойный дом. Вчерашний вечер, пьянящая свобода, смех брата – всё это сейчас казалось далёким сном, стёртым суровой реальностью о которую разбивалась та свобода, которую ему удалось вкусить.

– Я взрослый человек, мама, – наконец выдавил из себя Тома. – Я имею право…

– Право? – мать прервала его, в её голосе зазвучали стальные нотки. – Право на что? На то, чтобы позорить нашу семью? На то, чтобы идти по стопам своего непутёвого брата, который бросил нас ради своих глупых прихотей? Твои братья нашли достойных жён, создали семьи, пошли по правильному пути. А ты?

Тома почувствовал, как внутри него начинает бушевать настоящая лава ненависти. Долгие годы он подавлял это чувство, убеждая себя в том, что мать желает ему только добра. Но сейчас слова Коджи, сказанные тем вечером в баре, прозвучали в его голове ещё яснее: «Ты слишком похож на маму… Пытаешься соответствовать, не имея никакого опыта в реальной жизни». Никогда прежде она не пыталась манипулировать разочарованием и жалостью. Обычно всегда шла в атаку, будучи железобетонно уверенной в правоте своих слов и действий. Сейчас же ощущала, как власть над собственным сыном буквально ускользает сквозь пальцы.