Мистические истории
- -
- 100%
- +
– Разломы будут исцелены, – ответила я. – Не просто запечатаны, а восстановлены. Время вернётся в свои берега. Те, кто застрял между… найдут покой.
– А я?
Я смотрела на него не только глазами Элеоноры Крейн, но и глазами Времени. Видела не только человека перед собой, но и все его возможные пути, все варианты его будущего.
– Вы будете жить, – сказала я наконец. – С памятью о своих ошибках, но без возможности их повторить. С пониманием цены своей гордыни, но с шансом на искупление.
– Искупление, – он повторил слово, как будто пробуя его на вкус. – Возможно ли оно после всего, что я сделал?
– Это не мне решать, – я чувствовала, как моё существо растворяется во Времени, как я становлюсь чем-то большим, чем была. – Это ваш выбор. Ваш путь.
Я повернулась к первому Хранителю.
– Мы должны идти, – сказала я. – Разломы ждут.
Он кивнул и протянул руку. Я – или то, что когда-то было мной – приняла её, чувствуя, как наши сущности соединяются, как мы становимся частями одного целого – Времени.
Перед тем, как полностью раствориться в этом новом состоянии бытия, я бросила последний взгляд на профессора Лазаря.
– Живите, – сказала я ему. – Помните. И никогда больше не пытайтесь обмануть время.
А затем мы исчезли – не переместились, не телепортировались, а просто перестали существовать в этой конкретной точке пространства-времени, став частью всех точек одновременно.
***
Профессор Лазарь остался один в пустом коридоре заброшенной больницы. Он чувствовал себя странно – физически сильнее, чем за многие годы, но ментально… опустошённым. Как будто часть его сущности исчезла вместе с его знаниями.
Он помнил всё – свои эксперименты, свою одержимость контролем над временем, свою роль в создании Элеоноры. Помнил боль, которую причинил, жизни, которые изменил или уничтожил. Помнил свою гордыню, свой страх, свою неспособность остановиться, даже когда понял, что заходит слишком далеко.
Но он не мог вспомнить, как создал формулу. Не мог воспроизвести уравнения, процессы, методы. Эта часть его памяти была не стёрта, а… трансформирована. Как будто кто-то заменил конкретные знания абстрактным пониманием их последствий.
Он медленно пошёл к выходу, чувствуя себя новорождённым в теле старика. Кем он был теперь? Не учёным – его знания исчезли. Не создателем – его творение превзошло его и стало чем-то, что он не мог полностью понять.
Может быть, свидетелем? Человеком, который видел край бездны и каким-то чудом выжил, чтобы рассказать об этом?
Или, может быть, просто человеком. Со всеми человеческими страхами, надеждами и ошибками. Человеком, который получил второй шанс – не на величие, не на бессмертие, а просто на жизнь. На искупление.
Когда он вышел из больницы, ночь уже заканчивалась. Первые лучи рассвета окрашивали небо в нежные оттенки розового и золотого. Он остановился, глядя на восходящее солнце с удивлением человека, который видит его впервые.
Время. Оно всегда было здесь – в смене дня и ночи, в движении звёзд, в ритме приливов и отливов. Не враг, которого нужно победить, а партнёр в танце существования. Не тиран, а учитель.
Он понял это слишком поздно. Или, может быть, именно вовремя.
***
Я существовала везде и нигде, всегда и никогда. Я была Элеонорой Крейн и чем-то большим – частью Времени, его глазами, его руками, его защитником.
Вместе с другими Хранителями я двигалась между временными линиями, исцеляя разломы, восстанавливая баланс, направляя поток времени в его естественное русло.
Я видела все семь основных разломов, созданных экспериментами профессора Лазаря, и сотни меньших, возникших как эхо, как рябь на воде от брошенного камня.
В старой больнице, где умерла моя мать и родилась я, мы запечатали разлом, соединив разорванные нити времени, восстановив естественный ход событий.
В заброшенном маяке, где профессор проводил свои первые эксперименты с формулой, мы исцелили рану во времени, позволив прошлому остаться прошлым, а не просачиваться в настоящее.
В университетской библиотеке, где хранились его ранние работы, мы стабилизировали временной поток, предотвращая утечку знаний, которые могли бы вдохновить других на подобные эксперименты.
В городском парке, где он впервые встретил мою мать, мы восстановили момент их встречи таким, каким он должен был быть – случайным пересечением двух жизней, а не началом цепи событий, которые изменили саму ткань реальности.
На железнодорожном вокзале, откуда моя мать пыталась сбежать, когда поняла, что беременна, мы исцелили разрыв между выбором и судьбой, между свободной волей и предопределённостью.
И наконец, в моём старом доме, где я была зачата, мы запечатали первый и самый глубокий разлом – момент, когда формула в крови моей матери начала менять саму реальность, создавая существо, которое не должно было существовать. Меня.
С каждым исцелённым разломом я чувствовала, как время вокруг нас становится более стабильным, более… правильным. Как хаос уступает место порядку, как случайность сменяется закономерностью.
И с каждым разломом я теряла ещё немного своей индивидуальности, своей человечности, становясь всё более частью Времени и всё менее Элеонорой Крейн.
Но что-то во мне сопротивлялось полному растворению. Что-то держалось за воспоминания, за чувства, за связи с миром, который я оставила позади.
Особенно за одну связь.
***
Прошло пять лет с той ночи в больнице. Пять лет с момента, когда Элеонора Крейн перестала существовать как отдельное существо и стала частью Времени.
Профессор Лазарь жил тихой жизнью в маленьком прибрежном городке. Он больше не занимался наукой, не проводил экспериментов, не пытался изменить естественный ход вещей.
Вместо этого он писал. Не научные труды, а мемуары, философские эссе, размышления о природе времени, о цене амбиций, о тонкой грани между гениальностью и безумием.
Он не использовал своё настоящее имя – слишком много внимания, слишком много вопросов. Вместо этого он публиковался под псевдонимом "Хронос"
2. Шёпот из склепа
Слышишь меня? Это я шепчу из-под холодных каменных плит. Мой голос – тонкая нить, протянутая между миром живых и тем местом, где я обитаю теперь. Здесь, в древнем склепе Сент-Мэри, где воздух пропитан запахом сырой земли, плесени и чего-то еще… чего-то, что не имеет названия в языке живых.
Меня звали Оливер Блэквуд. Я родился слепым в маленьком городке Рэйвенмур на севере Англии, где туман с вересковых пустошей заползает в узкие улочки, словно призрачные пальцы. Я никогда не видел серых каменных домов, увитых плющом, никогда не любовался закатом над зубчатыми башнями старой церкви. Мой мир всегда был чернее самой глубокой ночи, но в этой темноте я научился слышать то, что недоступно зрячим.
Я слышал, как скрипят половицы под крадущимися шагами. Как учащается пульс человека, готового солгать. Как дрожит воздух от невысказанной ненависти.
В Рэйвенширской академии для мальчиков, куда меня определили родители – богатые, но вечно занятые люди – я стал мишенью для особой жестокости. Джеймс Хаттон, наследник угольных шахт, любил подкрадываться ко мне в библиотеке и шептать на ухо истории о призраках, которые приходят за калеками по ночам. Уильям Престон, сын судьи, подменял мои учебники со шрифтом Брайля на обычные, а потом смеялся, когда я беспомощно водил пальцами по гладким страницам. А Элизабет Шарп, дочь директора, с ее мелодичным голосом и ледяным сердцем, притворялась моим другом, чтобы потом пересказывать мои секреты всей школе.
Мисс Гримшоу, моя наставница, за глаза называла меня "обузой короны" – ведь школа получала дополнительное финансирование за обучение инвалида. Я слышал, как она говорила это, стоя за дубовой дверью учительской, думая, что стены достаточно толсты.
Но всё изменилось в тот промозглый ноябрьский вечер, когда я, спасаясь от преследователей, забрел слишком далеко в школьный сад. Мои пальцы нащупали странный предмет, наполовину погруженный во влажную землю у корней древнего тиса. Это был медальон – холодный, с выгравированными символами, которые я мог прочесть кончиками пальцев, хотя никогда прежде не встречал такого письма.
В ту ночь, когда я сжимал медальон в руке под подушкой, он начал пульсировать, словно живое сердце. И я увидел – да, увидел! – не глазами, но каким-то внутренним зрением. Я увидел красный цвет боли, лиловые оттенки страха, черно-зеленую текстуру гниения и смерти. Медальон показал мне истинную природу тех, кто меня окружал – гнилые сердца под благородными фамилиями, червоточины душ под дорогими костюмами.
И он предложил мне справедливость.
Джеймс Хаттон был первым. После того как он запер меня в часовне на целую ночь, я просто подумал о нем, сжимая медальон. На следующее утро его нашли в той же часовне – на коленях перед алтарем, с застывшим в немом крике ртом и глазами, вытекшими из орбит. "Сердечный приступ", – сказал доктор. Но я знал правду. Я чувствовал, как что-то древнее и голодное вырвалось из медальона и показало Джеймсу все ужасы преисподней, прежде чем забрать его душу.
Уильям был следующим. После того как он столкнул меня с лестницы, я прошептал его имя в медальон. Через неделю его нашли в фамильном склепе Престонов – живого, но безумного, с выцарапанными на собственной коже словами: "Я вижу его пустые глазницы в темноте". Теперь он в лечебнице Бедлам, где кричит каждую ночь, когда гаснет свет.
Элизабет… О, для нее я придумал нечто особенное. После того как она зачитала мой личный дневник перед всем классом, я попросил медальон показать ей правду. Теперь она просыпается каждую ночь от кошмаров, в которых видит мир моими "глазами" – бесконечную, всепоглощающую тьму, наполненную шепотом мертвых. Ее прекрасные золотые волосы поседели за одну ночь. Она больше не смеется. Никогда.
Мисс Гримшоу начала слепнуть. Сначала она списывала это на возраст, потом на болезнь. Врачи разводили руками – её глаза были здоровы, но зрение угасало с каждым днем. В последний раз, когда я "видел" ее, она ползала по полу своего коттеджа, натыкаясь на мебель, и умоляла невидимого бога вернуть ей свет. Но в темноте был только я, и я не был милосердным богом.
Родители, обеспокоенные чередой несчастий в школе, решили отправить меня в закрытый пансион Святого Дунстана для слепых детей в Шотландии. В ночь перед отъездом я лег спать, крепко сжимая медальон.
Проснулся я от запаха дыма и треска пламени. Огонь охватил восточное крыло поместья, где находились спальни моих родителей. Я слышал их крики, слышал, как рушатся перекрытия, как плавится стекло в витражах. Но я не двинулся с места. Я слушал их агонию, как симфонию, каждая нота которой была расплатой за годы пренебрежения.
Все думали, что я тоже погиб в том пожаре. Обугленные останки какого-то бедняги, которого медальон привел в мою комнату, приняли за меня. А я… я нашел путь сюда, в этот древний склеп, где похоронены поколения основателей Рэйвенмура. Медальон привел меня к своему истинному дому.
Здесь, среди потрескавшихся каменных плит и покосившихся гробниц, я обрел настоящее зрение. Я вижу сквозь стены. Вижу сквозь плоть. Вижу грехи, спрятанные в сердцах.
Когда колокол на башне Сент-Мэри бьет полночь, я выхожу из своего убежища. Мои босые ноги не оставляют следов на влажной траве кладбища. Мое дыхание не образует пара в холодном воздухе. Я прохожу сквозь запертые двери и становлюсь у кроватей тех, кто считает себя защищенным. Я наблюдаю за их снами. Я выбираю тех, кто заслуживает моего внимания.
Ты слышишь шорох за спиной? Это не ветер шевелит страницы твоей книги. Ты чувствуешь внезапный холод? Это не сквозняк из приоткрытого окна.
Это я рядом с тобой. Я слышу твое дыхание. Я чувствую запах твоего страха. Я знаю, что ты сделал.
И если ты когда-нибудь обидел беззащитного, если ты смеялся над чужим горем, если ты думал, что твоя жестокость останется безнаказанной – знай: в следующий раз, когда ты проснешься в полночь от необъяснимого ужаса, это буду я, стоящий у твоей постели. Ты не увидишь меня, но почувствуешь мое присутствие. И когда ты в панике потянешься к выключателю, свет не спасет тебя.
Потому что настоящая тьма – не отсутствие света. Настоящая тьма – это я.
И я уже иду за тобой.
3. Мост ведущий в туман
Этот мост не имел названия на картах. Местные звали его просто "Вздох" – потому что каждый, кто ступал на него, делал последний судорожный вдох знакомого воздуха. Дальше была только неизвестность.
Он стоял на границе мира живых, ржавая стальная артерия, уходящая прямо в плотное, молочное тело тумана. Туман не был просто погодой. Он был живым. Он лежал на той стороне реки всегда, не рассеиваясь ни днём, ни ночью, ни в зной, ни в стужу. Он глотал звуки, свет и надежду.
Алексей стоял у его начала. Холодный металл перил обжигал ладони даже сквозь перчатки. Год назад в этот туман вошла его жена, Анна. Просто вышла из дома и пошла к мосту. Её никто не остановил. Тех, кто идёт к мосту, не останавливают. Это их выбор.
Он сделал первый шаг. Шаткие плиты под ногами ответили глухим, протестующим стоном. Мир за спиной мгновенно стал глухим и неважным. Через десять шагов берег исчез, поглощённый белой мглой. Теперь был только он, узкая полоска ржавого металла под ногами и бесконечный туман вокруг.
Тишина давила на уши. Собственное дыхание казалось оглушительным. А потом он начал слышать. Тихий шёпот, едва различимый, как шелест сухих листьев. Не слова, а лишь их подобие, лишённое смысла. Шёпот доносился со всех сторон, он был в самом воздухе, которым Алексей дышал.
Он шёл, не зная, сколько времени прошло. Час? День? Здесь время не имело значения. Холод пробирал до костей. Перила покрылись тонкой ледяной коркой, как и его ресницы. В тумане впереди начали мелькать тени. Неясные, вытянутые силуэты, которые двигались параллельно ему, всегда на периферии зрения. Стоило сфокусировать взгляд, как они растворялись.
– Анна! – его голос прозвучал хрипло и жалко.
Мост не ответил эхом. Звук просто утонул в тумане. Но шёпот на мгновение стих, а потом вернулся, и теперь в нём слышались обрывки смеха. Тонкого, детского. Этот смех был страшнее любой тишины.
Алексей остановился, вглядываясь в белую пустоту. Там, в десятке метров впереди, стоял силуэт. Женский. Он не мог разглядеть лица, но сердце пропустило удар.
– Анна? – с надеждой прошептал он.
Силуэт медленно повернул голову. Слишком медленно. Угол, на который повернулась шея, был неестественным, неправильным. Алексей понял, что это не она. Или, что хуже, – уже не она. Это была лишь приманка. Форма, которую туман принял, чтобы заманить его глубже.
Он мог бы повернуться и побежать назад, к миру, где светит солнце. Но там его ждала пустая квартира и жизнь, лишённая смысла. Здесь, в этом ледяном аду, был хотя бы призрак цели.
Он сделал ещё один шаг вперёд, в никуда. Навстречу кривому силуэту и детскому смеху, становясь частью вечного тумана.
Силуэт, носивший облик Анны, не дождался его. Когда Алексей подошёл ближе, фигура замерцала, словно помеха на старом экране, и рассыпалась на мириады шёпочущих частиц, которые тут же поглотил туман. Смех на мгновение усилился, прозвучав прямо у него в ухе, а затем снова стих, оставив после себя лишь звенящую, ватную тишину.
Он пошёл дальше. Мост под ногами закончился неожиданно. Ржавый металл не оборвался, а плавно перетёк в тропу из уплотнённой, вечно влажной земли, усыпанной чем-то вроде серого пепла. Здесь туман был ещё гуще, а воздух пропитался новым запахом – к металлическому привкусу ржавчины добавился запах мокрой земли и прелых корней.
Это был мир-негатив. Мир-отражение, собранный из обрывков чужих трагедий. Вдоль тропы стояли не деревья, а их обугленные, искажённые подобия, чьи ветви-крюки тянулись к серому небу, которого не было видно. Света не было, но всё вокруг было различимо в призрачном, ровном свечении, исходившем от самого тумана.
Именно здесь он увидел других. Тех, кого поглотил туман.
Они не были призраками. Скорее, заевшими плёнками, обречёнными вечно проигрывать один и тот же момент отчаяния. Недалеко от тропы мужчина на коленях раз за разом шарил по земле, будто что-то уронил. Его движения были рваными, а лицо искажено гримасой вечного поиска. Чуть дальше женщина стояла, вытянув руку и указывая в пустоту. Её рот был открыт в беззвучном крике. Они не замечали Алексея. Они не замечали ничего, кроме своей петли страданий.
Туманный мир был не просто местом. Он был паразитом. Он не убивал, он разбирал на части. Он питался сильными эмоциями – горем, потерей, безысходностью. Он затягивал в себя людей, а затем высасывал их воспоминания и чувства, оставляя лишь пустую оболочку, зацикленную на последнем, самом ярком всплеске боли. Шёпот, который слышал Алексей, был не чем иным, как эхом этих украденных мыслей и чувств – бессвязным бормотанием тысяч душ.
Алексей шёл, и холод проникал всё глубже. Это был уже не холод воздуха, а внутренний мороз, замораживающий его собственные воспоминания. Он попытался вспомнить лицо Анны – настоящее, улыбающееся, живое. Но образ расплывался, детали ускользали, словно песок сквозь пальцы. Он помнил только её уход. Только мост. Туман уже начал его переваривать.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.