Княжна Ольбора

Погостовой староста – муж седой, с морщинами, как следы борозд на поле – встретил нас у скамеек. Он прихрамывал, держа в руке трость, подпирая её ладонью, будто берёг голос. Я записал имя его, по старому обычаю, – звали его Саврас – ибо имена в книгах даются весом и вкусом: кто зовётся Саврас, тот, как правило, помнит и стражу, и цену хлеба.

– Что нова? – рече он, – и чаю ли вы за миром к нам пришли или за судом?

Ольбора сняла плащ, и ветер играл с краем её ткани; лицо её было ровно, но глаза горели рассудком. Она молвила спокойно, как положено княжне, что не ищет славы, а ищет след.

– Мы ищем путь и свидетелей: говорят, что по дороге шла телега, – рече она. – И кто видел в белой рубахе человека, да скажет, а кто что держал в телеге, да назовёт. Всё, что скажете, будет записано и будет свидетельством.

Торговцы и седельщики, стоявшие поблизу, понизили голоса. Один, молодой торговец по имени Ворон, с лицом смуглым от соли и солнца, отвечал сначала косно и отстранённо: – Был тут путь, да мечтал он уйти: видел я телегу с крытою поклажею. Человек в белой рубахе сидел, и плат его был чист, не как у купцов простых; он говорил мало. Телега шла к югу, а не к северу.

Другой, женщина, что продавала полотна – зовом её Марея, – приподняла клок платка и молвила так, что уши наши притихли:

– Проходил у нас человек, не местный; он купил свечи, да дешёвые, и дал за них серебро в охапку. Кавалок бересты, – громко не называла она слова, но я видел, как губы её шевельнулись. – Он спросил про дорогу на Каменные Холмы, да, но путь его свёлся не туда: он искал юг, и на нем был знак – на телеге – что я видела едва.

Ольбора слушала и не спешила обличать. Волхв Стожар стоял в тени, и глаза его, хоть и слабые, ловили малое; он взял слово мало, но то слово весило.

– Кто помнит знак тот, – молвил он, – посмотрит и скажет: если метка та дополнена точкою, то рука мастера была; если же метка ровна, то чужеземец. Нам важно понять, не кто зовёт нас вперёд мечом, но кто крутит нитку правды к дому.

Я выписал слова его, ибо в них был план. Торговцы, боясь сказать всё, склоняли головы и рассказывали по частям, как будто выдавливали молоко из тёмного пузыря: белая рубаха, крытая телега, поклажа, что несли в ней сосуды и ряд вещей, и человек, что платил внимательно.

Когда рассказали о белой рубахе, Твердило, ремесленник наш, снял с пояса молот и потёр ладони; он смотрел на следы на земле так же, как смотрят старые сапожники на подошву новой башмаки: ищут причину трещины.

– Часто ли здесь бывают чужие с белыми рубахами? – спросила Ольбора.

– Нечасто, – рече Марея. – Белые рубахи носят люди чинные или клирики. Но видел я знаки иные: возились с берестою, – сходит он в голосе её, – и кто-то кинул клочок на землю; я подняла его – он маленький, и на нём было начертано чутье, как бы подпись.

Клочок сей принесли нам. На нем была тонкая черта – часть родового знака, но не тот ключ, что хранилися в Святилище: это была часть, будто вырвана из большого куска. Волхв взял лупу и рассмотрел. Его ладони тряслись чуть; он не радовался тому, что узнал.

– Рез изнутри, – молвил он тихо. – То знак, что держал тот, кто знал узел. Но что сие за подпись? – он показал прикосновением на косяк. – Это ремесленническая дробь, не чужая воля.

Хмур тем временем ушёл в сторону, как обычно делал: его шаги были тихи, и взгляд его – остер. Он ушёл, будто проверять землю; возврат его обычно нес в себе ответы, которые слова не дают. Нельзя было держать его на виду: его дар быть вне света годился нам.

Меж тем староста Саврас велел привести клещ для опроса, и торговцы один за другим подходили к огню, где Ольбора внимала; я стоял близко и вписывал имена и слова, ибо свидетельства – то дерево, из коего строят суды. Разговор скользил о семье, о страхе, о том, что слова могут кинуть утрату на хлеб; многие держали рот замкнутым, ибо боялись не хомогорцев, а мести – мол, кто скажет имя, тому дом спалят, или ребёнка лишат хлеба.

И вот в тот час Хмур вернулся и показал палец в сторону дороги: он прошёл тихо по следам, и нашёл ту дорожную печать, что ведёт к югу.

– След возницы к югу идёт, – молвил он тихо. – Колёса левые, не северные. Кто-то хотел, чтобы мы шли на Каменные Холмы; но путь – к нашим южным болотам.

Слова его легли на разговор, как камень на воду; некоторые лица побледнели, и на губах у старосты сыграла неприязнь. Жданко, стрелец молодой и горячий, не стерпел.

– А що нам ждать? – вскрикнул он. – Ратуши и советы, а тем временем вора пускают вдаль! Я говорю: отсечь дорогу, взять человека и спросить именной резьбой – другими словами, мечом. Не пущу я, чтобы измена жила.

Ольбора посмотрела на него строго, но без гнева. Она знала цену слова: как меч может отнять жизнь, так и поспешный меч может отнять истину.

– Суд без знака – это кровь для крови, – молвила она ровно. – Нам важнее знать, кто дало знак, нежели рубить тень. Если уйдём мы горячо, то следы потеряем; если будем тихи, найдём узел. Мстить – просто; держать правду – трудней.

Твердило, который чинял сбрую, отвлёкся от своего ремесла и, покачав головой, приложил ладонь к ремню.

– Жизни людей, – молвил он тихо, – и есть наш долг. Не ради славы честь нося, а ради тех, кто с утра идёт за хлебом. Я чиню упряжь, потому что без колёс люди умрут; мне не по нраву, но голос его дрогнул: ремесленник говорил о простом, а в слове его было напоминание: кого мы судим, тот и может быть чьим; не стоит рушить дома ради догадки.

Спор их продолжался, но не до ссоры: Ольбора распорядилась поставить ночную стражу у телеги, а тело воза – осмотреть при свете факелов. Жданко получил приказ быть у ворот и не пустить ни одного чужака без разрешения; Твердило – отлатать поломанную ось и укрепить мешки; Хмур – идти с разведкой по следам, но не далеко, дабы не упустить знак.

Ночь опала быстро; мы затянули плащи, и огни торговцев померкли, один за другим. Воз подошёл к печи у крыльца, и в нем нашли мы поклажу: ткань, кувшины, сушёные корки, да ящик небольшой, запечатанный сургучем. Сургуч был не новый; на нём отпечаток был – печать, и в ней виднелись буквы и знак малого чиновника: круг, а в нём надпись – «ДЬЯЧЬКО СЕМЁН». Я, писец, узнал сей знак, ибо видел его в свитках: дьячок Семён – муж, служащий при канцелярии, что бывал у детинца и держал при себе бумагу и чернильницу. Печать та была знаком власти, не большой, но достаточной, чтобы открывать двери и держать слово.

Ольбора взяла печать в руку и рассмотрела. Её губы сжались, и на лбу выступили прожилки напряжения. Волхв молвил тихо:

– Печать эта – как нитка: если она в чужих руках, то знак того, что близкий помог; не всяк чужак имеет право печати.

Мне стало тяжко писать. Дьячок Семён был лицем знакомым; находка сей печати означала не просто груз в дороге, но связь с домом. Твердило, что стоял вблизи и слышал, коснулся молча лупы и сказал низким голосом:

– Печать человека канцелярского на поклаже чужой – не простое стечение. Кто носит такую печать, тот имел доступ к нашему хранилищу, или имел контакт с людьми, что держат в руках свитки. Мы стоим на пороге к худому: след ведёт к дому.

Жданко не мог унять пламени своего: он смотрел на печать, затем на Ольбору, и в нём шевельнулась мысль, что дело это требует меча. Ольбора же, крепко держа печать, молчала и дала слово Серёже, надзирателю, что буде расследование тихо и по порядку. Она велела немедленно послать гонца в Ладимир с отчётом о находке и с просьбою, чтобы имя дьячка Семёна было принесено к суду; но при том же она молвила тихо, чтоб нелюди не подняли крик: да не влечёт слух пустых рук к дому покой.

Я записал всё то, что видел: клочок бересты с подписью, след возницы, ведущий к югу, спор Жданка и молчание Ольборы, и печать Семёна, тяжкая в ладони княжны. В ту минуту, когда ночь стала толще и ветер перескочил через огни, горн снова донёсся с юга – не один, а ответный глас, и казалось, что он полон не только силы, но и приближающейся беды.

Кто держал печать в руках своих, тот имел доступ к дому; кто думал подставить нас, тот мог вложить чужой знак в поклажу; а кто трогал нить родовую, тот трогал корень нашего права. И вопрос, что висел над нами, был прост и тяжёл одновременно: чья же рука приложила печать к чужой телеге, и с какой целью? Мне, писцу, оставалось только одно: записать этот вопрос в книгу и ждать, кому надлежит дать ответ. А сердце моё слышало другой звук – не только глухой глас горна, но и шаги, что не далеко от погоста подходили; шаги, что могли быть либо людей, либо рати. После печати Семёна, весь мир между домом и дорогой стал иным. Кто из ближних поднял ручицу свою на правду – вот был вопрос, на который мы должны были ответ найти прежде, нежели меч возымеет суд.