Стекольщик

Сингапур

В бой! Я открыл глаза и сразу понял, что не дома, а в больнице. И ещё я понял, что встать не смогу. Ничего не болело, но я чувствовал себя уставшим, хотя, по-видимому, спал долго. За окном светало, но солнца ещё не было видно. С левой стороны кровати стояла капельница, от которой тянулась тонкая пластиковая трубка к моей левой руке.

Вот и первый луч солнца прорвался сквозь окно и узкой полоской осветил белый шкаф. Я закрыл глаза, пытаясь подремать, и почувствовал, как моя кровать стала вращаться вокруг своей оси с ускорением. Через несколько минут вращение кровати стало невыносимым, и я открыл глаза. Полоска луча на шкафу была левее того места, где я её оставил несколько минут тому назад. Это был намёк, что жизнь продолжается своим чередом.

Чувствовалось, что время бежит, а всё остальное остановилось, а если и двигалось, то очень медленно. Даже мои странные и обрывочные мысли неторопливо ковыляли в моей черепной коробке, часто спотыкаясь. В них не было ни хронологического, ни смыслового порядка. Мне показалось, что всё это является частью чего-то из прошлого, чего-то, что однажды уже было со мной. Что было, где было, когда было?..

Над моей головой висел шнур, я дернул его, и через минуту вошла медсестра. Это была немолодая женщина азиатского происхождения.

– Доброе утро, доктор Сол, – сказала она, дружелюбно улыбаясь. – Как вы себя чувствуете? Как вам спалось?

– Я хочу пить, в горле сильно пересохло. Пожалуйста, позовите мою жену.

– Ваша жена звонила несколько раз в течение ночи, в последний раз – не более сорока минут назад. Я сказала ей, что вы ещё спите, а она мне ответила, что в любом случае выезжает из дому и прибудет в больницу к восьми часам.

– Спасибо за информацию, – и когда медсестра уже была в дверях, я добавил: – И ещё, когда я увижу моего врача?

– Он будет делать обход с девяти до одиннадцати, – ответила она и вышла из комнаты. Не успела медсестра закрыть дверь, как мышцы моей шеи расслабились и я уснул.

В бой! Я открыл глаза и увидел свою жену, сидящую на стуле с правой стороны кровати. Она увидела, что я проснулся, взяла мою правую руку в свои руки и сказала:

– Доброе утро, Сол. Я уже говорила с врачом: все результаты анализов хорошие, и мы сможем идти домой через пару дней.

– Как хорошо, Эвита. Мне здесь изрядно надоело. Пить хочу, – проскрипел я, указывая на стакан воды на столике.

– Дети звонили? – спросил я после того, как отпил треть стакана воды.

– Вчера я говорила со всеми. У них всё нормально, только очень заняты, как всегда. Конечно, все спрашивали, как ты себя чувствуешь, и желают тебе быстрой поправки, – она погладила мне руку и продолжила: – Как ты можешь догадываться, все телефоны звонят непрерывно уже три дня.

– Сейчас я не хочу ни с кем разговаривать ни на какие темы, – я соврал маленько, на самом деле я хотел разговаривать, но был не в состоянии. – Всем отвечай, что на следующей неделе я свяжусь с ними. Какой день сегодня?

– Сегодня четверг, 4-е июля. Сегодня День независимости в Америке.

– А для меня 4-е июля – это день, когда сорок девять лет тому назад я впервые покинул своих родителей, свой дом, свой город, – сказал я, сжимая руку жены.

– Как ты просил, я принесла тебе диктофон. Неужели ты не в состоянии подождать несколько дней? – с долей возмущения спросила Эвита и добавила: – Вернёшься домой, и у тебя будут все условия для написания твоей книги.

– Ты же знаешь, что это неправда. Дома я должен заниматься разными домашними делами, а на работе – рабочими. Здесь я уже три дня размышляю над моей книгой и сегодня начну записывать на диктофон.

С одной стороны, мне хотелось говорить с женой о наших детях и на другие темы, которые мы обсуждаем уже более сорока лет. С другой стороны, мне очень хотелось записать на диктофон несколько мыслей, которые с высокой плотностью заполняли мою голову, создавали сильное давление и рвались наружу. Как только жена покинула комнату, я включил диктофон, но ни одного слова сказать вслух не смог. После седьмой попытки слова стали покидать меня, потом стали выстраиваться фразы и предложения, и, наконец, новые мысли стали формироваться.

Черновцы

Секс и эротика должны составлять изрядную долю любой современной книги. Как читатель, я очень требователен к прозе. Однако в моём рассказе, к моему огромному и глубокому сожалению, этому правилу следовать не смогу. В мой школьный период, в СССР в 60-х годах прошлого столетия, и даже позже я никогда и никакого секса не имел.

То, что в моём рассказе не будет никакого секса, я как-то переживу, да и читатель перебьётся. А того, что в школьные годы я не имел никакого секса, не могу простить ни себе, ни девушкам в Черновцах, и особенно той, у которой родители уехали на целый день, оставив ей квартиру. Ну, а насчёт эротики мысли разные, конечно, были, но я их сильно стыдился и считал пороками своего извращенного индивидуального характера.

Я Соломон Абрамович Глейзер, и мой рассказ начинается с города, в котором я родился и который очень люблю. В этом нет и не может быть ничего удивительного. Думаю, что подавляющее большинство людей любит город, в котором они родились, и свои рассказы начинают с этого. Мои родители и бабушки с дедушками родились в Бельцах и очень любили Бельцы. Когда после войны они вернулись в родной город, нашли его сильно разрушенным и были вынуждены переехать в Черновцы.

Город Черновцы имеет свое лицо. В отличие от всех городов, в которых я долго жил или посещал на короткое время в Европе, Америке и в Азии, только Черновцы имеют свое лицо. Даже в сравнении с похожими городами, как Львов и Одесса, у Черновцов есть свое лицо, а у других своего лица нет. Мостовые, выложенные булыжником, кривые улицы с крутыми подъемами и спусками, разнообразные дома и домики, жестяные крыши и разношерстные горожане – всё вместе взятое и составляет лицо города Черновцы. Как удивительно: в какой бы точке города вы ни находились и в какую точку вы ни смотрели бы, всюду были видны прекрасные черты черновицкого лица.

Зимой Черновцы часто укутывались снегом, пахли сыростью и вековой плесенью. Летом клумбы города были усыпаны цветами, пестреющими днём и благоухающими ночью. Осенью в Черновцах все аллеи в парках застилались красно-желтым ковром опавшей листвы, который неповторимо и нежно хрустел под ногами. Весной природа в Черновцах оживала и цвела. Особенно торжественно и многообещающе цвели фруктовые деревья. Многие из них начинали цвести до того, как появятся первые листки. Как будто природа хотела растянуть удовольствие цветения, и в результате разные деревья цвели в разное время.

Месторасположение фруктовых деревьев в Черновцах, по крайней мере, в центральном районе, было мне хорошо известно. Как хороший хозяин в украинской деревне, я знал состояние всех фруктовых деревьев на любом этапе их годового цикла. Самая вкусная и мясистая вишня была на углу, справа от Резиденции. Слева от Резиденции на углу был Поповский сад. Отличался он огромным деревом черешни. Даже в сезон черешня была горьковатой и оставалась нетронутой ни людьми, ни птицами. Был очень короткий промежуток времени, когда ягоды были переспевшими и сладкими, до того, как птицы успевали их съесть. По этой же улице можно было спуститься метров сто до Третьего сада. Там были алыча, слива и вишня. 1

Напротив Третьего сада был жилой дом, справа от которого было персиковое дерево, а слева – абрикосовое. За всю мою жизнь в Черновцах мне не удалось съесть или даже увидеть на этих деревьях спелый фрукт. С приближением сезона созревания я почти ежедневно пересчитывал фрукты и пробовал их на мягкость. Когда я видел, что приблизительно половина фруктов уже съедена, я тоже начинал есть их, не смотря на степень спелости.

Если от Третьего сада идти ко мне домой кратчайшей дорогой, на полпути был скверик с бассейном без воды. Я живой свидетель того, что однажды вода там была. К сожалению, через несколько дней, даже не недель, все дети в нашем районе стали чесаться – и воду из бассейна выкачали навсегда.

Там, возле бассейна и вдоль улицы Университетской, были грушевые деревья, а под ними бочка с квасом. В начале 60-х годов лишь несколько семей в нашем районе имели холодильники, и еда покупалась для потребления, а не для хранения. Поэтому квас покупался незадолго до обеда, создавая длинные дообеденные очереди. В другом углу скверика, тоже вдоль улицы Университетской, были два деревца шелковицы. Думаю, что не многим было известно об этом кладе. В сезон плоды шелковицы не поспевали все сразу, и я почти каждый день наведывался туда, съедал спелые и оценивал, когда вернуться за следующей порцией.

Через перекресток от моего дома был Беляевский сад. Это была Мекка для любителей грецких орехов и слив. Весь наш Пятый двор ходил туда, жил там и спал там. Было бы кощунством не вспомнить одно особенное сливовое дерево вблизи баскетбольной площадки. Не многие из нашего двора знали о нём, так как оно давало всего две-три сливы в год. Не помню, в какой год, но мне посчастливилось съесть одну сливу с этого дерева размером с кулак. Я не верю, что человек в состоянии познавать прекрасное, если он ни разу в своей жизни не съел такую сливу.

Все эти «фруктовые походы» были запрещены мне до десятилетнего возраста. До семи лет даже во двор я не ходил, только в скверик физического факультета, который был через дорогу от моего дома. В этом скверике была старая береза с потрескавшимся стволом. Много березового сока было выпито из этого ствола через тоненькие соломинки.

Так же, как я не могу напеть арию «Che gelida manina» из оперы «La Boheme» в исполнении Лучано Паваротти, так же невозможно словами описать пирожки в Черновцах. Но и оставить эту тему, не сказав ни слова, было бы просто несправедливо. Предоставляю минимальную информацию в сжатой форме.

Четыре основных типа пирожков можно определить безошибочно. С мясом по 4 копейки – на пять откусов, если есть среди интеллигентного общества, и на три откуса, если есть в одиночку. Правильная комбинация мяса, теста, специй и прожарки в сочетании с привлекательной ценой делали этот тип пирожков фаворитом у широкой публики. Более изысканными считались пирожки с капустой или повидлом. Они шли по 5 копеек и продавались только в пирожковой, в то время как с мясом «выбрасывали» то тут, то там на разных углах в центре города и у вокзала. Хотя разница в цене была минимальной – одна копейка, люди с математическим уклоном знали, что это составляет 25% по отношению к мясным пирожкам, и это стояло у них поперек горла.

Пирожки с капустой или повидлом были светлее, тесто было сдобным, и, ещё горячие после прожарки, пирожки были покрыты тонкостенными хрустящими пузырьками. Пирожки с горохом были предназначены для избранных гурманов. Тонкие и чувствительные характеристики таких возвышенных предметов выходят за рамки представленного анализа.

Вкусы нынешних жителей Черновцов сильно отличаются от вкусов, бытовавших пятьдесят лет тому назад. Мне не известно, существует ли до сих пор гегемония пирожков в Черновцах. Для тех, кто никогда не был в Черновцах, в ближайшем будущем не планирует там быть и, следовательно, не познает прелестей черновицких пирожков, пропишу следующий, очень эффективный, курс лечения: каждую субботу, после завтрака, на протяжении десяти недель слушать вышеупомянутую арию в исполнении Лучано Паваротти.

В Черновцах жили очень любознательные люди. Конечно, могут возникнуть споры на предмет того, в каком городе люди более и в каком менее любознательные. Для решения этого вопроса необходим объективный тест, желательно с количественной оценкой. У меня есть такой тест, который я применяю во многих городах мира. В центре города, на тротуаре, рядом с высоким зданием, где есть значительный поток пешеходов, я останавливаюсь, задираю голову, и в течение пяти минут смотрю вверх. Почти в любом городе – Черновцы здесь не выделяются – почти все прохожие, за редким исключением, задирают голову, проходя мимо. По истечении пяти минут уже значительная группа стоит и смотрит вверх – со мной или без меня. Теперь все проходящие, без исключения, задирают головы, а некоторые задерживаются на минутку. Как все процессы распада в природе происходят по экспоненте, так проходит и процесс рассасывания толпы, глядящей вверх.

Постоянная рассасывания находится в интервале от четверти часа до нескольких часов. В Черновцах этот эксперимент происходил на углу Центральной площади и улицы Франко, зарождение толпы было в полдень, а распад – к пяти часам вечера. Профессиональный физик или другой ученый мог бы поинтересоваться природой такого длительного рассасывания. В Черновцах это обусловлено нехваткой людей, которые ещё не смотрели вверх на углу Центральной площади и улицы Франко. Любознательность же прямо пропорциональна постоянной рассасывания, βрас.

Восьмилетняя школа

Работа нашей памяти, с одной стороны, покрывает огромные интервалы времени и пространства, а с другой стороны, – очень выборочна. Десять классов в двух школах, десять счастливых лет, а запомнились только немногие второстепенные детали. Я никогда не делаю заметки, ни на лекциях, ни на важных совещаниях. Уже давным-давно я продумал это, решил и сделал правилом не делать заметок. Важное всегда запомнится, а лишнее не должно засорять память.

Неужели то, что запомнилось со школьных лет, и есть самое важное? Помню, мама записывала меня в школу и я встретил Алика в школьном дворе. В первом классе помню Лену с огромными, сверкающими и очень красивыми глазами. Помню, как директор школы похвалила меня, после того как заглянула в мою тетрадь по каллиграфии. Во втором классе помню, как первоклассница Алла подала мне руку, когда мы играли в ручеёк во время перерыва. Образ её прекрасной руки, наверное, занял очень важную ячейку моей памяти, ту, которая стоит во главе пирамиды прекрасного.

Помню нашу пионервожатую. Таких хороших воспитателей и добрых людей больше нет, не должно быть, это было бы противоестественно в нынешние времена. Помню мою первую учительницу по математике. Она меня никогда не наказывала за озорство на её уроках, потому что знала, как сильно я её люблю и уважаю.

Не могу забыть последнюю ночь перед приемом в пионеры. Мне было очень трудно заснуть, и я боялся не дожить до утра, как тогда мне казалось, самого важного утра в моей жизни. Не забуду и тот день, когда всех моих одноклассников приняли в комсомол, а меня не приняли. Не думаю, что был ещё такой случай по всему Советскому Союзу, когда восьмиклассник страстно желает быть комсомольцем, а ему отказывают, не объясняя причин. То есть была беспричинная причина. Парторг, она же завуч нашей школы, сказала: «Пока я парторг в этой школе – Глейзер не будет комсомольцем». Позволю себе заметить, что наша завуч выглядела как эсэсовский надзиратель в концентрационном лагере – с сильно морщинистой и безгубой физиономией. И ещё отмечу, что я всё-таки вступил в комсомол, и даже дважды, но об этом в другой раз.