Ларочкина мама позвонила мне так поздно, как не разрешалось звонить в последнее время даже близким родственникам, потому что мама, сломавшая ногу еще зимой, а теперь – сразу после майских праздников – перенесшая вторую операцию: нога опять срослась неправильно, – практически не спала, и стоило ей задремать или просто забыться на несколько минут, в доме все начинали ходить на цыпочках, и даже ее любимый кот Марс, разбалованный ею так, что раньше он только что на ушах не стоял, тихонько укладывался поперек порога родительской спальни и сторожил сон хозяйки. Обычно мама все-таки засыпала ненадолго в это смутное время, когда поздний вечер переходит в раннюю ночь, и мы все тоже немедленно укладывались, чтобы ночью по очереди подниматься, заходить в родительскую спальню, где мама в одиночку занимала теперь широкую супружескую кровать, и спрашивать, не надо ли ей чего-нибудь.
Полуночный звонок, резко прозвучавший в тишине, вымел меня из постели: в два прыжка я оказалась у телефона и зашипела в трубку:
– Что нужно?
На той стороне помолчали немного, а потом я услышала, как Ларочкина мама – тоже шепотом – запричитала:
– Екатерина Андреевна, у нас Ларочка пропала!!!
До меня не дошел смысл сказанного, зато дошел скрип родительской кровати, с которой, видимо, пыталась встать мама, и я выпалила:
– У нас мама болеет, сюда нельзя звонить так поздно!
На той стороне положили трубку, а я пошла в родительскую спальню, где, действительно, мама уже сидела на краю кровати, опустив ноги – одна закованная свежим гипсом – на пол.
– Кто звонил, Катя? – спросила мама.
– Это по работе, ложись, мама, я с тобой посижу.
– Устала я лежать. В жизни не лежала столько, сколько теперь лежу. А что так поздно? Случилось что?
– Да что может случиться ночью в школе? – я не хотела волновать маму, потому что услышанное по телефону уже начало волновать меня, хоть я все чаще в последнее время повторяла себе, что незачем волноваться о делах чужой семьи, тем более никак меня не касающихся, тем более, что это теперь даже не моя ученица, а взрослая девушка. – Предупредили о смене расписания…
– Ночью?
– Ну, видимо, с вечера запарили. Тебе чаю принести? Печенюшек?
– Не хочу ничего, устала.
– Ну, ты потерпи немного, послезавтра съездим в больницу. Если все нормально, тебе разрешат ходить на костылях, будет веселее.
Мы еще поговорили немного, потом мама легла на высокие подушки, а я прикорнула рядом, и мы неожиданно заснули и спали до самого утра, и даже когда я уходила на работу, мама еще спала.
Уже на работе, в учительской, я вспомнила о ночном звонке и набрала номер родителей Лары (именно так и было записано в свидетельстве о рождении), мне ответили сразу же, видимо, Ларочкина мама так и просидела всю ночь у телефона.
– Вы простите меня, Екатерина Андреевна, я ведь и на время не посмотрела, сразу позвонила вам, может быть, вы что-то знаете…
Я знала.
Ларочка появилась в нашей школе в середине девятого класса. Отец ее – какой-то уникальный специалист в мостостроении – много лет работал в Алжире, сначала жил там один, потом, заключив многолетний контракт, перевез туда жену и дочь, уже там у них родился сын, младший Ларочкин брат. Лара с братом ходили в русскую школу, но на французском говорили, как на родном, а еще немного знали английский, и Лара, пришедшая в школу в тот момент, когда мы говорили о Базарове, которого большинство умненьких моих парней считали полным придурком, а девушки вообще этим персонажем не заинтересовались им ввиду его асексуальности, что, конечно же, не добавляло драйва в уроки, поразила меня тем, что встала на сторону Базарова, вызвав ожесточенную дискуссию, и в результате не совсем понятную подросткам книгу прочитали абсолютно все в классе, а после Лара написала сочинение, где диалоги сплошь были на французском языке (с аккуратным переводом в скобках каждой фразы).
Одевалась Лара с большим вкусом, на школьные вечера приходила в удивительной красоты джинсовых платьях: белых, сиреневых, салатовых, – и кроссовках. Она была белокура, негустые вьющиеся волосы мягкой волной опускались на ее покатые плечи или топорщились, как у одуванчика, стоило ей попасть под моросящий дождь. Фигура у нее была крепкая, но тонкая в талии, а грудь такая высокая и красивая, что на нее постоянно пялился наш учитель физкультуры – безумный татарин, – и так уже женившийся два года назад на нашей же выпускнице, едва ей исполнилось восемнадцать лет, так что теперь приходилось постоянно его одергивать.
Лара прекрасно танцевала, ее какое-то время возили в какую-то элитную хореографическую студию в Алжире (столица Алжира – тоже Алжир), пока на девочку не положил глаз спонсор этой студии – невероятного богатства старик, – пришедший однажды в студию и прямо на занятии повесивший на шею девочке бриллиантовое ожерелье, и отец Лары категорически прекратил все эти танцы, несмотря на заверения директрисы, что инцидент исчерпан и девочка находится в полной безопасности.
Лара была похожа на отца и поэтому – некрасива: маленькие, глубоко посаженные глаза молочно-голубого цвета ютились слишком близко возле широкой переносицы, а толстые губы и нос картошкой делали ее широкое лицо тяжелым, непропорциональным. А еще она заикалась и шепелявила. И мечтала о театре.
Если бы я знала об этом, то никогда не пригласила на занятие по профориентации свою близкую приятельницу, Валентину Николаевну, режиссера детского самодеятельного театра, предпенсионного уже возраста, лично знавшую Георгия Маркова и Виктора Косых, с которыми я познакомилась в ее богемной – разбомбленной постоянными посетителями – квартирке, и если Маркова я узнала сразу, благоговейно застыв на пороге комнаты, где метр, сидя на провалившемся диване, пил коньяк и хорошо поставленным матом крыл провинциального журналиста, который назавтра должен брать у него интервью, а сегодня прислал список своих провинциальных – Маркову абсолютно не интересных – вопросов, то мимо Косых я проскочила, на ходу поздоровавшись с невысоким, щуплым мужчиной, сидящим на самом краешке неказистого стула и пившим слабенький чай, и только вопрос, заданный Валентиной Николаевной прямо при госте: «Ты не узнаешь что ли?», – заставил меня затормозить всеми четырьмя лапами и вглядеться в очень грустное, изборожденное глубокими морщинами лицо: на меня смотрели глаза, в которые я – да что я? – все девчонки Советского Союза были влюблены, глаза Даньки из «Неуловимых мстителей». Вот я и пригласила свою приятельницу, пусть ребята послушают об актерах и режиссерах, не всем же быть машинистами поездов, или инженерами, или учителями.
После того урока, буквально потрясшего девичью половину класса, прошла, наверное, неделя или больше, как вдруг Лара подошла ко мне и попросила время на разговор, и тут уже, жестоко заикаясь и запинаясь, рассказала, что с детства хочет стать актрисой, знает наизусть роли Офелии и Дездемоны и еще Бог знает кого, что ей бы Валентина Николаевна подошла как педагог, а я ужаснулась: какая актриса при таких дефектах речи?
А еще через день, ближе к вечеру, в школу прискакала Ларочкина мама, выловила меня буквально на школьном крыльце и запричитала:
– У Ларочки истерика, она неделю ничего не ест, ей нужен преподаватель, мы готовы заплатить любые деньги.
– Елена Владимировна, вопрос же не в деньгах…
– А в чем? Ну, да, Ларочка не так хороша собой, как хотелось бы, – Ларочкина мама поднесла платок к своим изумительной красоты глазам, – но она талантлива: что бы она ни делала, у нее все блестяще получается.