Когда падают фонари

Глава 1.

Она нажала кнопку большим пальцем, и в вагонах пустого поезда появился слабый шорох электроники. Песня началась не с разгона, а с маленького гитарного соло. За мокрым стеклом тянулись желтоватые ряды фонарей; дождь стучал по крыше ритмом, который Алина умела угадывать в полусне. Внутри вагона было тепло и слегка солоновато – влажный воздух с платформы приносил запах моря, смешанный с металлом сидений и старой резиной дверных уплотнителей. Она придвинулась к окну, куртка брата тяжело сидела на плечах и пахла иначе, чем её вещи: шампунем, утренним чаем и чем‑то, чего она ещё не смогла назвать.

MP3‑плеер лежал в ладони, тёплый от прикосновения. У него были царапины на лицевой панели, рядом, аккуратно выцарапанный значок звезды; на экране был список треков, строчки в котором мерцали. Она не думала, что кто‑то обратит внимание на этот устаревший гаджет; для неё он был ритуалом, способом услышать Даниила.

Дверь вагона резко открылась, и в салон вбежал Макар, – мокрые брызги от сапог оставили на полу ровную дугу. Он подбежал к ней, не глядя на пассажиров, с фонариком в руке, который щёлкнул, и из него вырвался тонкий белый луч. На секунду это был детский жест.

– Ты опять с этим динозавром, – сказал он и, прежде чем она успела ответить, направил луч фонарика ей в лицо. Свет лег ей на скулы и на мгновение ослепил. Она прищурилась, переживая только раздражение и странную улыбку.

– Назови хоть одну вещь, которая у меня не из времён динозавров, – ответила она.

Макар сел через проход и продолжал играть лучом, как будто ему было некогда держать разговор. Он снял капюшон, встряхнул волосы, и вода на висках заблестела маленькими каплями.

Она убрала плеер в ладонь и отодвинулась чуть в сторону, будто пряча его за локоть. Внутри заготовленного сарказма пряталась привычная осторожность – не потому, что она не любила незнакомцев, просто музыка была её частной территорией. Впрочем, этого человека она не считала совсем чужим; он был из тех, кто ходил по городу уверенно, как человек с фонариком в кармане, готовый лезть куда угодно.

– Кто автор этого плейлиста? – спросил он внезапно, тихо, как будто боялся, что громкая фраза вытащит откуда‑то ещё больше чужих историй.

Она подняла взгляд. Он склонился, заглянул через проход, и его лицо на фоне тёмных сидений показалось мягче. Он не стал насмехаться, не стал комментировать ска-панк или винтажные аккорды, а просто уставился на экран.

– Даниил, – сказала она коротко. Голос был ровный, но пальцы сжали устройство чуть сильнее, словно хотели удержать его внутри ладони.

Макар не делал паузы со злостью или любопытством; он просто протянул руку и медленно коснулся строки глазами.

– Я знаю Даниила, – сказал он спокойно. – Нет, не так. Я видел его иногда, на причале, у маяка. Он всегда стоял так, будто ставил себе фонарь над головой и пытался посветить в небо.

Она не ожидала этого. Не потому, что он лгал – город был слишком мал для настоящих лжи такого рода, а потому что воспоминание о Даниле будто встрепенуло в воздухе. Она вспомнила, как брата не стало; как оставшиеся вещи загромоздили её комнату; как плейлист стал её единственным проводником к нему.

– Ты почему молчал раньше? – спросила она, мягко, почти без иронии. Вопрос был не столько про него, сколько про то, сколько ещё могло быть людей, которые молчали так же долго.

Макар пожал плечами, фонарик в его руке дрожал. Он делал из луча маленькие фигуры на её ладонях – крестики, стрелки, треугольники.

– Я не молчал. Я просто не смог подобрать время ля этого разговора. Знаешь, давай я поделюсь с тобой секретом. Это фонарь желаний.

Она усмехнулась. Фраза звучала нелепо, но в глазах его не было смеха.

– И что это значит? – попросила она, стараясь держать голос равнодушным.

– Значит, – начал он быстро, потому что любил рассказывать простые истории, – что я говорю желание в тот момент, когда свет падает не на меня, а туда, куда я хочу. То есть я его направляю на что‑то, и тогда, по моим правилам, желание становится на немного реальным. И ещё если записать это желание в список, оно как будто берёт обязательство. Я не романтизирую, это уже целый метод.

Она смотрела на него через полупрозрачный свет окна. В ночной тишине его голос звучал мягче, почти как шёпот. В этой простой фразе, о фонаре и списке, появилось предложение, которое было одновременно детским и опасно взрослым.

– А если мы составим общий список? – предложил он, как будто делал ей маленькое одолжение и одновременно бросал вызов. – Сначала просто пункты. Не обязательно что-то сложное.

– Ладно, – сказала она тихо. – Пиши.

Он не достал блокнот, как можно было ожидать. Вместо этого он достал из кармана смятый кусочек бумаги, пропитанный бензином и сигаретным дымом. Его почерк был угловат и быстрый; буквы плясали по строке, как будто не хотели задерживаться.

– Первый пункт? – спросил он. Его фонарик по‑прежнему лежал на ладони, и луч пересекал страницу.

Алина закрыла глаза на мгновение. Музыка в её ушах напоминала о тёплом море и прошлых поездках. Она могла бы написать, что‑то простое – «Поехать к маяку» или «Не бояться просить помощи», но голос брата в голове смещал приоритеты.

– Найти ответы о Данииле, – произнесла она тихо. В её словах была усталость и надежда одновременно.

Макар поднял голову. На его лице отразилась не та детская шутливость, а серьёзность, которая давалась ему не так часто. Он накрыл бумагу ладонью, словно защищая написанное, и его голос стал ровным.

– Хорошо. Первый пункт: найти ответы о Данииле. – Он провёл полоску фонарика по строке, и она засветилась ровно там, где лежало её имя.

Она почувствовала, что внутри стало чуть спокойнее: рядом был человек с фонариком и его странными ритуалами. На мгновение она представила, что список – это не просто бумага, а карта, которую можно открыть и по ней идти.

Ей хотелось спросить, что именно он готов найти, готов ли он понять, готов ли он вынести то, что всплывёт. Но вопрос повис так же, как и чей‑то сердитый гул далеко, за окном.

Она посмотрела на экран плеера и затем на его лицо. Что‑то в этой ночи сделало их двоих ближе, чем столы и пассажиры могли бы объяснить. Поезда шли, фонари мерцали, а за окнами город затихал перед утром. Макар отложил фонарик, и свет перестал прыгать по её пальцам.

– Как ты хочешь начать? – спросил он тихо.

Она прижала плеер к груди и, не сразу, почти шёпотом сказала: – Сначала – место, где он чаще всего сидел. У меня есть пара записей, и плейлист это подтверждает. Потом – люди, которые его видели. И, может быть, найти того, кто забрал его вещи.

Макар кивнул, и в его кивке было не только согласие, но и обещание принять тяжесть. Он записал ещё одну строчку на той же бумажке, не глядя на неё, словно вкладывал слова в карман будущего.

За пределами вагона мимо мигнула вывеска – «Причал», буквы дрожали в дождливом свете. Она выглянула в окно, и в мокром отражении увидела своего брата: не чётко, не полностью, но привычный наклон головы, словно он слушал чью‑то гитарную партию. Алина прижала прибор к губам, как будто пыталась услышать прямо из него остатки дыхания.

– Ты не боишься? – спросил Макар вдруг, без издёвки. Вопрос был простым, почти детским, и потому страшным.

Она подумала о том, что страх – это то, что каждый прячет в мелочах: в царапинах на плеере, в старой куртке, в затёртом слове «потерян». И ещё подумала о том, что молчание делало всё холоднее, а обещание чуть теплее.

– Боюсь, – признала она, и это было меньше, чем требовалось, и больше, чем можно было вынести в одиночку.

– Тогда мы не одни, – сказал он и снова взял фонарик. Он направил луч в потолок вагона, и свет отразился назад, как маленькая лампочка в океане ночи. – Мы составим список. И будем загадывать с фонарём.

Она позволила себе чуть улыбнуться. Глядя на его серьёзность, на бумажку, где теперь лежали два пункта и несколько жёлтых капель дождя, ей внезапно показалось, что этот поезд везёт их не только к следующей станции, а к началу ответов на вопросы о Данииле.

– Поехали, – сказала она.

Глава 2

Утро наступило тихо, свет едва пробивался в дом. Свет просачивался сквозь жалюзи и рисовал на стене ряд тонких полос; в воздухе стоял запах мокрой куртки, который ещё держался за плечами Алины. Она шла по коридору медленно, оглядываясь, словно боялась лишний раз нарушить тишину. Комната брата была так же пуста, как и на тот вечер, когда всё началось: книжные корешки стояли в ровных рядах, на столе лежала кружка с засохшей линией от чая, но не было привычной мешанины из гитарных медиаторов, тетрадей со стихами и случайных проводов. На тумбочке – MP3‑плеер в платке из футболки; рядом валялась старая кассета, на которой кто‑то когда‑то наклеил ярлык с пометкой, почти стёртой: «Даня. Плэй».

Кухня запахнула палёным кофе. Елена стояла у плиты как всегда рано и сосредоточенно: она размешивала ложкой в эмалированной кружке, не поднимая головы, волосы заколоты в неряшливый узел, на щеках – полоски усталости, которые было невозможно спрятать даже под утренним светом. Она всегда знала, что делать с хлебом и молоком; с пустотой научиться было труднее. На столе стояла вторая тарелка – белая, чистая, без следов; Елена поставила её, как будто ожидала гостя, но взгляд её не задерживался на ней долго. Она клала масло на хлеб так же аккуратно, как когда клала его для обоих сыновей.

– Ты не будешь долго? – спросила она, не отрываясь от плиты. Голос был ровный; в нём слышалась привычка не спрашивать того, что может разозлить.

Алина взяла тарелку с тёплой яичницей, сиднула и на долгую паузу замолчала, слушая, как ложка тихо царапает эмаль. Её пальцы неловко гладили край кружки, словно хотели найти тепло, которое не могло быть долгим.

– В лавку, – ответила она коротко. – Починить плеер.

Елена подняла глаза, и на её лице на секунду всплыла та самая внимательная усталость, которую Алина знала от рождения. Она не задала вопрос, который висел в комнате громче любого шума – зачем, что ищешь, почему опять – но её губы чуть дрогнули.

– Ты можешь попросить, чтобы посмотрели аккуратно, – сказала она мельком. – Не лезь сама.

Алина кивнула. Елена накрыла лишнюю тарелку пакетом и поставила рядом ложку, словно утверждая, что семья всё ещё хлебосольна. Они оба знали, что тарелка была символом, не реальностью. Она всегда оставалась пустой. Слова между ними были редки и аккуратно подобраны; где-то под слоем домашней практичности лежало неразрешённое.

На выходе Алина надела куртку брата. Она знала, что запах будет на ней весь день – чай, чем‑то влажным и знакомым. На улице узкие улочки уже наполнялись утренней суетой: лавки открывали жалюзи, где‑то за углом пропахло свежим хлебом, и море сдавало свои последние холодные вздохи ветру. Она шла по тропинке, которая вела через городской рынок и дальше к старой улице, где стояла лавка винтажной электроники – где старые вещи лежали в коробках и тихо потрескивали контактами.

Лавка стояла в низком доме с облупившейся вывеской. Дверь была тяжёлая; стекло в окне отражало её лицо кривым, будто напоминало, что всё старое и царапаное делает людей точнее. Воздух в помещении был насыщен запахом паяльника, машинного масла и недосыта старых радиопередач; где‑то в углу бормотал проигрыватель, лениво передавая трек, который мог быть из плейлиста Даниила.

За прилавком сидел мастер. Он был не похож на хозяина кофейни: на его руках были следы работ, пальцы узловаты, вокруг глаз – морщины, которые складывались в привычную улыбку, когда он увидел знакомую вещь. На фартуке у него были пятна – от бензина или от кофе – и пара очков свисала на цепочке.

– Чем могу помочь? – спросил он, не подавая голосу лишней торопливости.

Алина положила плеер на прилавок, и он щёлкнулся, как маленькая электроника, оставшаяся от другого времени. Сзади у плеера была царапина в форме звезды. Она отодвинула куртку, в которой всё ещё жил запах Даниила.

– Он глючит, – сказала она просто. – Иногда не включается, иногда песни пропадают.

Мастер взял плеер, покрутил в руках. Он был бережен и внимателен. Его пальцы заскользили по корпусу; он открыл крышку с удивительной легкостью, будто это было не чёртово устройство, а книга с потерянными главами.

– Хмм, – пробормотал он, и в голосе послышалась нота, которую Алина не могла назвать. – Есть метка. Смотрите-ка…

Он вынул тонкую бумажку, аккуратно подложенную между платой и батареей: на ней была рукописная строка и несколько отметок напротив треков. Почерк был угловат, но знакомый – кто‑то старался, кто‑то подчёркивал то, что ему было важно. Там были названия, которые для других ничего не значили, а для Алины были почти как адреса: «Причал», «Ночь у маяка», «Первый дождь», «Письмо для мамы» – и рядом крошечные крестики и точки, как знаки, что нужно помнить.

– Это… – мастер произнёс наконец. – Похоже на плейлист с пометками. Кто написал это?

Она не сразу ответила. Её сердце металось между радостью от находки и осторожностью.

– Даниил, – сказала она тихо. Слово вылетело без украшений.

Мастер взглянул на плеер внимательнее, словно сравнивая буквы с давно сложенными картами. Он сдвинул очки на лоб и улыбнулся, у его рта застыла знакомая мягкость.

– Даниил Д., – сказал он. – Я его видел. Приносил сюда старые телефоны, просил починить магнитолу. Он любил странные записи. Да и музыка у него – не из тех, что по радио крутят. Местная смесь, что ли.

Алина присела на стуле у прилавка. Её пальцы легли на бумажку, как будто хотели снова прочесть линии, которые уже знали ответ. Сказать матери было бы сложно: она всё равно рано или поздно догадалась бы, что что-то происходит.

Мастер подключил плеер к компьютеру на служебном столе; на мониторе всплыл каталог файлов. Он пробежал глазами, потом нахмурился и, не отрываясь, запустил один файл. В мастерской на миг повис шум, как будто все старые радио одновременно услышали одну станцию.

Звук был тихим: шум ветра, далёкий сигнал корабельного гудка и чья‑то тяжёлая, приглушённая речь. Сначала нельзя было разобрать слова – они держались где‑то между частотами. Потом голос, хрипловатый и почти скрытый от записи, произнёс фразу так тихо, что она казалась адресованной только к металлической части плеера.

– Встретимся у маяка, – раздалось, и в словах было что‑то неуверенное и одновременно решительное.

Алина почувствовала, как воздух между ней и мастером сжался. В её груди что‑то щёлкнуло – не наполняясь радостью и не растворяясь в страхе, а вставая в ровную линию вопроса. У маяка. Там, где он чаще всего стоял. Там, где его видел Макар. Там, где оставалась его тень, которая больше не была просто тенью.

– Это запись? – спросила она, голос едва слышный.

Мастер кивнул. Его взгляд стал каким‑то осторожно искренним, как у человека, который решает, открыть ли чужую шкатулку с памятью.

– Хочешь копию? – осторожно спросил он. – Или отдам оригинал.

Алина уставилась на экран, где волны звука ещё медлили. Она поняла, что сейчас может стать тем, кто пойдёт к маяку; или тем, кто не пойдёт, и будет носить это в себе, как тяжёлый амулет. Ноги под ней пощипывали, как будто не выдерживала усталость, а голос в записи снова шепнул, и от этих слов зависало её решение, идти дальше или нет.

Она провела пальцем по корпусу плеера так, будто проверяла, не осталась ли там ещё какая‑то путевка. Её губы сжались, и в них было ничтожно мало слов.

– Дай мне запись, – сказала она наконец. – И скажи, если кого‑то ещё слышал.

Мастер снова кивнул и потянулся за флешкой. Но пока он тянулся, из динамиков до последней ноты проскользнуло одно слово – место, которое теперь звало её как маяк зовёт корабль – и в доме на улицу, где начнётся их поиск, уже тихо подъёмом легла надежда. На записи, точно слышно, прозвучало: «у маяка».

Глава 3

Поздний полдень на пирсе был похож на развернутую фотокарточку: солнце делало белые блики на воде, чайки кричали по срывкам, и от маяка тянуло горячим воздухом и старым креозотом. Они шли молча по скрипящим доскам – Алина держала плеер в кармане куртки брата, Макар щёлкал фонариком, будто просто проверял, работает ли он. Показалось, что город отдалился: за спинами осталась улица с продавцами, а перед ними – открытая вода и длинный ряд столбов, к которым были привязаны рыбацкие канаты и чужие истории.

На причале было людно по‑летнему: кто‑то чинно сушил сети, двое подростков спускали с борта старую доску для серфинга, женщина с собакой закуривала на лавочке и смотрела в сторону маяка, как будто искала там кого‑то уже знакомого. Но у самого маяка, где камни были выбелены от соли, нашлось их укромное место – несколько метров скамьи и старый столик, лента краски облупилась, и доски мелко скрипели от каждой волны.

– Звучит, как дом, – сказал Макар, садясь и постукивая пальцами по корпусу плеера, чтобы проверить, не заела ли плёнка. Его пальцы пахли рыбой и солнцем; на губах играла та самая дерзкая улыбка, которая всегда смягчала серьёзное. – Слушаем тут или ставим динамик и делаем шум на весь причал?

Алина уселась рядом, не убирая куртку брата. Куртка висела на ней так, будто дед Дианил всё ещё мог вот‑вот появиться, сунуть руки в карманы и сказать что‑то про последние аккорды. Она вынула наушники и предложила один провод Макару; он взял, привычно намотал провод на палец и вложил наушник в ухо небрежно, как будто вёл разговор через щекотку.

Они слушали сначала ничто не требующие треки: местные брид‑песни, полузабытое электрогитарное соло, запись с рынка – все эти строчки в плеере были отпечатками чьей‑то жизни. Песня за песней. Плеер работал ровно, как сердце, о котором старались не думать вслух. Макар иногда подталкивал рукой её плечо и рисовал светом фонарика на воде – вытягивал луч в сторону маяка, и на волнах появлялись короткие, неустойчивые полосы, похожие на подписи.

Когда трек сместился, началось что‑то другое: фоновый шум, шелест ветра и звук, похожий на голос через рваную рацию. Сперва Алина думала, что это очередное смещение, попытка художника набросать атмосферу. Но голос стал чётче, тихим и каким‑то близким, и в нём была та самая сломанная интонация, по которой она знала Даниила лучше, чем по любому слову в его письмах.

– Али… – прошептал голос в наушнике, и от этого шёпота у неё внутри напряглась что‑то новое: не страх и не облегчение, а долгий, тонкий страх, который можно было выдержать только рядом с кем‑то. Голос обрывался, как будто кто‑то нажал на кнопку и тут же отдернул её рукоять.

Макар замер. На его лице мгновенно показалась серьёзность, которую он прятал редко, и он сдвинул наушник так, что его правое ухо было пусто. Он убрал фонарик в ладонь и направил узкий луч на плеер, будто хотел подсветить пластинку, на которой высветилось имя.

– Это… – начал он, но не закончил. В его голосе не было паники; там было простое, отчётливое удивление, как от найденного ключа в старом кармане.

Алина закрыла глаза. Ей вдруг показалось, что море притихло, как будто слушает вместе с ними. В памяти жили кусочки: мастер в лавке, бумажка между платой и батареей, запись из мастерской – и теперь этот голос, который как будто адресовал их обоих, потому что все карты в этой истории начинали сворачиваться в одну точку.

– Он говорил моё имя? – спросила она, не поднимая головы.

– Говорил, да. И тут ещё что‑то… – Макар внимательно прислушался и нахмурился. – Похоже, запись не полна. Кто‑то прервал её.

Прилив поднимался; волна шлепнула о стойку и разбрызгнула мелкую соль, которая едва коснулась их ног. Через несколько метров участок пирса был перекрыт желтым ленточным знаком: «Зона ремонта». Рыбаки махнули им рукой, не слишком вежливо: мол, в другом месте – сидите. Прохожие шли мимо, и это создавалo нужный шум для того, чтобы не слышать свои собственные мысли слишком громко.

Макар достал из кармана старый билет – тёмно‑коричневый кусок бумаги, края которого были стерты ветром и ногами. Он развернул его и подвинул к ней, предлагая написать что-то важное.

– На обратной стороне – идеально, – сказал он, уже вытаскивая ручку. – Не любишь бумагу? Я тоже. Но это старье держит слова иначе. Пишем общий список. Коротко. Смело. Хочешь?

Алина посмотрела на билет, на его пальцы, и в ответ улыбнулась – чуть, не больше, чем могла внезапная надежда. Её голос был тише ветра.

– Пиши.

Он написал первым: «1. Найти ответы о Данииле». Буквы получились неровные, но твердые. Затем, как в игре, они просекали лёгкие и смелые пункты: «2. Сходить к маяку», «3. Поговорить с людьми, которые его видели», «4. Сделать копии записей», – Макар вел рукой, и слова падали на бумагу ровно, как шаги по пирсу.

А потом он остановился и посмотрел на неё так, будто хотел спросить что‑то больше, чем разрешал билет.

– Хочешь добавить что‑то личное? – спросил он, и в его голосе дрожала неподдельная боязнь: страх, что серьёзность перечеркнёт ту легкость, с которой они до сих пор могли смеяться над ветром.

Она поднесла руку к карману, где плеер грелся от её тела. Ей не хотелось отдавать его, плеер казался единственной настоящей вещью, которая осталась от брата. Она вынула плеер и положила его на колени Макару, как если бы просила присмотреть за домом на время своего отсутствия.

– Я не хочу, чтобы он пропал, – сказала она просто. – Держи его. На всякий случай. И не играй с ним, как с игрушкой.

Макар смял плечами и взял плеер бережно, словно в руках у него оказался чей‑то старый листок с почерком. Он сунул его в пачку своих ветхих бумаг и легонько постучал по крышке.

– Хорошо. Но только если ты доверишь мне ещё одну вещь. – Он достал из кармана маленький фонарик на цепочке, ставший его талисманом: чёрный, с потертыми краями, но свет у него был ровный и тёплый. – Фонарь желаний, помнишь? Держи. Когда будешь подумывать о том, что делать дальше – нажимай. Я буду знать, что ты загадываешь.

Она взяла фонарик. В руке он был тёплым и знакомым. Было странно – так легко доверять объектам, тем, что не способны укусить словом и не задают вопросов.

– Ладно, – сказала она и положила фонарик в карман куртки. – Но, если ты забудешь, где положил плеер, я тебя прибью о берег.

Он рассмеялся, коротко и по‑мальчишески, и в их смехе было что‑то простое и тёплое, почти домашнее.

Они продолжили составлять список, добавляя банальные пункты – «Съесть очередное мороженое у причала», «Посмотреть закат на крыше склада», – и более смелые: «Не утаивать друг от друга важного», «Позвать маму, когда будет нужно». Макар иногда направлял луч фонарика на строку, словно подтверждая выбор – его ритуал придал словам вес.

Когда они дошли до конца листка, тепло солнечного дня убаюкивало; над водой висел запах гари и морской соли. Казалось, весь день крутился вокруг этих нескольких строк на обратной стороне билета. Алина взяла ручку и, не поднимая головы, дописала пункт, который звучал по‑другому, если произносить его вслух: «5. Найти Даниила». Пальцы слегка дрогнули.

Макар не видел её дрожащих пальцев; он посмотрел на слово и молча провёл по нему лучом фонарика, как будто подчеркивая значимость. На его лице промелькнуло то, чего она боялась – страх, что теперь их список перестанет быть игрой. Но в его взгляде было и обещание: он не уйдёт.

– Написано, – сказал он тихо. – Значит, начнём.

Она отложила ручку. В этот момент ветер изменился – пришёл чужой, холоднее, который сдул с пирса бумагу и заставил на мгновение заморгать все блики на воде. На другом конце причала кто‑то зашевелился: фигура быстро прошла по доскам, не спеша, и свернула за щит с надписью "Ремонт". Быстро и незаметно.

Они посмотрели в ту сторону одновременно. Фигура исчезла; оставались только свисающие внизу хвосты ленточек и следы на старой доске. Казалось, что шаги растворились в шуме прибоя.

Алина ощутила, как что‑то внутри неё вздрогнуло, будто их слова действительно могли что-то сдвинуть.

Она сдвинула билет в карман, рядом с фонариком, и им вдруг показалось, что у них в руках не только бумага, а целая маленькая система координат.

– Что если это мы как‑то… меняем прошлое? – прошептала она, больше к себе, чем к нему.

Макар посмотрел на горизонт и улыбнулся – не по‑детски, а по‑человечески.

– Может быть. Или мы просто учимся не молчать. Что тоже неплохо.

Он поднимал фонарик, и луч вынул из теней следы, ведущие к щиту, где только что исчез кто‑то. На досках были отпечатки ботинок и капля свежей краски.

Алина услышала, как в плеере переключилась следующая песня, но теперь голос Даниила не возвращался. Вместо него – шум ветра и далёкий механический лязг от того места, куда свернула фигура.