Охота на ведьму

Глава 1

Свеча догорала, но света не хватало. Марена думала, что это рубеж. В круге из мелких камней лежали горькие травы, свечи, белая ткань, запачканная кровью; ладонь отказывалась слушаться. Ветер принес запах сырой земли и копоти – не совсем то, что бывает в загробной сказке, а совсем реальный, густой запах дерева. Она сжала губы, выдохнула, и мир порвался.

Набережная выглядела иначе в XXI веке. Брусчатка – ровная, отшлифованная машинами и дождём. По краю реки ползли стеклянные фасады, неон мерцал в воде, камеры на углах ловко выхватывали отражения. Марена – в обгоревшей рубахе, с волосами, слипшимися кровью и влагой, – выпала из щели времени прямо на эту современность: холодный свет, трупный блеск рекламных панелей и одиночные прохожие, перемигивающиеся между страхом и толпой, которая не собиралась.

Она упала на колени. Камни под ладонями были чужды. Рана на шее пульсировала, как если бы кто-то пытался снова и снова открыть старую дверь. Кожа горела, но не от этого огня. Она дернулась.

Подходящие шаги. Сначала одиночные фоновые голоса, затем реплики: «Черт, она в крови»; «Кто-то вызвал скорую?»; «Полиция уже едет». Люди вокруг делали то, что делают в городе: отодвигались, доставали телефоны, снимали. Один подросток присел на корточки, не скрывая интереса и страха; телефон у него дрожал в руках.

– Алло? – кто‑то говорил в трубку. – На набережной, у часовни, женщина в старинной одежде, возможно ранена, нужна скорая и полиция. Да, сейчас.

Марена подняла голову. Лицо её было наполовину в тени; в глазах – не только страх, но и стариковская усталость, которую время не стерло. Она не знала слов, которыми говорят теперь. Звуки для неё были как неподходящая письменность: знакомые буквы в чужом алфавите.

Когда прибыла скорая, было уже холодно. Один из прохожих помахал им рукой, указывая на всполохи свечей, раскрошенные камни, подтёки крови, которые сушились под стеклянным небом. Парень-парамедик вытянул руки наружу, посмотрел, потом сразу прильнул к ней, проверяя дыхание.

– Дышит, но слабо, – коротко сказал он. В голосе не было ни восторга, ни ужаса – только работа.

Алексей подошёл позже, когда свет служебного автомобиля бросил на брусчатку резкие прямые лучи. Он был в куртке, с бейджем на груди и сдержанным, точным выражением лица. В его походке было мало спешки, но много внимания: он всегда сначала смотрел, потом думал, и только потом действовал – привычка, выработанная ночными дежурствами.

– Что у нас? – спросил он, и в этой фразе почти не было вопроса, только требование к фактам.

Парамедик поднял голову, показал на Марену: губы синели, руки дрожали. Рубашка была обожжена по краям, кожа открывала странные узоры – не обугленные пятна, а тонкие линии, как если бы на неё наносили письмена железом. Они не напоминали ожоги от электричества или химического ожога; это были выверенные знаки.

Алексей склонился ближе. Он видел много: разбитые бутылки, порезы от бит, следы ожоговой травмы после неудачной попытки суицида, но это не укладывалось.

– Сфотографируй всё, – приказал он и прежде чем ждать согласия сам вынул телефон. Камеры машин снимали, но его рука искала детали: один снимок руки, второй – шеи, третий – круг на брусчатке. В кадре мерцало нечто – возможно, след от ритуала: круг выжженной земли, маленькие черные крошки, лоскуты ткани, что не давали объяснения. Алексей чувствовал, как в горле у него сжалось что-то нелицеприятное: бывали случаи, когда люди притворялись – но это было не притворство.

Парень‑подросток, всё ещё на корточках, переснял сцену на свой телефон. Он шептал: «Чёрт, это что ещё. Мам, она как из фильма». Его пальцы дрожали, но запись была ровной; он выложил клип в сеть прямо с места, без монтажа – десять секунд, вертикально, и подпись: «На набережной какая‑то бабка в крови».

Сигнал в воздухе изменился. Алексей почувствовал это прежде, чем мигнули фонари. Температура упала так резко, что он увидел, как мелкая изморозь собрала узор на его пальцах. Телефоны заколебались, экраны на секунду помутнели, уличный фонарь погас, а затем запышал снова с мягким искажением.

Парамедик отшатнулся, руку опиравшуюся на её грудь, как будто проверял, не отбирают ли у него дыхание. Марена смотрела на них, и в её взгляде мелькнуло что-то древнее – понимание, что её присутствие нарушило линию, на которую опирались города и их правила.

– Есть посторонний фактор, – сказал Алексей коротко и не совсем в рабочем тоне. Он не называл это иначе, чем ощущение: в воздухе пахло серой, и свет дрожал точно на той частоте, где камерам не справиться. Он знал, что записи могут быть искажены, что сети полны фейков. Но он видел и то, чего сети не показывают: на пальцах Марены скользнуло то же свечение, что были на круге из камней, оно было тонким, почти бесцветным, но оставляло след – как холодный отпечаток.

Скорая положила её в носилки, а рядом шевелилась толпа из любопытства и ненадёжности: кто‑то матерился, кто‑то пытался подобрать ракурс. Камеры на углах продолжали работу, и в одном из окон ближнего офиса кто‑то зажёг лампу, чтобы получше видеть. Подросток уже выложил видео, и через минуту оно было в двух каналах, в трёх перепостах и в одном мем-аккаунте.

– Что вы думаете? – спросил парамедик, не отрываясь от того, что делал. Его голос был ровный. В его глазах отражалась улица, брусчатка и висюльки свечей.

Алексей не стал вдаваться в рассуждения. Он сделал то, что делал всегда – собрал факты, отложил эмоции. Он посмотрел на руку Марены: на суставах старые рубцы, на ладонях – круги, как клеймо. Это было не просто тело из прошлого. Это был сигнал.

– Везите её в приёмник, – сказал он. – Берегите видеозаписи. И закройте доступ к всему, что её касается – пока по ней не пройдутся соответствующие. И пусть кто‑то вызовет старшую смену – это не обычная травма.

Парамедик кивнул и аккуратно поднял носилки. Толпа отодвинулась, кто‑то пробормотал молитву, кто‑то сделал селфи. Марена посмотрела на яркие стекла и попыталась улыбнуться. Её улыбка была еле заметна, и в ней проскользнула жалость – не к себе, к тому миру, что принял её как феномен, как курьёз.

Подросток в последние секунды видео опустил телефон, посмотрел на экран и нажал «загрузить без редактирования». Он подписал: «Живая ведьма? Набережная». Через минуту два десятка уведомлений взлетели над его телефоном.

В потоке одно из уведомлений было другим. Оно пришло тихо, почти как шорох листа, и выглядело не как ещё один комментарий, а как сообщение от организации, которую обычно людям не показывали. На экране Алексей увидел короткий текст от контакта с пометкой «Приёмник – дежурный»: «Мы это увидели».

Алексей почувствовал, как что‑то внутри него охнуло и, одновременно, напряглось. Это был не просто сигнал тревоги – это была весточка из мест, где держали правила. Он понял, что их ночь только началась и что то, что сейчас уехало в машину скорой, уже перестало быть только чужим и стало чьей‑то задачей.

Камеры продолжали ловить отражения. По реке поползли огни, и где‑то вдалеке часы на башне пробили полночь. Марена лежала, сложенная в носилках, и из её рук капала последняя капля воска – маленькая тёмная точка на светлой ткани. Это была черта между временами. В воздухе запахнуло серой и дождём.

Алексей посмотрел на экран ещё раз. Сообщение мигнуло, как предупреждение. Он не знал, от кого именно, но понимал: его дежурство теперь – не просто работа. За видео уже начали тянуться пальцы, те, кто умеет видеть не то, что снято, а то, что осталось в паузе между кадрами.

– Мы это увидели.

Глава 2

Двери приёмника захлопнулись мягко, как книга, которую пытались открыть наугад. В коридоре пахло хлоркой и кофе, лампы гудели высоким, тонким звуком, который успокаивал людей не больше, чем белые простыни. Каталки скрипели по плитке; по полу катился отрывистый ритм – два толчка, пауза, два толчка. Марена слушала это так, как раньше слушали бой барабана перед обходом – привычно, но чуждо.

Её положили на каталку в бледном одеянии, соскобленным воском, с пятнами крови на ткани. Холод лампы сделал её лицо плоским, лишил объёма. В ухе стоял гул – не музыка, а сгущённый шум города, который теперь был на расстоянии витрин и стекол.

Медсестра проверила пульс. Тонкие пальцы дернулись, когда каснулись кожи – она ожидала слабого тика, но услышала нечто странное: переменное и рваное, как будто кто‑то пытался считать ритм по чужим часам.

– Дайте позицию, – сухо сказала женщина в синем халате, куда втиснулась бейджом. – Травмы, огонь? Химия?

– Снаружи сказали – обожжена, кровь. Поведение неадекватно, бормочет не по‑русски, – ответил парамедик. Его голос был ровным, но в нём дрожал небольшой запас тревоги, который не всегда удавалось спрятать под профессионализмом.

Марена смотрела по сторонам, но не на людей: на свет. Её глаза были влажные от ночного холода; в них лежал тот самый стариковский взгляд, который вытерпел войны и чёрные скрижали. Она попыталась сказать что‑то понятное – попытка упала, как мокрая ткань. Вместо этого из горла вырвались слова, которые здесь звучали, как крик из другой книги: Аз есмь… – короткие фразы, старые, коим не найти перевода на беглый телефонный разговор.

Врач на посту, молодой и слишком уверенный для такой смены, покосился на экран мониторинга. Камера над приёмником снимала всё; в углу экрана мелькал прямой эфир, уже набравший просмотры.

– Скорее всего, делириум, – произнёс он так, будто это было объяснение от всех явлений сразу. – Ночные рейсы, интоксикация, возможно попытка суицида в старинной одежде. Осмотрим голову, сделаем общий анализ, УЗИ, КТ, – список процедур слетел с языка ровным, отточенным каскадом.

Слова лились, но не доходили. Марена слушала их, как слышат ходящих по крышам людей: ровно, отстранённо, и понимала, что ей предлагают защиту, которую она не просила. Ей предлагали наркот – усмирение, но не попытку услышать.

– Она говорит на другом языке, – сказал парамедик тихо и протянул планшет врачу. На видео с набережной, в том коротком клипе, была она же: обугленная рубаха, свеча в руке, маленькие круги на коже. На записи голос её тоже был – странный, негладкий, но быстрый. Врач глубоко вдохнул и отложил планшет.

– Психиатрическая консультация, – вынес вердикт он. – Седативные. Социстиуация вокруг – хайп, вам это знакомо. Закроем протоколом.

Алексей стоял в тени дверного проёма и слушал. У него в кармане телефоне вспыхнуло сообщение: Приёмник – дежурный: «Мы это увидели». Оно было простое и прохладное, но теперь в его голове вместо спокойной последовательности рутинных ночных дел застревал другой план – осторожный, внимательный, как при разминировании.

Он поднялся и подошёл к каталке.

– Никаких уколов без меня, – сказал он коротко. – И снимки – полные. Я хочу, чтобы фото и видео остались в оригинале. Никаких клипов в сеть, пока не разберёмся.

Возражение было в мимике врача, в ткани рукава медсестры. Тут была система – ярко белая и быстрая: держать очаг под контролем, чтобы никто не пострадал. Но Алексей видел не только тело и следы; он видел линии на коже – те самые письмена, которые не укладывались в списки ожогов и отравлений. Он видел помеху в воздухе, как видел её на набережной: сменно падал свет, телефоны дрожали.

– Что вы предлагаете? – врач приподнял бровь.

– Продолжаем обследование, – ответил Алексей. – Но перед всем – документы. И закройте наружные камеры от прямого эфира. Один кадр может разнести толпу.

Медсестра зашипела губами и шагнула к монитору, пытаясь закрыть трансляцию, но в тот же миг на её экране всплыли комментарии: «Где набережная?», «Это фейк», «Приезжайте, я в прямом эфире с парковки», «Она ведьма». В нижней части экрана уже плясали маленькие значки – лайки, сердечки, вопросы, карта репостов. Интернет сделал свой стандартный математический расчёт: число глаз умножало угрозу.

Тем временем в комнате для приёмки начали проводить стандартный набор: кровь, рентген, ЭКГ. Марена хрипела при этом – она пыталась держать сознание, но мир вокруг стремительно подчищал её ритуалы, как ветхую картинку под лампой.

Кровь взяли холодной иглой. Алексей смотрел не на флакон, а на надпись на этикетке: время, имя, штрихкод. Всё под протокол. Он не доверял словам «психоз» так же, как не доверял новичкам с быстрыми диагнозами. Сегодняшняя ночь требовала другого – внимания к деталям, которые система обычно игнорировала.

Монитор сердца висел на стене и тикал зелёной линией. Показания были робкие: низкая температура, учащённый пульс, странные скачки дыхания. Медсестра, молодая и уставшая, поправила датчик на лодыжке. Липкая полоска вздохнула и отлиняла.

Её глаза на секунду расширились. На мониторе по правому краю вспыхнуло короткое, резкое эллиптическое поле – не аритмия, не техническая неисправность. Как будто кто‑то мгновенно добавил в график чужую рукопись: кривая прыгнула, застыла, и линия пошла ровнее прежнего.

– Что это? – спросил врач, и в слове была неловкость врача, который видит показания, но не может применить к ним известные инструменты.

Параметры мерцали; на экране ЭКГ появилась дуга, как если бы кто‑то обвел её пером из другого века. Датчик дыхания закашлял, выдал помеху, а затем показал резкий скачок: из трёхзначных цифр сердце просело на мгновение, потом подпрыгнуло до неестественно высокого пульса. Врач выронил перчатку; она упала на пол и остановилась.

– Переставьте датчик, – приказал Алексей холодно. – Проверьте провода. Это нам нужно зафиксировать.

Они проверили провода. Всё было на месте; система не показывала короткого замыкания. Тем не менее на мониторе оставался след – как отпечаток ладони на стекле. Медсестра щурилась, но ничто из того, что она знала, не подходило под картину.

В коридоре, на другой стороне города, Егор уже раскладывал телефон на стопке книг, подстраивая свет и угол камеры. Его эфир начал с простого – «ребята, кто видел, это набережная», – и за ночь вырос до сотен зрителей. Он читал чат вслух, как кто‑то читает судейские записи: координаты, пересказ, сомнение, ссылка на видео.

«Кто‑то из хакеров, закройте прямой эфир».

«Она живёт? Там камеры?»

«Понял, набережная у старой часовни. Я в пути».

Егор говорил мягко, иногда растягивая слова. Его голос был одновременно детский и серьёзный; он верил, что мир нужно смотреть в упор, не прячась за экраном. В чате появлялись предложения: кто‑то давал точную привязку по карте, кто‑то предлагал зайти с парковки, кто‑то ругал за хайп.

– Слушайте, – сказал Егор в камеру на миг по‑настоящему серьёзно, – если кто‑то будет на месте, пишите мне адрес, кидайте фотки. Я иду к приёмнику, но не один. И не трогайте её, ребята. Если что – звоните 03.

Он перескакнул на источник новостей, где люди подтверждали приезд скорой; затем вернулся в эфир и читал новые сообщения. Чат завёлся; эмодзи, мемы, два прямых репоста. Люди делали своё: превращали случившееся в представление и в коллективное расследование одновременно.

В приёмнике Марена всё больше отказывалась от предложенной помощи. Она пыталась поднять руку, и пальцы её судорожно сжимались в кулак. Внутри неё кто‑то шептал древние тексты, и эти слова имели вес. Они не приносили ответа медицине.

– Помочь? – врач попытался ещё раз, мягче. – Вы понимаете, что мы сделаем всё, чтобы вам стало легче?

Она открыла рот. Слезы покатились по щекам, но слова были те же незнакомые фразы. Медсестра поморщилась: похожие звуки слышали бы в театре, но не в приемном.

– Сначала снимки, потом выясним, – произнес врач, и тон его стал стеклом.

Рентгеновский аппарат щёлкнул, его струнный звук резанул в тишине. Снимки отправили в PACS, два техника дали быстрый комментарий: особых признаков переломов нет. Но на одном кадре – на мягких тканях груди – камера зафиксировала нечто, что выглядело как тонкие тёмные линии. Радиолог отметил артефакт, но ничем это не объяснил.

– Возможно, артефакты от сигнальных волокон, – сказал он. – Переснимем позже.

Когда Марена потеряла сознание на короткую минуту, это произошло тихо – не как падение, а как щёлчок, когда кто‑то выключил лампу. В руке она сжала краешек простыни, ногти вдавились в ткань.

И в ту же секунду коридор погас.

Лампы погасли с мягким гулом. Тот самый гудящий звук исчез, и в тишине слышался только снова учащённый пульс монитора и дыхание людей.

На мониторах приёмника внешний видеопоток замигал, и в кадре, где обычно были ровные коридоры и контрольные камеры, появилась странная прозрачная рябь – будто кто‑то прошёл ладонью по стеклу времени. Камеры, которые обычно давали ровную картинку, показывали искажение: свет искажен, фигур неясны, а посередине – место в темноте, где пляшут вехи старинного узора.

Егор в эфире замолчал на долю секунды. Чат, который всегда был громким, одновременно заполнился сообщениями, как будто все говорили в один рот.

«Она делает это снова» – сообщение всплыло на экране и накрыло собой все остальные.

Алексей, стоявший возле каталок со сжатыми кулаками, посмотрел на монитор. В кармане у него снова мигнуло сообщение: «Мы это увидели». На экранах приемника появилась та же рябь – застывшая, как отпечаток, только теперь она была не снаружи, а в их собственных стенах.

В тишине, которая длилась в несколько секунд, даже дыхание показалось чужим. Никто не знал, что дальше делать: выключить аппараты, вызвать электрика, стряхнуть пугающее ощущение и вернуться к протоколам – или слушать те старые слова, которые Марена повторяла, и понять, кому они адресованы.

Чат Егора взорвался. Сообщения плевались одно за другим, в них был страх, в них было восторженное любопытство, в них была угроза: люди хотели видеть, понимали, что здесь рушится их способность объяснять.

Она делает это снова.

И никто не мог ответить, почему.

Глава 3

Замок на двери палаты щёлкнул так, как будто подчеркнул решение за всех: наблюдение. В узком коридоре психиатрического отделения звук отдавался металлическим эхом; лампы висели в ряд, банальные и уставшие, и давили светом, который не согревал. По стенам прикреплены таблички с официальными фразами – режим, порядок, права пациента – и в этом белом порядке всё казалось управляемым, пока мир не начинал говорить на другом языке.

Её уложили на постель в одиночной палате с высокими стеклянными окнами, но окна эти смотрели на внутренний двор больницы, где, казалось, ночной город оставил меньше глаз. Простыня скользнула по холодной коже рук, и кто‑то мягко, по инструкции, вложил манжеты на запястья – широкие, пластиковые, небуйные. Марена слушала цоканье застёжек как чужеродную музыку. В груди – старое и новое: страх вернуться в «ячейку», привычка к ритуалу и необъяснимая надежда, что никто не возьмёт у нее её слова.

– Наблюдение на 24 часа, – сухо сказала женщина‑медсёстра, вставляя карточку в папку. Её голос был ровный, как экзаменационный билет. Она не смотрела ей в глаза; здесь не спрашивали разрешения, здесь фиксировали факты.

Марена пыталась вспомнить звук, что вела её на набережную, но помнила только запах горелого. Слова застревали у неё в губах; язык не успевал согнуться под новыми формами. Она смотрела на лампу и видела под ней круги, как от угля, едва заметные на коже.

За стеной коридора стало слышно больше голосов – не только персонала. Фон мобильных уведомлений, быстрые шаги, скрежет штативов. Алексей, стоявший у двери, выслушал доклад через плечо врача и держал в руках телефон, на экране которого снова мигало сообщение: Мы это увидели. Он почувствовал, как привычный порядок его дежурства ломается на мелкие щепки, и в ответной реакции возникла странная растяжка: долг – и жалость. Его взгляд пробежал по лицу Марены, оставил на ней короткую линию тепла, и на этом маленьком жесте держался весь его конфликт.

– Никаких лишних публикаций, – сказал он тихо медсестре. – Всё оригиналы, все носители забираем, пациенты под наблюдением, пока не приедут специалисты от Аномалий. Запрет на вход посторонним.

– Ясно, – ответила она. Но её пальцы дрогнули у монитора, где полоса чата Егора уже вырвалась в эфир: сотни зрителей, координаты, смайлы и тревожные сообщения. Молодой парень кроме якоря камеры держал в руках и пачку бумажек с отметками, будто готовился к походу.

Когда Егор вошёл в приёмник, он ещё не представлял, как быстро сойдутся его наивность и реальность. Он шёл с камерой в руке, шарф намотан на шею, рубашка смята. В глазах – то детское любопытство и убеждённость, что правда должна быть показана. Он включил трансляцию прямо на пороге и направил объектив на Алексейа.

– Ребята, я у приёмника. Она тут, на самом деле. В прямом эфире, – заговорил он в кадр и тут же стал читать чат вслух. – Пишите, кто там, пишите, если кто может подойти. Не трогайте её, слышите? Не трогайте.

Ему аплодировали в чате смайлами и каплями опасности. Несколько зрителей писали, что уже выехали на место. Один прислал скриншот с привязкой на карте: ближайшая парковка – десять минут пешком. Из всех вмешательств его было не удержать.

Медперсонал стало раздражать: камера, шум, дополнительное давление. Охрана отреагировала быстро – двое мужчин в чёрном появились в дверном проёме, прикрыли проход и загородили камеру своими фигурами. Алексей видел, как мелькает у Егорова лица радость и легкий страх. Он подошёл ближе.

– Ты что, чувак, отойди, – сказал один из охранников. – Нельзя. Техника, персонал. Уйдёшь – это будет считаться препятствием.

– Я записываю для правды, – Егор ответил почти по‑детски, но уже громче, чтобы его было слышно в эфире: – Она не просто больная, ребята. Я видел видео на набережной. Кто‑то уже за ней следит.

– Кто за ней? – охранник вытянулся, его голос стал жестче от чужой угрозы. – Если ты мешаешь – пойдём вон. Мы вызываем полицию.

Егор не отступил. Он держал камеру перед лицом, говорил в неё и одновременно всматривался в двери, как будто искал внутри ответ на незримый вопрос. Его голос дрожал от волнения, но в нём была решимость. Он мешал. Он помогал. Он был живым маяком для тысячи чужих глаз.

В том же коридоре, в другой руке жизни, медсестра затянула запись в карту и надела на Марену мягкие удерживающие ремни – процедура, не страшная по словам протокола, но убийственная по смыслу: человеку, который помнил свободу, приковывали свободу к кровати. Марена выдохнула. Каждый вдох у неё был как шаг по тонкому льду.

И тогда случилось то, что ни врачи, ни камеры не могли полностью объяснить. Она не кричала. Не делала вид. Просто поднесла ладонь к краю кровати – к холодному металлу – и вдруг материал словно принял её прикосновение. Температура вокруг пальцев упала; из краёв ткани возникли мельчайшие кристаллы инея, как будто кто‑то провёл над простынёй ножом холода. Свет лампы на секунду затрепетал, мониторы в соседней комнате вспыхнули и погасли, двери автоматические сделались тише, магнитные замки сдались с фрагментированным щелчком.

Электроника умирала не сразу, а как будто её тихо отрезали: экраны замигали, часы остановились на полуслове, табло у двери померкло. В воздухе появилось знакомое золото – запах серы, тонкий, почти неуловимый, который раньше сопровождал её ритуалы. А вокруг сработал инстинкт паники и любопытства: телефоны зрителей зашкворчали, и на сотнях камер началось автоматическое сохранение.

Охранник рванул к панели управления дверью, но та уже была разомкнута. Дверь в коридор открылась. Марена поднялась, ногти вцепились в простыню, но манжеты на запястьях были свободны. Она сделала всего два шага и прошла между людьми с тем спокойным, почти древним достоинством, с которым человек выходит из дома, оставив за собой ключи на столе.

Егор, не веря счастью, повернул камеру и запрыгнул в след, снимая каждый шаг: лица, шорты охранников, перекошенные светильники, и наконец Марену, которая шла по коридору, как странница, которая точно знает дорогу. В его эфире взрыв: чаты, репосты, прямые пересылки в мессенджеры. Зрители кричали в тексте, кто‑то обещал приехать, кто‑то советовал не мешать, кто‑то уже вызывал людей из волонтёрских сообществ. Кадры летели в сеть, как искры.

Алексей стоял в дверном проёме и чувствовал, как под ним раздвигаются два мира – мир приказа и мир человека. Он мог закрыть проход, прижать её обратно и оформить всё по протоколу. Мог бы. Но увидел в её лице не угрозу, а ту же самую усталую решимость, что позвалась на набережной. Глоток репутации, шаг человечности – и он сделал шаг в сторону, едва заметный для посторонних. Дверь за ней захлопнулась. Он услышал, как кто‑то внизу среагировал сиреной, но слишком поздно: толпа внизу уже узнала правду – или ту её часть, что могла принять камера.

Марена вышла на холодный двор; ветер ударил ей в лицо. Она шла мимо грузовой калитки, в которую вошла не через крючок, а потому что механизм, привязанный к ночной сети, поддался её тихой команде. Камеры на парковке записали силуэт, тонкую фигуру, уходящую вдоль стены, и на экранах телефонов появились теги и цитаты. Кто‑то кричал её имя в попытке застать, кто‑то уже снимал шаги.