Тень засохшей хризантемы. Сборник эссе и прозы
- -
- 100%
- +
В полудреме я размышлял о таком, но, очнувшись, заметил, что за забором те же ребятишки все еще громко поют и кричат. Похоже, старший из них воображает себя командиром и отдает приказы. «И эти, наверное, в основном станут военными», – подумал я, и мне показалось, что тень моей прожитой половинки жизни мелькает за забором. Вдруг раздался звук удара о дощатый забор соседнего дома, и они все разом бросились бежать и тут же куда-то исчезли. Слышно было лишь гудение воздушного змея. Жар, кажется, понемногу усиливался. Во рту пересохло, и язык прилип к нёбу. Мне захотелось немного поспать, но когда я повернулся, лед в пузыре на лбу затрещал, и пузырь соскользнул. Жена, все еще сидевшая рядом и занимавшаяся шитьем, поправила его и справилась о моем самочувствии. Я попросил дать мне кусочек фруктового льда.
Я подумал, что не буду больше ни о чем размышлять, но в мою голову, взбудораженную жаром, навязчиво лезли все те мысли, что были во мне до сих пор. И, возможно, из-за того, что мой мозг был чрезмерно возбужден, я вспоминал даже то, о чем в обычное время совершенно забывал. С детства я любил рисовать, и, когда видел красивую картину, мне хотелось ее заполучить, когда видел что-то красивое, мне хотелось это нарисовать, и я желал раскрашивать любые иллюстрации в газетах и журналах. Хотя, если говорить о красках, у меня не было ничего, кроме аурипигмента, индиго и охры, но однажды дядя купил мне на выставке в Токио акварельные краски, и я был так рад, что несколько ночей клал их у изголовья и, едва проснувшись, спешно открывал крышку и подолгу разглядывал содержимое. Я смотрел на цвет закатных облаков, на цвет увядшего от мороза поля и думал, как же получить такие цвета, и это было моим заветным желанием, потрясавшим до глубины души. Дядя как-то сказал: «Как насчет того, чтобы стать художником?». Когда я учился в средней школе, то тоже часто говорил об этом отцу и просил разрешить мне учиться рисовать. Каждый раз отец говорил одно и то же: «Я не буду вмешиваться в твои планы на будущее. Ни к чему не приводят скороспелые навыки. Лучше всего заниматься тем, что тебе нравится, к чему лежит душа. Однако, если сделать живопись своей профессией и пытаться зарабатывать на жизнь ею, это будет весьма невыгодно. Даже если ты станешь искусным мастером, если будешь писать картины в погоне за пропитанием, хороших работ не получится, и, прежде всего, в них не будет изящества. Чем бы ты ни занялся, приобрети сначала достойное занятие, которое позволит тебе одеться и прокормиться, а живописью занимайся для души, вполсилы. Картины, написанные как хобби человеком, у которого есть средства к существованию, даже если они неумелы, естественно обладают изяществом и ценны». Так он говорил. И я счел его слова резонными и оставил эту затею, но, подумав, чем же тогда заняться, чтобы встать на ноги, я, собиравшийся лишь закончить среднюю школу, не мог понять, что же мне больше всего подходит. Говорили, что на техническом отделении нужна математика, поэтому я отказался. На медицинском, как я слышал, вскрывают трупы, поэтому я не решился. И, следуя совету отца, хоть и без особого желания, но поступил на юридический и занялся теорией государства и права. Думая, что не следует поощрять скороспелые навыки, отец в итоге заставил своего единственного сына приобрести скороспелые знания на юридическом. Но, вероятно, в этом нет ничьей вины. Когда я думаю об этом, мне прежде всего жаль моего постаревшего отца. Ради того, чтобы дать мне возможность устроиться в жизни, он, не жалея даже унаследованной от предков земли, платил за мое обучение, и, думая о том, что я его, можно сказать, разочаровал и он до сих пор прозябает в глубокой провинции, я испытываю грусть. Припоминаю строку: «И в тридцать лет все тот же мелкий чиновник», – и мое нынешнее положение именно таково. К сожалению, в этом году я снова провалился на экзамене для чиновников следующего ранга. Когда я пошел с извинениями к начальнику отдела, тот лишь сказал: «Ничего не поделаешь, попробуешь еще». Я тоже так решил. Когда я провалился на экзамене в прошлом году, я тоже думал, что ничего не поделаешь, но тогдашнее «ничего не поделаешь» несколько отличалось по ощущениям от нынешнего. Тогдашнее было каким-то бодрым, полным силы надежды «ничего не поделаешь», а в нынешнем, мне кажется, добавился слабый вздох разочарования. Мне самому стало тревожно.
Четыре-пять дней назад по управлению разослали циркуляр о ежегодной вечеринке по случаю конца года. Взнос составлял три процента от новогодней премии, с оговоркой, что те, кто не получил премии, должны внести две иены. Я из-за подготовки к экзаменам много пропускал и премии не получил, но приписка в циркуляре показалась мне забавной, и у меня появилось желание пойти, и я присутствовал. Возвращаясь домой, я немного перебрал, и мне стало холодно, но, видимо, уже тогда заболел. Я вернулся, лег, у меня поднялась температура, и я уже не мог встать. Врач сказал, что это эпидемическое заболевание и ничего серьезного, но, когда он пришел сегодня, то почему-то стал тщательно простукивать и выслушивать мою грудь, покачал головой и в итоге, сказав то, что сказал, ушел. «Неужели все-таки воспаление легких?» – подумал я, и мне почему-то стало трудно дышать. Жар, кажется, понемногу усиливался. Когда я смотрел на потолок, он казался очень далеким. В ушах непрерывно звенело. Лицо жены, сидевшей рядом, казалось маленьким и далеким, и цвет ее лица казался странно бледным и тусклым. Супруга, беспокоясь о пузыре со льдом, время от времени трогала его, но все молчала. Ребенок, видимо, еще крепко спал, не было слышно ни звука. Было как-то тоскливо. Мной овладевало такое чувство, словно я лежу один посреди большой комнаты вдали от людей. Снаружи, с улицы, доносились громкие крики бежавших по гравию рикш. С ясного неба доносился слабый и безмятежный гул обычной жизни. Мне казалось, что только я слышу его, находясь в мрачной яме. Мне захотелось сходить куда-нибудь развеяться. Поскольку я не мог, желание только усиливалось. Хорошо бы куда-нибудь, хоть в Табата. Побродить без цели по широкому полю, глядя на плывущие по высокому синему небу над оголенными зимними рощицами облака. Обычно я каждый день сижу запершись лишь в унылой полутемной комнате управления, и даже в воскресенье, будучи занят дополнительными исследованиями или подработкой в виде переводов, я редко думал о таком, но, заболев и оказавшись в постели, вдруг стал тосковать по радостному свету за стенами дома, и щемящее чувство заполнило мою грудь. Мне захотелось поскорее выздороветь. Если поправлюсь, возьму всех и хоть на один день куда-нибудь съездим. Когда же здоровье придет в норму? Конечно, я думал, что обязательно поправлюсь, но вдруг вспомнил о племяннице, умершей от воспаления легких два-три года назад. Незадолго до смерти она часто говорила: «Когда я поправлюсь, я поеду туда-то» или «Куплю то-то», и после ее смерти мы, вспоминая об этом, часто плакали. Когда я думаю, что воспаление легких – болезнь нешуточная, ясно видится ее прекрасное, пылающее жаром предсмертное лицо. Но я не могу умереть, даже если бы захотел. Когда я думаю, что станет с моими постаревшими родителями, женой и детьми, если со мной что-то случится, вся кровь приливает к голове. Я невольно простонал от мучений, и жена, встревожившись, заглянула ко мне, а потом быстро пошла на кухню и принесла новый лед. Новых кубиков, видимо, добавили, и стало холоднее, и я немного успокоился, но из-за постепенно поднимавшегося жара сила моего сознания слабела, и вместе с тем страшные образы горячечного бреда уже надвигались на меня. Не знаю когда, но я как бы разделился на двоих. Хоть нас и было двое, оба были мной. То, что изначально должно было быть единым, насильно разделилось надвое, и эти персоны, казалось, мучились, пытаясь соединиться, и в то же время их, казалось, сдавливала ужасная сила, пытаясь соединить воедино, хотя они боялись разъединиться. Эти мучения невозможно описать. Едва я справлялся с этим, как меня начинало сковывать нечто, что нельзя было назвать ни руками, ни ногами, ни грудью, – нечто мягкое, как вата, и в то же время тяжелое, как свинец. Как бы я ни старался, мое тело не двигалось ни на йоту. Затем мое тело тихо уносилось в самую глубокую, преглубокую глубь земли, все дальше и дальше. Уже не было мучительно, но стало очень тоскливо. Не знаю когда, но я оказался в темном, ничем не заполненном, похожем на яму месте. Кроме меня, не было ничего. Не было слышно ни единого звука. Лишь шум крови, вскипавшей в пышущем жаром теле, и мое учащенное дыхание отдавались в ушах. Я думал, что по приказу неведомой власти заточен в этой тьме навечно. Даже если наступит конец света, я не смогу ступить ни шагу из этой тьмы. И мне никогда не будет позволено умереть. Когда я думал, что мне предстоит вечно жить в стране вечного мрака, где не пахнут земные цветы, и влачить лишь жалкое существование, мое тело цепенело от неведомого ужаса. События и картины моей жизни, промелькнувшие в мозгу, словно вспышка молнии, исчезали, и окружавшая меня тьма была неведомой глубины и протяженности. Я хотел бежать отсюда любой ценой. Увидеть бы еще раз ноябрьский солнечный свет – и на том спасибо. Пройти бы по растаявшей от инея дороге, взглянуть на белые облака – и на том спасибо. В такт тому, как я, содрогаясь от ужаса перед страшной тьмой и страшной жизнью, метнулся, пузырь со льдом соскользнул, и я открыл глаза. Ужасный сон рассеялся, и мирный спокойный зимний солнечный свет падал на раздвижную дверь. Тень засохшей хризантемы в вазе, выставленной на веранду, печально отражалась на ней, и день снова тихо подходил к концу. Действие потогонного средства возымело эффект, и все мое тело плавало в поту, и жена вытерала меня сухим полотенцем. В это время ничего не подозревавший ребенок, стуча, приоткрыл раздвижную дверь, высунул наполовину свое личико и улыбнулся. Тогда мое напряженное сердце словно разом ослабло, и я улыбнулся с тоской в душе, но из глаз моих бессильно полились слезы.
Февраль 1907 годаБлюдце майолики
Тридцать первого декабря, в тот вечер, когда дул сильный зимний ветер, словно возвещая конец года, среди спешащих на север людей, что вышли из трамвая на Хонго, был один-единственный неспешащий Такэмура Умпэй. Сойдя с трамвая, он бережно держал маленький свёрток, завёрнутый в газету, остановился и замешкался, затем тщательно обернул грязноватый шарф вокруг шеи и подбородка и зашагал. Полицейский, стоявший на перекрёстке, с нахмуренными плечами, похожий на замерзшего, проводил взглядом его долговязую, как у китайца, спину.
Такэмуре в наступающем году исполнялся тридцать один год. Четыре года назад, получив степень бакалавра литературы, он какое-то время преподавал английский в одной частной школе на Канде. Когда он входил в класс в своё учебное время, старший ученик командовал: «Смирно!», «Кланяйтесь!», и все дети вставали и почтительно кланялись. Именно такие вещи его ужасно раздражали. И ещё он говорил, что, преподавая кое-как то, в чём сам толком не разбирался, постепенно чувствовал, как сам опускается, и примерно через год наконец бросил это дело. И вот, ворча, что без зарплаты туго, он болтался без дела. Один старший товарищ хотел устроить его на довольно хорошее место в провинциальной средней школе, но он бесцеремонно отказался, заявив, что не любит провинцию. Когда его спрашивали, почему так, он отвечал: «Не то чтобы я не любил провинцию, просто я не хочу становиться провинциальным „учителем“». И по-прежнему ворчал, что без денег придётся туго. Потом какое-то время работал и в газете. Он ходил туда около полугода и усердно трудился, но то, над чем он так старался, ни разу не попало на страницы газеты, и он ушёл и оттуда. В последнее время он брался за переводы для разных изданий, помогал с английскими рубриками в журналах для юношества и кое-как перебивался. Иногда писал что-то вроде рассказов и отдавал в журналы, но, похоже, те не вызывали особого отклика. Когда его рассказ где-нибудь публиковался, он обыскивал разделы с ежемесячными обзорами периодики у входа в различных редакциях журналов, но всегда в итоге разочаровывался.
Он вёл крайне нерегулярный образ жизни в грязной съёмной комнате в районе храма Нэдзу. Бывало, он целыми днями ничего не делал, только курил, то лёжа, то вставая, валяясь в своей комнатке площадью в четыре с половиной татами, а бывало, уходил с утра и не возвращался до двух часов ночи. А иногда по два-три дня не ходил в баню и до поздней ночи сидел за столом, усердно что-то писал или читал. В такие моменты он лишь тяжело вздыхал, и у него была привычка раз за разом ходить в туалет и громко зевать. По утрам он обычно спал допоздна, и из-за этого иногда пропускал обед, но зато нередко наверстывал это, наедаясь досыта в соседней мясной лавке часов в десять вечера. Вообще, в еде он был привередлив, и когда были деньги, заказывал без разбора огромное количество еды в европейском стиле или угря и съедал всё в одиночку, но одевался всегда бедно и очень редко ходил в парикмахерскую. Тем не менее, в ящике его стола лежало маленькое зеркальце, и иногда этот человек мог целый час сидеть при лампе, уставившись в него. Внешностью он не блистал. Хозяйка снимаемой им комнаты восхищалась тем, что он не пил и ни разу не ночевал вне дома. Друзей у него почти не было. Лишь один однокурсник, с которым тот близко общался, уехал работать в провинцию, и с тех пор у него не появилось новых тесных знакомств. Лишь в последнее время, когда он иногда бывал в районе Усигомэ, он заходил поболтать в бумажную лавку наверху Кагурадзаки. Этот торговец бумагой был из одного с Такэмурой родного городка, и хозяин когда-то учился с ним в одном классе в средней школе. Однажды они случайно встретились, и с тех пор, проходя мимо, Такэмура заговаривал с ним, а в последнее время, заходя, стал присаживаться у входа в лавку и вести пустые разговоры. У хозяина была девятнадцатилетняя сестра, которую иногда мельком было видно в глубине лавки. Это была милая девушка со светлой кожей, похожая на студентку, и со стройной фигурой. Иногда та выглядывала из глубины с сияющим лицом и бросала на него прекрасный взгляд, а иногда смотрела странно холодно и не обращала на Такэмуру никакого внимания. В те дни, когда мелькала фигура девушки, Такэмура с удовольствием задерживался на час с лишним, но в дни, когда она не показывалась, тот сам по себе становился молчаливым, хотя и не спешил уходить, безостановочно курил «Асахи» и создавал горку окурков в углу медной жаровни. Он заходил примерно раз в неделю, и всякий раз разговор был один и тот же. В лавку приходила газета из их родного города, и разговор часто касался слухов оттуда. Потом переходил к слухам о бывших одноклассниках. Когда заходила речь о том, что Фукуми и Кавано уехали за границу, или о том, что Сакураи, будучи советником в Министерстве внутренних дел, имеет влияние, Такэмура отвечал без энтузиазма и резко менял тему.
Сегодня он тоже с вечера зашёл на Кагурадзаки и из бумажной лавки наблюдал за уличным движением в конце года. В лавке, казалось, было много посетителей, но хозяин по-прежнему спокойно уделял ему внимание. Мимо прошло несколько групп солдат. «Солдатам тоже, наверное, живётся беззаботно», – сказал Такэмура. «А вам, наверное, тоже легко», – ответил хозяин с хитрой улыбкой. Такэмура засмеялся: «Ну да, наверное, я, как солдат». Он мысленно сравнивал разительное отличие между положением хозяина, который после окончания средней школы сразу стал добропорядочным торговцем бумагой, и такого человека, как он сам. В этот момент снаружи вернулась на рикше сестра хозяина с прической «симада» и слегка накрашенная. Она была ослепительно красива. С непривычки она показала слегка смущённую улыбку, легко кивнула и проворно прошла вглубь дома. Такэмура съёжился, воротник пальто поднял выше, с видом человека, не знающего, куда девать руки, уставился на брошенные ею гэта с пёстрыми ремешками и, когда в лавке пробили часы, поспешно вышел.
Он зашёл в книжный магазин в Канде и получил гонорар в тридцать иен. Сложив пополам пачку пятииеновых банкнот, от которых, казалось, можно было порезаться, вместе с медными монетами затолкал их в кошелёк, сунул его в карман и какое-то время побродил по Дзимботё и Огаватё. Он заглядывал в каждую витрину, украшенную наперебой в погоне за красотой. Для Такэмуры такое разглядывание витрин было одним из удовольствий. Особенно когда в кармане были деньги. Когда этот человек, прозябая в мрачном районе Нэдзу, изредка оказывался у ярких витрин освещенных улиц этих мест, то чувствовал себя так, словно попал в совершенно иной мир, и это было ему почему-то приятно. Он ходил и заглядывал, как ребёнок, в стеклянные витрины часовщиков и магазинов западных товаров. В галантерейном магазине были выставлены красивые пояса для кимоно. Они напоминали пояс дочери торговца бумагой, которую он мельком видел сегодня. На ценнике стояло: сто двадцать иен. Зайдя в магазин открыток, он увидел среди разложенных повсюду новогодних открыток и оставшиеся рождественские. Хотя дарить её было некому, он купил одну за пятьдесят сенов. Он остановился у ослепительной витрины фруктовой лавки, потрогал лежавшую у его ног капусту и в конце концов купил четыре мандарина, отчего карман его пальто раздулся. Подойдя к витрине магазина оптики и очков, он увидел подзорную трубу, в которую глядела какая-то старуха. Заглянув в окуляр, Такэмура увидел чётко выступающую большую улицу города. По мостовой сновали экипажи, а по тротуарам под деревьями по обеим сторонам улицы весело проходили толпы мужчин и женщин, взявшись за руки. Пока Такэмура смотрел, с оглушительным лязгом позади него проехал трамвай, и ледяной зимний ветер взметнул полы его пальто. Подойдя к соседнему магазину канцелярских товаров, он какое-то время разглядывал украшения у входа, затем толкнул дверь и вошёл внутрь. Под ослепительным светом газовых ламп тесными рядами лежали прекрасные краски, записные книжки и конверты. На белоснежной гипсовой отделке, покрывавшей лазурные стены, висела палитра, а в тканевой подставке были воткнуты оливковые ветви. В углу двое мальчиков-продавцов перебрасывались фразами, болтая на ломаном английском. Такэмура, наклонившись вперёд, разглядывал разложенные в стеклянном ящике блюдца майолики, выбирая то одно, то другое, а свет газовой лампы над его головой безжалостно освежал его грязноватый серый шарф. Бодро позвав мальчика, он протянул взятое в руки блюдце и пятииеновую банкноту. Мальчик сказал: «Благодарю вас», – и пристально посмотрел на лицо Такэмуры. Тот с нетерпением ждал, пока мальчик завернёт блюдце, и, получив свёрток, стремительно выскочил на улицу. Затем, не глядя по сторонам, прямо с тротуара вскочил в трамвай.
Мысль купить это блюдце майолики возникла у Такэмуры давно. Как-то раз в кабинете старшего товарища из его родного города он видел неглубокое продолговатое блюдце для ручек с красивым рисунком. Тогда ему сказали, что это майолика и что оно недешёвое. Позже, в этом канцелярском магазине, он нашёл различные похожие блюдца и захотел одно, но до сего дня не предоставлялось случая. Купленное сегодня имело форму полумесяца, а на нём было изображено огромное трёхмачтовое судно с надутыми парусами на синем морском просторе. Паруса, освещённые заходящим солнцем, были мягкого яичного цвета. Глядя на глубокий прозрачный цвет моря и неба, этот человек почувствовал какую-то смутную, далёкую тоску, и ему захотелось купить его.
Приобрести понравившееся блюдце было приятно, но по мере того, как трамвай покачивался, в глубине его души зашевелилось беспокойство. Такэмура вспомнил о своей старой бедной матери, оставшейся в родном городе. Даже если купить блюдце за пять иен, с новогодними расходами проблем не будет. Если заплатить за комнату и прачечную, хватит и двадцати иен. По сравнению с предыдущими периодами, этот конец года был для него лёгким, но он ощущал некую тревогу и тоску, которых, как ни странно, не чувствовал в трудные концы прошлого и позапрошлого годов, и мысленно сравнивал блюдце майолики у себя на коленях с лицом стареющей матери. Сойдя с трамвая, он попробовал зажать свёрток с блюдцем под мышкой, но это было неудобно. Если засунуть его в карман пальто, оно упиралось в мандарины, и он снова крепко сжал его в руке и зашагал. Каждый раз, когда зимний ветер вихрем налетал со стороны Морикава: перед университетом, газовые фонари у лавок, казалось, вздыхали от холода. Такэмура шёл, глядя на торопливо сновавших по улице людей, одиноко возвышаясь среди этого неба и ветра. Все люди были незнакомыми. Занятому миру не было до Такэмуры никакого дела. Он вспомнил большую улицу, которую видел в подзорную трубу в Канде, и ему почудилось, будто он идёт по улице чужой страны. Повернув за Высшую школу, он оглянулся и увидел, что ночь на улице Хонго окутана жёлтым светом, в глубине которого колышется мир под конец года. Стоило сделать шаг в сторону, как вдруг становилось совсем темно и ничего не было видно. Пока он шёл сквозь эту тьму, словно во сне, увиденные сегодня вечером сцены возникали в виде призрачных видений во мраке. Появлялся кораблик с майолики и бесконечно плыл по синему морю под парусами. И на море, и в небе, и на корабле чувствовался приближающийся конец года. Унося все мысли уходящего года, он бесшумно скользил по волнам. На корабле был и сам Такэмура, ставший маленьким. Была и сестра торговца бумагой со своей свежей причёской «симада». Виднелось и печальное лицо старой матери. И на лицах молча сидящих людей тоже читался приближающийся конец года.
Такэмура шёл, прижимая свёрток с блюдцем к груди, и вдруг пробормотал про себя: «Вот если бы у меня было триста иен…».
Январь 1909 годаУчёный и художник
Бывают художники, которые понимают и любят науку. Также немало учёных, которые ценят искусство и наслаждаются им. Однако среди художников, кажется, есть такие, кто равнодушен к науке или даже, в некоторых случаях, питает к ней некую неприязнь. Среди многих учёных также, кажется, встречаются те, кто холоден к искусству или даже, пожалуй, испытывает к нему отвращение. В некоторых случаях находятся люди, считающие любовь к искусству признаком упадка учёного и даже позором, а среди чистюль, быть может, изредка встречаются и такие, кто при слове «литература» сразу же вспоминает о безнравственности.
Неужели сфера интересов учёного и мир художника настолько несовместимы? Это вопрос, который занимает меня долгие годы.
Помнится, господин Нацумэ Сосэки как-то в лекции высказал мысль, что учёный и художник схожи в том, что могут полностью совместить свою профессию и склонности. Конечно, подобно тому как художник порой вынужден трудиться ради пропитания, учёный тоже иногда должен ради той же цели прилагать усилия в работе, противной его склонностям. Но даже в таких случаях нередки возможности встретить в своей работе нечто, соответствующее его врождённым склонностям, забыть, что это работа, и погрузиться в состояние самоотречения. Тем более особое психическое состояние художника и учёного, не стеснённых заботами о хлебе насущном и не обременённых работой, когда они погружены в своё творчество и исследования, представляется почти неразличимым. Впрочем, если дело лишь в этом, то, возможно, это не ограничивается только художниками и учёными. Тонкое наслаждение, испытываемое прирождённым охотником в момент прицеливания в добычу, или инстинктивное удовлетворение, которое ощущает дровосек, валя огромное дерево, тоже, нельзя сказать, не имеют сходства с этим.
Однако жизнь учёного и художника – именно в творчестве. Подражание чужому искусству не есть собственное искусство, подобно тому как простое повторение чужих исследований не есть исследование учёного. Конечно, содержание объектов, с которыми имеют дело те и другие, несравнимо различно, но и здесь есть немало общего. Объект исследования учёного – природные явления, в которых он стремится обнаружить некие неизвестные факты и найти новые, не высказанные взгляды. Хотя миссия художника многообразна, несомненно, что в ней заключено стремление найти нечто новое во взгляде на явления природы в широком смысле и в способе их выражения. Также, подобно тому как учёный, встретив такой новый факт, бывает совершенно равнодушен к его практической ценности и стремится докопаться до самой сути этого факта, подлинное искусство, встретив новое наблюдение или открытие, вероятно, попытается дать ему глубокое описание и выражение, не заботясь о практической ценности. Подобно тому как многие учёные в древности становились из-за этого мишенью гонений и насмешек, немало, должно быть, и примеров, когда художники если и не погружались в пучину страданий, то навлекали на себя неприязнь общества. Если бы у таких учёного и художника была возможность встретиться и понять друг друга, они, вероятно, не замедлили бы обменяться рукопожатием единомышленников. Их цели – две стороны одной и той же истины.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.