Экстремист. Хроника придуманной жизни

Глава 1

Я беру в руки два проводка и соединяю их. Раздается взрыв и все взлетает на воздух – куча земли, пыли и мусора и посреди всего этого – эта ненавистная машина, «бэха» седьмой серии с Президентом внутри. В меня стреляют охранники, высыпавшие из остановившегося джипа, ехавшего за «бэхой», и, конечно же, попадают – я и не думаю скрываться, меня прошивают десятки пуль, я умираю – но я счастлив. У меня счастливая улыбка на губах, какие генерал П. Грачев видел у умирающих солдат в Чечне – я выполнил свой долг. Все плывет, качается, я куда-то заваливаюсь, падаю.

Внезапно я просыпаюсь. Я лежу в вагоне поезда, который едет в Москву. Смотрю на часы – «три» ночи, в купе темно, повсюду в вагоне слышны всхлипы, стоны, чье-то бормотание во сне. Я осматриваюсь, нахожу книгу К. Гамсуна «Виктория», которую читал перед сном – она завалилась под подушку. Читать все равно темно, и я смотрю в окно. Там, под бесконечный стук колес поезда, проносятся темные кусты и деревья, столбы с проводами, иногда – освещенные прожектором переезды, с дорогой, перегороженной шлагбаумом, одинокой будкой и каким-то постоянным треском в воздухе. Я закрываю глаза.

Что толку смотреть, если за окном всегда и везде одно и то же – разруха, голод, нищета. Или по контрасту – жирные особняки нуворишей, развлекательные центры, дорогие машины, обгоняющие поезд. Как у Гришковца: куда в России не приедешь – везде одно и то же. Я думаю о революции. Рано или поздно она все равно случится – и тогда все изменится. Чем скорее – тем лучше. Но сначала я должен снять свой фильм.

Я еду в Москву поступать в институт кинематографии. Во ВГИК. Желание стать режиссером появилось у меня недавно, четыре года назад, в десятом классе школы, но я сразу понял, что никем больше мне быть неохота. Все остальное слишком банально и непривлекательно. А если не банально – то опасно и, по большому счету, неинтересно.

После школы я некоторое время проболтался у себя дома, подрабатывая на различных временных халтурах. В армию меня не взяли из-за проблем со здоровьем, да я и сам в нее особо не рвался. Пытался учиться в местном университете на юриста, но бросил учебу через год, поняв, что никогда не смогу работать по этой специальности. Что мне будет неинтересно работать по этой специальности.

Москва с утра оглушила меня огромным количеством машин, людей, механизмов. Все это было невозможно представить там, в моем небольшом городе, но именно таким городом Москва и должна была быть. В общем, она не обманула моих ожиданий.

Москва воспета многими русскими писателями, да почти всеми – начиная от Пушкина и кончая Сорокиным. Мне же она больше всего понравилась в описании Проханова – такое странное мистическое место, находящееся на пересечении множества силовых линий мировой и российской политики, место, где царят различные призраки тьмы и света, некий пуп истории. Теперь мне предстояло познакомиться с реальной Москвой.

У меня был с собой отличный сценарий. По нему можно было снять такой криминальный фильм, наполненный черным юмором и, одновременно, аллюзиями на различные культовые фильмы не менее культовых режиссеров – Феллини, Антониони, Вендерса, Трюффо и прочих. В общем – абсолютно синефильское творение, которое казалось мне чем-то сверхгениальным. По крайней мере, ничего подобного я на экране еще не видел. Что-то отдаленно похожее было, пожалуй, только у Дэвида Линча в фильме «Малхолланд-драйв».

Так мне тогда казалось. Впрочем, гениальных сценариев, как я теперь предполагаю, существуют тысячи, но лишь немногим из них предоставляется возможность быть воплощенными на кинопленке. Может быть, конечно, рано или поздно… Но не будем забегать вперед событий.

Я приехал в институт, его адрес был записан у меня на бумажке. Найти улицу Вильгельма Пика, а на ней святилище науки удалось не сразу, но кое-как, общими усилиями (моими и прохожих) я все-таки нашел его. Признаться, практически со священным трепетом я вошел под его своды – для меня это был храм высшего искусства, ну и конечно – возможность выбиться в люди.

Я сдал документы в вступительную комиссию и взял направление в общежитие. Так начался новый этап в моей жизни, этап, который рано или поздно начинается в жизни любого человека, а именно – когда он начинает вести самостоятельную жизнь, окончательно уйдя из родительского дома.

Все вокруг было в новинку мне, все казалось необычным и полным предзнаменований великого успеха, который ждал меня. Как странно – это ощущение, вероятно, было у многих из нас, но почему же мы так редко о нем вспоминаем? Может быть, не хотим признаться себе, что попросту просрали свою жизнь?

Впрочем, все оказалось намного прозаичней. Москва – это такая огромная жопа, попавший в которую человек пропадает навсегда. Хотя, конечно, смотря, что понимать под этим – «пропадает». Материально он может жить намного лучше, чем раньше.

Общага на улице Бориса Галушкина встретила меня не с распростертыми объятиями. Вот я с трудом (опять же) нахожу это здание. Ничего удивительного в этом, конечно, нет – ориентироваться в Москве, как и в любом мегаполисе, очень трудно даже коренным жителям. Здание общаги было самым обычным, по крайней мере, для меня. Какой-нибудь писатель девятнадцатого века, естественно потратил бы на подробнейшее описание этого строения страниц пять текста, проводя различные сравнения, пускаясь в рассуждения на темы жизни и философии и т. п. вещи. Слава Богу, сейчас не девятнадцатый век и я не буду тратить ваше драгоценное время на такие мелочи. Скажу только снова – ничего примечательного в этом здании не было.

Точно так же, как и снаружи, ничего примечательного не было и внутри. Потратив полдня на процедуры заселения в общежитие, к концу дня я уже немного осмотрелся в нем и понял, что, как говорится, «могло быть и хуже». В том смысле, что жить можно.

Соседи мои были такие же, как и я, абитуриенты. Одного звали Илья, другого – Игорь. Илья поступал на сценарный, а Игорь – на продюсерский. Он поступал на платный, и поэтому не парился. Илья поступал на «бюджет», но тоже не парился, потому что поступал в пятый раз и относился к результату философски.

Впрочем, это все было вполне нормально.

Сдавали экзамены трудно. Я не ожидал таких сложных вопросов, хотя, может быть, меня планомерно заваливали. Самое же главное препятствие оказалось в том, что я не достиг определенного возраста и жизненного опыта, которые были необходимы для поступления в институт. Обладание этими достоинствами было негласным условием для возникновения самой возможности быть зачисленным в ряды будущих режиссеров, что, на самом деле, и правильно. Вот только в тот момент я еще не знал об этом.

В общем, это был провал. Меня не было в списке поступивших. Конечно, я уже был готов к этому, предполагал это, но все равно – меня как будто ударили обухом по голове. Что теперь делать – я абсолютно не представлял.

Я огляделся вокруг – стоял обычный солнечный день. Даже слишком обычный. В общем-то, ничего страшного ведь не случилось – просто один из миллионов российских абитуриентов узнал, что он не поступил в университет. Только и делов-то – никто ведь не умер, и не родился.

Уезжать из Москвы мне не хочется, и я бесцельно брожу по городу, обдумывая возможные варианты развития событий. В середине лета в Москве все кажется таким интересным и любопытным – тебе, приехавшему из далекого городишки.

Но вот я иду по Арбату. Потом уже я понял, что это обычный рассадник бомжей и всяческих паразитов, называющих себя неформалами, но тогда я не обращал на них внимания. Арбат ослепил меня всем сразу: своими продавцами сувениров на улицах с их разношерстным товаром, уличными музыкантами, наигрывающими абсолютно разные песни – от Земфиры до барда Никитина, эклектикой зданий и ресторанов по бокам улицы, праздной толпой народа – в общем, всем своим духом свободы и независимости. Мне хочется остаться в этом сильном и красивом городе.

Ближе к вечеру я встречаю двух людей, одетых в косухи. Так как я уже выпил две бутылки пива, то легко соглашаюсь на их приглашение распить еще бутылку портвейна, и все вместе мы идем в магазин. Потом мы распиваем эту бутылку в каком-то переулке, мои новые знакомые оказываются очень вежливыми и начитанными людьми, мы обсуждаем с ними творчество Борхеса и Маркеса. Потом мы берем еще две бутылки портвейна, к нам присоединяются несколько новых почитателей Бахуса, и мы продолжаем общаться. Кончается это все тем, что мы едем на какой-то «флэт», как выражаются мои новые знакомые, продолжать распитие спиртных напитков. Выйдя из метро где-то на окраине Москвы (как мне показалось), мы, спустя 15 минут ходьбы, попадаем в зассанный подъезд «хрущевки», а оттуда – в какую-то квартиру на пятом этаже. Происходящее дальше в этот день я помню смутно. Все это так интересно и ново для меня – до этого в жизни я не встречал никаких неформалов, и теперь мне было любопытно узнать, что это за люди.

Сначала они показались мне чем-то альтернативным всеобщему упадку официальной культуры в стране. Впрочем, очень быстро я разочаровался в них. Жизнь этих людей состояла из долгого трепа на абсолютно однообразные темы: музыка, бабы и стимуляторы, постоянным также было пьянство.

Все это общество, конечно же, знакомо всем читателям Сорокина, Пелевина и Стогова – по большей части, оно и состоит из таких читателей. Бесцельное существование этих людей, конечно же, лучше тупого существования среднестатического обывателя, но лучше в интеллектуальном плане, в умственной загруженности, а не в смысловом отношении, конечно же. Мне пришлось подстраиваться под их философию существования – в противном случае я рисковал остаться в полной изоляции, потому что такие андеграундные группы принимают только «своих». Я превозмогал себя и смеялся над глупыми шутками «друзей», тусил с ними по каким-то дешевым кабакам и пельменным, при этом часто мы просто пили на улице. В почете у нас было обсуждать новые книги модных авторов, при этом, все равно – через губу и презрительно; ходить на премьеры артхаусных фильмов, только из-за того, что это не «голливудское дерьмо»; искать по несколько дней подряд по всяким «секондам» какие-то редкие тряпки альтернативного дизайнера; окружать себя всякими экзотическими вещицами, типа курильниц и настоящих вьетнамских циновок – только потому, что это «не как у всех». Больше всего же меня раздражало в них какое-то почти незаметное презрение к обычным людям, какой-то снобизм, тщательно скрываемый обычно, но от этого еще более заметный. Почему, какое право они имели ставить себя над другими людьми, притом что, кто они – какие-то алкоголики, какие-то неудачники, честно говоря. Как в фильме Бертоллучи «Мечтатели», у них был только один путь – в дальнейшее прозябание и прожигание жизни, бесцельное, направленное лишь на собственное существо. И, как и в том же фильме, в условиях жуткой ситуации в стране в целом, я не мог долго оставаться в стороне от всех этих разрушительных процессов. Я понимал, что живу не так, я колебался, но никак не мог сделать окончательный шаг, чтобы уйти из этой компании.

Там же я познакомился с одним человеком. Среди всех этих усталых от жизни пьяниц и неврастеников он выглядел довольно необычно. Среднего роста, коренастый, с короткой стрижкой. Мне сразу понравилось что-то в его наружности, что-то настоящее, от чего я уже успел отвыкнуть в Москве.

На первый взгляд это был обычный человек. Что-то в нем незаметно притягивало и располагало к себе, так что мы быстро стали друзьями.

– Серега, – протянул он руку. Рукопожатие было крепким, что говорило о твердости характера. Вообще, по тому, как выглядел этот человек, я заключил, что он отличается от всей компании, и было странно, что он тут делает.

– Как дела?

– Нормально. Пьешь? – сказал я, протягивая ему бутылку портвейна.

– Нет, – он даже поморщился.

– А что так?

– Не хочу помогать Западу.

Мне стало интересно. Что же он – из «идейных»?

– При чем тут запад?

– А они у нас и так уже весь народ споили. У них цель такая.

– А в СССР что же – не пили?

– Пили, но меньше.

Я рассказываю своему новому знакомому о своей мечте снять кино. К моему удивлению, он не стебается над моей идеей-фикс, как большинство ранее встреченных мною людей.

– У каждого человека должна быть мечта. Твоя вполне нормальна, – отвечает он на мой немой вопрос.

Странный, странный человек этот Сергей.

Мы долго говорим с ним. Он рассказывает, что он москвич, но москвичей не любит, а на вопрос – чем он занимается, ответил, что учится в строительном ПТУ. Почти как Венедикт Ерофеев. Мне интересно, как он попал в эту компанию. Его ответ был довольно уклончив, но я понял, что он ищет людей для какой-то политической организации, борющейся с властью.

Мне становится очень интересным наш разговор, потому что я сам давно искал какую-нибудь возможность для того, чтобы что-то изменить в нашей стране, положение в которой мне активно не нравится.

Через какое-то время после начала нашего разговора мой новый знакомый уже успел выпить, несмотря на свои заверения в идейной трезвости, а я уже давно был пьян. Естественно, разговор, а затем и спор наш разгорается все сильнее и сильнее. У нас в стране любят поспорить на темы, связанные с будущим России, искать рецепты ее спасения и поднятия с колен. Особенно часто (да, практически всегда) спорят на эти темы, приняв на грудь. Справедливости ради стоит сказать, что дискуссии эти практически вечны и нисколько не изменились за последние двести лет, начало их можно отыскать еще во времена западников и славянофилов – и всегда эти споры заканчивались и заканчиваются ничем. Впрочем, это не мешает нам снова и снова начинать долгий и тягомотный разговор «за жизнь» и с пеной у рта доказывать своему оппоненту практически то же самое, что он также истово пытается доказать тебе.

К слову сказать, очень часто в таких обсуждениях всплывает понятие «патриот». Конечно, оно уже давно затаскалось по митингам и дем. газеткам, но необходимо все же отметить, что само слово «патриот» никогда не было ругательным в нашей стране, такую окраску ему пыталась придать кучка либеральных политиков в начале 1990-х, но у них этого не получилось. Потому что у нас в стране (как и в любой нормальной стране) не любить родину считается просто неприличным. Все остальное – извращение понятий или предательство. Но это так, к слову.

Продолжался наш с Сергеем диалог, как водится, до утра, в ходе него я все-таки узнал, что Сергей – нацком, член национал-коммунистической партии, впрочем распространяться он об этом больше не стал, хотя мне и было интересно. Потом, ближе к обеду, немного протрезвев, я хотел продолжить наше общение, но оказалось, что Сергей встал раньше меня и уже уехал. Почему-то мне стало грустно – казалось, что наконец-то я нашел тот, правильный путь по которому мне уже давно нужно идти. Хорошо, что я записал телефон Сергея – может быть, еще пригодится.

Наверное, единственное, что меня останавливало в то время от окончательного ухода в радикальную политику – это страх перед возможными последствиями такого шага. Я не одинок – это то, что останавливает огромное количество неудовлетворенных людей в нашей стране. Да, они живут плохо, очень плохо, но тем не менее… Старики привыкли к этому и у них уже нет сил для того, чтобы начать реальную борьбу за свои права, они могут только выходить на улицу и митинговать, митинговать, митинговать… Каждый раз ничего не добиваясь и каждый раз расходясь домой удовлетворенными тем, что выпустили пар. Люди среднего возраста обременены семьей, работой и прочими обязательствами, им некогда митинговать, все их время уходит на выживание. Молодежь, самая радикальная и пассионарная часть общества, в массе своей пассивна и далека от политики. Тем не менее, довольно большая ее часть все же настроена очень оппозиционно по отношению к власти, но почти все чего-то опасаются. Кто-то боится быть отчисленным из университета, кто-то боится сесть в тюрьму, кто-то боится быть искалеченным. Все опасаются репрессий со стороны власти. «Пусть уж как-нибудь без меня власть поменяют, а я пока займусь карьерой или просто зарабатыванием денег», – так они думают. В общем, вывод напрашивается один – нужно быть абсолютно безбашенным, чтобы заниматься радикальной политикой в современной России. И тем важнее, что кто-то ею все-таки занимается.

В общем, я боялся. Это было даже странно, так как, по большому счету, мне нечего было терять. И все же, что-то меня останавливало.

В это время я неожиданно для себя стал заядлым театралом. Я никогда не любил всю эту театральную фальшь, какие-то выспренные слова, натужные позы, театральные маски – а ведь именно таким я представлял себе театр. Но однажды вечером мы с моими богемными друзьями пили портвейн на Арбате и какой-то полузнакомый человек (а когда пьешь алкогольные напитки на Арбате, то почти всегда появляются какие-то незнакомые люди, с которыми ты тут же становишься друзьями) предложил пойти на дипломный спектакль в «Щепку».

Естественно, мы пошли. На самом деле, все эти театральные дела, выдуманные диалоги меня мало волновали. Жизнь всегда намного интереснее, думал я. И все же – мне было любопытно.

Вот он – этот знаменитый театр «Щепка» при училище им. Щепкина. Спектакль по классической пьесе Островского «Гроза». Кажется, что все уже давно известно – луч света в темном царстве, Катерина утопится, все будут страдать и просветляться. Что тут может быть интересного? И все же, в какой-то момент, абсолютно незаметный для тебя, возникает эффект воздействия, когда твоя душа начинает сопереживать тому, что происходит на сцене. Это удивительная, необъяснимая вещь.

Что-то похожее происходит, когда ты пишешь. Надо заметить, что я всегда, еще с самого детства, любил писать буквы и складывать из них слова. Из слов складывались предложения, из предложений – абзацы. Так рождался текст. И вот тут уже для меня наступал момент абсолютного удивления, какого-то священного трепета – как это получилось? Не знаю. Некоторое время назад я прочитал одну новость из мира науки – какие-то исследователи установили, что способность человека к литературному творчеству определяется всего лишь определенным устройством коры головного мозга. Что-то там должно быть развито у всех писателей каким-то совершенно одинаковым образом. Как просто! Всего-то устройство мозга – и тысячи тонн словесной руды отменяются. Для меня это, конечно, не стало открытием, но все же. Было странно.

Ну вот, мы пришли в театр. Все расселись, посмеиваясь и заранее подшучивая над актерами и спектаклем. Залец маленький, народу полно, естественно – очень душно. Наконец занавес поднимается – и началось. Поначалу мне ничего не нравилось, я по-прежнему относился к спектаклю с некоторой долей иронии. Но потом… Это было что-то невоообразимое, словно состояние какое-то религиозного экстаза охватило меня. Вот она – жизнь, передо мною. Жизнь нормальных настоящих людей, с настоящими эмоциями, проходит перед моими глазами. Как же раньше я не мог понять, прочувствовать это искусство – по-настоящему великое искусство, если оно позволяет на таком давно знакомом материале сотворять это грандиозное ощущение жизни! Люди, человеки проходили мимо меня, охватывали меня своим горем, своею радостью – своею жизнью, короче говоря. И я тоже радовался вместе c ними, переживал вместе с ними, жил вместе с ними. Как же это было неизъяснимо приятно.

Но все когда-нибудь кончается, и этот спектакль, конечно, закончился. Мне казалось, что я сейчас заплачу, какой-то комок горечи стоял у меня в горле.

Конечно, это было просто первоначальное впечатление от спектакля, усиленное тем фактом, что в театре я не был еще со школы. И, тем не менее, это впечатление навсегда осталось во мне. Что-то сдвинулось в моей душе и изменилось.

Среди всех актеров, игравших в этом спектакле, мне почему-то больше всего понравился своей игрой какой-то невзрачный паренек, игравший сына Кабанихи. И хотя роль его была не главная, но как он играл!

Я был в шоке. Кто в наше время ходит в театр? Все сидят в инете, или смотрят новые блокбастеры. А тут… тут. Это было что-то невообразимое. Я не знаю, как это объяснить. Я не мог не подойти после спектакля к этому актеру. Он оказался довольно коммуникабельным человеком, и мы легко нашли с ним общий язык.

– Слушай, Диман, – этого актера звали Дима, – как ты можешь вот так жить на сцене? Ведь это же жизнь, самая настоящая жизнь, как мне кажется!

Он посмотрел на меня немного удивленный моим вопросом, но все же решил ответить откровенно.

– Понимаешь. Это сложно объяснить. Сначала все нормально, все обычно. Ты репетируешь что-то, учишь текст, расположение актеров на сцене. Все это просто обычная работа. Но вот я стою на сцене, и во мне возникает какое-то новое чувство, понимаешь? Я уже не я, я другой человек. Блин! Я не знаю, как это назвать.

Он заметно разволновался. Хорошо, что все-таки в нашей стране остались не одни идиоты.

– Не волнуйся, я понял твою мысль, как мне кажется.

Я отошел от него. Все-таки прав был старик Шекспир: весь мир – театр, а люди в нем актеры.

Я понял, что можно любить искусство, и не быть при этом «богемным» персонажем. Что нужно жить для искусства, а не презрительно наблюдать за ним.

С этого вечера я все больше и больше стал отходить от своих «друзей». Странная ситуация, в которой я оказался, не могла продолжаться слишком долго.

Глава 2

И все же, серьезные изменения в моей жизни произошли не сразу. Первое время мне нужно было выжить и зацепиться в Москве, найти заработок и жилье. Этим я и занялся.

Сначала я, хотя и не поступил в институт, жил в общаге ВГИКА. Там я вписывался у Ильи, который все-таки смог с пятой попытки покорить неприступный институт. Позднее, когда я стал иметь более-менее постоянный заработок, я стал снимать комнату в одной рабочей общаге, хотя, конечно, денег, чтобы снимать ее одному, мне не хватало и приходилось разделять комнату с соседями. Жил я в общаге, конечно же, нелегально, но вполне налаженной жизнью. Через какое-то время в такой моей жизни наступила даже какая-то упорядоченность.

Источники доходов в это время у меня были абсолютно разные. Первое время продавал хот-доги в Александровском Саду. Работа была идиотская, но что делать. Приходилось круглый день стоять в куртках, в которых мы напоминали пингвинов, и впаривать мороженое и хот-доги. Работал я таким образом несколько месяцев – весну и часть лета. В этом году в то время, когда я работал, как правило, было холодно, и довольно быстро ты весь замерзал, точнее – промерзал насквозь. Приходилось бегать греться в подсобку, которая была расположена под центральным входом в Кремль, но слишком часто это делать было запрещено, так что за день я успевал промерзнуть настолько, что не успевал отогреться и до следующего дня. В общем, все это мне скоро надоело, платили мало, но хоть что-то, ведь профессии у меня ещё не было никакой. Кроме того, были у меня и другие подработки, в основном временного характера.

Вообще говоря, это был калейдоскоп всевозможных занятий, какие только возможны в мегаполисе для человека без высшего образования, не стремящегося активно преступать закон. Так, с осени я работал сборщиком макулатуры: ездил на «Бычке» с двумя «коллегами» по домам спальных Коньково и Братеево и приставал к людям с просьбами сдать бумагу. Старушки принимали нас за пионеров и приносили целые кипы старого дерьма.

На следующий год летом, я устроился работать промоутером, раздавал призы в обмен на всякие наклейки и этикетки, был одним из безымянных героев маркетинговых войн. Осенью я продавал книжки в «Олимпийском» – там, где ярмарка книг. Устроился по знакомству, но проработал только до ноября, когда наша фирма благополучно скончалась. В декабре я устроился на работу продавцом видеокассет и DVD в отдел, находящийся в одном из супермаркетов. Там я сидел в уголке, и часами смотрел разные фильмы. Конечно, работа мне нравилась – можно было заниматься любимым занятием (смотреть фильмы) и при этом получать деньги. Я пересмотрел множество фильмов, но мало какие из них серьезно задевали меня – в основном, это была тупая жвачка для дебилов. Что ж, и она помогала протянуть время до утра (работал я по ночам). Днем я обычно отсыпался (если не надо было никуда ехать) и ближе к вечеру собирался на работу, общаясь с соседями.