Действующие лица

Во дворе «Камчатки» женщина-панк Инесса, сидя на ступеньках, плачет так, что слезы капают с носа:

– Цой рассудит… Цой, блядь, за меня пизды даст… Даже ангелы не помогут…

Кричит кому-то:

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Я это говорила группе «Агата Кристи» – я это говорю тебе!..

Продолжает:

– Я тогда не виновата была, когда он меня в первый раз ёбнул. Это Новый Год был. А я на унитазе заснула. Думала, что дома. Соседей нахуй посылала. С лестницы спустил без трусов. Четыре этажа. Никто не заступился.

Потом, уже успокоившись, танцует и выкрикивает: «Алиса! Кино! Хайль Гитлер!» верхним этажам.

– Анна Анатольевна, можно тётя Аня.

Работники библиотеки артиллерийского музея подкрашивают осыпающиеся картины, реставрируют статуи каких-то лошадей, собирают газетные подшивки, которые вряд ли кто-то станет читать; шарканье тапочек разносится по этажам гулким эхом. За год в эту библиотеку согласно статистике приходит до двух десятков новых читателей.

Ветхие редкие книги с ерами не выдаются на руки. Работники с гордостью показывают черно-белые фотографии, на которых запечатлена просушка фонда после потопа. Тётя Аня работает в отделе реставрации почти бесплатно вот уже тринадцатый год. Новых сотрудников найти непросто.

– Нам нужен человек, который умеет на компьютере. Зарплата, правда, номинальная, но мало ли. Мало ли, ну а вдруг. Вдруг кто-то умеет на компьютере.

Мы на это ничего не отвечаем, хотя намек явно обращен кому-нибудь из нас.

– Ничего сложного, правда? Ничего ведь сложного! А вы боялись, – говорит тётя Аня, а взгляд её разъезжается за толстыми стеклами очков.

Она показывает, как держать кисть, чтобы промазать картон клеем ПВА: взять в кулак, а не тремя пальцами. Сотрудникам библиотеки приходится выдумывать, чем занять студентов-практикантов, которым еще нужно идти на основную работу.

Тётя Аня хочет забить всеми своими вопросами типа «ну хотя бы чуть-чуть интересно?» эту гулкую нежилую тишину, эту пропасть разницы в возрасте между нами и ею. Нам, видимо, тоже неловко, поэтому мы постоянно смеемся над ней и над всем, что вокруг. Смех заводится с полуоборота. Тётя Аня добродушно не обращает на это внимания.

Она говорит нам: «Вы как хотите, а я поем», она предлагает печенье со сливочной начинкой, она даёт каждому в руки по чайному пакетику. И мы держим в руках эти пакетики, и смешно оттого, что вся она такая нелепая, что половины слов ее речи не разобрать. Но при этом она хранитель библиотечного фонда и, в общем-то, неплохая женщина. Я вытряхиваю из выданной мне желтой чашки ошмётки сушеной рыбы и завариваю свой пакетик.

Солнце рикошетит от шпиля Петропавловки и согревает гравий, пропитанный льдом. Устоять очень трудно. Танки, пушки, ракетный комплекс. Мелкими шажками, чтобы не грохнуться, я иду через двор музея в сторону служебного выхода мимо гаубиц, которые почти одинакового цвета с мерзлым газоном. Меня попросили отнести тяжеленные книги на реставрацию из одного крыла здания в другой. Проход внутри здания перекрыт по какой-то причине.

– Только ты осторожнее с книгами, – говорят они мне. – Поскользнешься – повредишь.

– Да там и ногу можно вообще-то сломать, – говорю.

– Мы приходим и уходим, а книги остаются, – слышу ответ.

Таня – прилежная аспирантка филфака. Таня работала в школе, работу сочла неблагодарной. Теперь Таня корректор. Очень старательный корректор – выработка средняя, качество удовлетворительное.

Таня ходит по офису на цыпочках, изо всех сил стараясь не стучать каблуками. Таня стремится сочетать женственность со скромностью, вернее застенчивостью невзрачной отличницы без запаха, которая всегда завидовала бойким красавицам-одноклассницам. Таня набожная, Таня восторженно-радостная, старается не молчать во время работы, не даёт офисному воздуху загустеть. Таня любит Седакову и Бродского, Таня выразительно произносит «ха-ха-ха», даже чёрточки слышно.

Иногда Таня плачет. Не в голос, не взахлёб, но так, что это трудно не заметить – смотрит в монитор, красные глаза, опухшее лицо, белый носовой платок. Коллеги не знают, как реагировать, поэтому молчат. Или тихонько спрашивают по электронной почте, всё ли в порядке. Мало ли, умер кто. Всё хорошо, отвечает она, у меня бывает. А ты наблюдательный. Спасибо.

На любую фразу окружающих немедленно выуживается цитата из книги, стихотворения или советского кинофильма. Таня благодарный читатель. Должно быть, втайне она сочиняет стихи, но вслух это постоянные отсылки к проверенной временем сокровищнице мировой классики.

– Это помните, как в «Служебном романе»: где вы набрались такой пошлости? А Раневская говорила, что пошлость – это анекдот, повторенный дважды…

– Народ, вы чего, – говорит Вера. – Заказ надо было сдать ещё в пятницу.

– У нас, Вера, ты же знаешь, семь пятниц на неделе, – немедленно откликается Таня. – Будем считать, сегодня тоже пятница. Серёжа, помнишь, на прошлой неделе ты спрашивал: «обезболивать» или «обезбаливать»? Я принесла Розенталя… Вот, смотри: он пишет, что оба случая допустимы. Как и «обуславливать». Только это просторечные формы…

Таня говорит: весна, счастье, светлый праздник Пасхи. Пятница короткий день, торопится на балет. Елена Шварц – богоборчество, Олег Григорьев – мысль семейная. Таня с благоговением относится к преподавателям, на чьих лекциях побывала. Таня верует в Бога, Таня воцерковлена, Таня говорит, что время печали и сомнений уже позади, добавляя к этому множество закрывающих скобок.

– Самые великие писатели обращались к религиозной тематике в своих произведениях, – торжественно произносит она, – взять хотя бы Булгакова, «Мастера и Маргариту» – прекрасное произведение! Ну, и Леонид Андреев, «Иуда Искариот». Даже Веничка Ерофеев – там глубокий культурный пласт. Правда, язык – брань сплошная, нецензурщина, зря это он, хорошая была бы поэма.

Таня хочет замуж, иногда говорит об этом негромко и как бы между делом:

– Где сейчас мой ходит?

Я поинтересовался, знакома ли она вообще с потенциальным супругом, но она ответила уклончиво. Вроде ничего определённого, но уже почти-почти. На четырнадцатое февраля подарила мне два флаера в «Шоколадницу», заранее обратив внимание на обручальное кольцо. Ты, говорит, человек семейный, так что вот. Я решила, что открытка будет неуместна.

– Ой, а что это? – берёт она в руки горячую распечатку.

– Это Виктория Райхер, – говорю ей. – Можешь взять почитать.

– Современное? – спрашивает. – Мне как раз кандидатскую писать по современному. Ха-ха-ха, здесь слово «муж» в тексте есть. О любви, наверное, да?

– Что в стаканчиках?

– Виноградный сок.

– А если экспертиза вас опровергнет? Вином даже отсюда пахнет. Где коробка от вашего виноградного, как вы говорите, сока?

– Кончилась…

– Тут, в урне? Это она?

– Не знаю, не заглядывал.

– Документы.

– Вот.

– Приезжий?

– Учусь тут.

– Ваш товарищ тоже?

– Да.

– Что празднуете с утра пораньше?

– Давно не виделись.

– Давно? Учитесь вместе – и давно?

– Сессия. И живём в разных концах Петербурга.

– Собирайте ваши вещи… сыр… Сейчас отправимся в пикет, там составим рапорт об административном нарушении. Вы же знаете, где находитесь?

– Знаем.

– Летний сад под открытым небом. Музейная территория.

– Да.

– И что нельзя распивать спиртные напитки в общественных местах, тоже знаете?

– Говорят, что можно, если не видно, из чего распиваем.

– В законе об этом ничего не сказано, ни о каких пакетах.

– Есть с собой запрещённые вещи?

– Н-н-нет… А что запрещено?

– Наркотики, оружие – есть?

– А. Нет, такого нет.

– По очереди показывайте содержимое сумок. Вот про это следовало сказать…

– Я, признаться, сам забыл… Просто я драться не умею, поэтому ношу с собой. Знаю, что бессмысленно.

– Правда бессмысленно. Вы знаете, что эта бумага пойдёт по месту учёбы? Где учитесь?

– Библиотечно-информационный факультет.

– Надо же. Далеко до конца?

– Ну, ещё учиться.

– По специальности работать будете?

– Как получится.

– На дневном?

– На дневном.

– Трудно поступить?

– Да нет…

– М-м, – погрустнела вдруг девушка. – Ладно, идите на улицу, подождите там, пока машина приедет. Отправим вас в отделение, там вам выпишут квитанцию. Это пока останется здесь.

– Какой штраф?

– Написано же, от трёх до пяти мрот. То есть рублей до пятисот.

– Нам две квитанции выпишут или одну на двоих?

– Шутите, да?

– Извините.

– Машины все заняты, так что придётся ждать. Как минимум час.

– Понятно.

– Впрочем, можем договориться. Но имейте в виду, никто ничего не вымогает.

– Да я вас понимаю. М-м? – положил я несколько сотенных купюр на стол.

– Угу.

– Спасибо.

– И это заберите.

– Научите, как пользоваться. А то меня прямо на Марсовом, было дело, ограбили.

– Блин. Это не поможет. Реально не поможет. Лучше включать артистизм, не бояться, наглее себя вести. Я такой штукой сама пользуюсь, держу в кармане, когда в подъезд захожу. Много раз попадала в такие ситуации. Однажды подошли, угрожали ножом. Говорил мне: я тебя сейчас убью. Отвечаю ему: бывает. Разговорились, полтора часа пропиздели, и в итоге он меня отпустил. Хотя, конечно, иногда легче откупиться.

Лично для меня провальность фильма очень легко определяется. Если режиссёр не заставил тебя чувствовать, как эта дура стоит на пристани, но не может решиться – толкнуть? не толкнуть? – какая бы жесть ни происходила, – значит, всё. Да он и сам, я думаю, понимает. Хотя сама идея забавных игр, согласись, прозрачна. Эстетически дотянуть надо было.

Да, Аня до сих пор. Да она уже сто лет не рыжая! Ну, там смешная была история. Мы, значит, встречаемся, всё так, ну, нормально. А потом, короче, видимо, до конца неясно было. Я до сих пор про её любовь не понял. Про свою понял. А она сама ещё разбирается, чего хочет. И, значит, разбежались. Я сразу просёк, что это не надолго. До сентября, решил, погуляет – вернётся.

С одной тусил, с другой. И она себе тоже парня нашла, поближе чтоб. Она в Подмосковье сейчас, где-то там, короче. И вдруг она такая возьми да вернись. Не успела толком оторваться, наесться, приколись. Ну началось, думаю. Ей, конечно, тяжело определиться. Там такой серьёзный парень, телевизор. Ну, не тупой, но, в общем… Ладно, решил, поедем вместе в Питер. По музеям походим. Одному-то мне нахер надо, а с девушкой – в самый раз.

Покупаю ей, значит, билет, вижу – колеблется. Этот её, выяснилось, позвонил, всё такое. Мужественный, на руках носит. Скажет делай так-то – она делает, прикольно же. Он ей на эсемески не отвечал, потому что не мог ничего придумать. Тогда они договорились, что он ей пустые отсылать будет.

Но она всё равно колеблется. Я тогда говорю – хватит парить, подумай, едешь или нет, реши и сообщи. А лишних движений не делай. И уехал. Хожу тут, накуриваюсь, выпиваю, каникулы же. Пишу ей спокойно – люблю, скучаю, приезжай, вся фигня. А потом она пишет: не приеду. Решила, короче, что он её любовь и всё.

Ну, я поржал, звоню, говорю спокойно: чё как? мне история нужна. И она рассказывает, что этот её, короче, не знаю, на каких-то самолётах, бля, примчался на вокзал, чтобы она не ехала. Думал, что и я там, по-мужски поговорить хотел. Остановил, короче.

И самое смешное знаешь что? Он билет порвал.

Вот это меня реально вставило. По правилам хорошего фильма про билет и он, и она забыть должны были – не знаю, в мусорку выкинуть. Обнимай тёлку, она твоя, при чём тут какой-то билет. Долбоёб, короче, ну.

В общем, я написал ей прощальное стихотворение, хуйню какую-то. И она мне ответила что-то такое… А! «Я летала с тобой в облаках, а потом упала в пропасть, но не туда… И теперь у меня болят крылья».

Прикинь, да? Я ржал как не знаю кто.

И эти выродки диплом получить мне не дали. И дачу в Сестрорецке сожгли вместе с бабкой. Я приезжаю, а там какие-то люди – документы показывают, что теперь это их собственность. А солнце-то ревёт, плазма сгущается, вы слышите, слышите? Ничего, ничего, радуйтесь, скоро так ебанёт!..

Нет, ручку не возьму. Только стержень. А то люди будут горбатыми. Это необжитый лес. Спасибо, спасибо, что вы ручку подарить мне хотите, вам надо косточки посмотреть. Я подумаю, какой зверь. С этого момента будет болеть, следите. Необжитый лес, ветрянка, лисица, кальций.

Пенсионеры толпятся у входа в «Алые паруса», которые вот-вот должны открыться. Кассирши выносят букеты воздушных шаров и раздают их столпившимся. Сначала все охотно берут, как если бы это могло ускорить открытие.

Потом старушки устают держать шарики. Отдают внукам, но у тех есть свои. Тогда бабушки говорят более требовательно – деточка, возьми пожалуйста! Девочка нехотя берёт третий шарик – теперь красных больше, чем белых, и она ищет второй белый.

Вторым белым елозит по ступенькам женщина с ДЦП. Парень в строгой рубашке фотографирует свой шарик смартфоном.

Другой парень в джинсах скинни и со свирепым лицом ласково называет свою девушку с пластмассовым цветком в волосах пиздаболкой. Ей не обидно, но несколько неловко перед другими. Особенно смущается, когда он орёт в телефон «чё, бля» и уходит в сторону. Она демонстративно качает головой, влюблённо глядя ему вслед. На вид ей лет пятнадцать.

Словоохотливая старушка (вообще их всех точнее было бы назвать пожилыми женщинами – такие они тут, в Дорогомиловском районе, почтенные, небедные, улыбчивые) говорит, показывая на ближайшую многоэтажку, возвышающуюся над набережной: «Я живу тут».

Дальше улавливаю только обрывки – «строят дома, квартиры», «а больше у нас ничего нет», «ничего не производят в России, всё оттуда везут, так проще!», «никто на земле работать не хочет, одна торговля, ехали б в свои города, там бы».

Проходящая мимо девушка говорит своей спутнице: «Такая очередь, будто им тут бесплатно еду раздают». Толпа начинает нервничать, всё труднее выглядеть никуда не спешащими сибаритами, оказавшимися тут случайно. А когда, когда откроется? Не знаю, должен. В четыре якобы. Без двадцати пять уже. Неизвестно, стоим ждём.

Выносят новую охапку шаров, чтобы раздавать их на улице. «Вы уже товар показывайте, что нам ваши шарики», – не выдерживает одна из тёток. «Сейчас, – рассеянно отвечают кассирши, осторожно спускаясь по ступенькам, которых не видно из-за шаров, – осталось домыть полы».

Двое хромых в супермаркете. Один из них с палочкой и кривоглазый к тому же. Расплачиваются на кассе. За ними длинная очередь, им не хватает наличности, они прикидывают, не торопятся.

– Что пробивать?

– Один салат, одно пиво и оба круассана.

Отставляют второй салат и второе пиво. Но так тоже не хватает. Тогда оставляют и круассаны.

Теперь даже есть какая-то сдача. Хромой собирает мелочь в бумажник.

– Оставлю на чёрный день, – говорит.

– Чёрный день наступил сегодня, – недовольным тоном говорит кассирша.

Потом я вижу, как они вдвоём ковыляют на детскую площадку мимо занятых лавочек и усаживаются на качели. Сгущаются сумерки.

Напротив меня старушка с молитвословом и внук. Ему лет пятнадцать, копается в мобильнике.

– Так что нам повезло. А знаешь почему? – она складывает рупор из ладони и расписания, подносит его к лицу внука, я слышу слово «молитва».

– Вот как бывает! – говорит она громко.

Некоторое время она его не трогает. Потом достаёт листочки из отрывного календаря. Один из них – «О страхе Божием».

– Прочти, ну прочти ещё раз, – говорит она громким шёпотом, – пробеги глазами.

Внук смущённо отказывается.

– Вечером.

– А вечером ты не успеешь! Тебе советуют как лучше, а ты идёшь на поводу у себя. Потом жалеть будешь!

Не сразу замечаю усевшуюся напротив меня краснолицую женщину в ядовито-зелёной маске ныряльщика поверх очков.

Заляпанное белой краской мужское пальто коричневого цвета. Седые волосы, грязные пальцы, обувь на босу ногу.

Ест чипсы, причмокивая, запивает их клюквенным соком. Обсыпает себя крошками, никто не садится рядом. Высморкалась в пальцы, вытерла их об одежду.

Стала снимать один башмак, под спортивными штанами оказались джинсы. Свернула пакет от чипсов, положила вместо стельки.

Надела башмак, втянула голову в плечи и заплакала.

Затем встрепенулась и вышла из электрички в промозглую темноту, и не где-нибудь, а на станции Станколит – недалеко от Москвы-Сити.

Когда я код набирал, откуда-то из подвала выбрался еле стоящий на ногах подросток с полторашкой оранжевого пойла и вместе со мной зашёл в подъезд и лифт. «Извините, – говорит, – что я пьяный. Просто это. Дорогу ищу в детство».

Ходил по плацкартному вагону, когда мы ехали из Львова, и продавал книжки своих стихов. Вернее, пытался продать. И не боялся быть посмешищем. Или боялся, но всё равно продавал.

Я полистал книжку. Мечта, любовь, душа, Бог. В одном месте поэт раскаивается в собственной нечуткости: он раньше не понимал, что у Господа есть потребности, а вовсе не причуды, каковыми он их, глупец, раньше считал.

Вернул книжку. Отрицательно помотал головой, понимая, что любые слова будут сейчас неуместны. Он вздохнул:

– Что ж, спасибо, что поинтересовались.

Некоторое время я смотрел ему в спину, а когда он уже дошёл до туалета, налил в стаканчик «Шато Руж» и побежал за ним.

– Хочу вас угостить.

– Алкогольное?! – он пропел это слово с неподдельным ужасом; затем улыбнулся: – Спасибо вам большое. Простите меня, но я не приучился пить алкогольное за всю свою жизнь.

Худенький, не больше сорока, с проседью, в белой рубашке, с рюкзачком.

Нервная женщина закуривает на перроне. Чуть возмущённо что-то шепчет в пространство. На лбу бумажный венчик с молитвой – как бандана.

Где-то между станциями Выхино и Косино неподалёку от меня садятся немолодые люди – он и она, пропитые, она седая, соль с перцем, он беловолосый, с виноватым выражением лица, похожий на доброго пса.

Я замечаю их, когда грязная влажная салфетка, которую женщина выкидывает в окно, снова залетев в вагон, падает мне на колени. Он смотрит на жену чуть улыбаясь, а её лица я не вижу – она сидит ко мне затылком.

И вот она говорит ему: «Как же ты меня заебал, как мне с тобой скучно. Чё молчишь, сказать нечего? М-м-мудила. Эх!» – и замахивается на него. «На хуй, на хуй пошёл отсюдова!» А он сидит терпеливо, огрызается ласково.

А она слово за слово распаляется – раз по щеке его шлёпнула, два по сломанному носу костяшками пальцев заехала. А он возьми да отмахнись. «Кто бабу бьёт, не мужик, а хуета! – завизжала она. – На хуй, сказала, съебись!» И набросилась на него.

Он её оттолкнул, и тут к ним подошёл молодой парень – белая маечка, загорелые бицепсы. «Слышишь, блядь, ты чё руку на женщину поднимаешь?!» Тётка притихла испуганно, мужик тоже оторопел, а парень ему: «Встал и вышел в тамбур, побеседуем!»

Мужик поплёлся за ним, тётка, не поворачиваясь, втянула голову в плечи. На глухие толчки, доносящиеся из тамбура, встал было ещё один парень, но его удержала за руку девушка – дескать, не ввязывайся.

Мужик, вернувшийся с кровавой струйкой за ухом, с ещё более виноватым выражением лица молча сел напротив жены. Она от него отвернулась в окно.

Мужчины всё-таки совершенно иначе общаются между собой, нежели в присутствии женщин. Это реально тот мир, куда не дозвониться при всём желании, он тут же меняет интонацию:

– Да, котёнок. Да. Хорошо. Котёнок, ну как получится. Утром приду. Как обычно, котёнок. Сонька чё? Лекарство дала? Хорошо. Звони, если что. Чуть что – сразу звони, – кладёт трубку и снова превращается в себя, увлечённого, азартного, жесткого.

– Блядь, как же домой не хочется!

– А жена, – спрашиваю, – как же?

– Да чё жена, там тёща!

– Как в анекдоте?

– Хуже.

И ржёт, и мается, и избывает себя, всю свою мужественность – не ради семьи, не-а, он именно здесь и сейчас живёт, дышит, матерится, полыхает, отдаёт тепло, сшивая мокрое дерево шуруповёртом.

Я засыпал, когда это семейство суетно ввалилось на какой-то станции и стало располагаться, не зная, куда поставить огромное количество сумок. Непрестанно орал годовалый ребенок. Я с интересом наблюдал за Ромой, молодым благообразным парнем, за его четверыми детьми-погодками, за его беременной женой, за престарелой тещей и подростком – как я понял, племянником.

Я черкал в блокноте, когда четырехлетняя Элина подошла ко мне и заглянула через плечо. Я нарисовал ей льва и динозавра на каком-то листочке, потом по ее просьбе – в своем блокноте и своей ручкой – «чье-нибудь лицо». Увидев, что получилось (мы сошлись на том, что это баба-яга), она попросила «дедушку», а затем «девочку».

Несколько раз спросила, где мои дети. Улыбалась и говорила: «Ты мой друг! Папа, папа, смотри, как красиво рисует мой друг». Дети липли к отцу, он и впрямь казался тёплым человеком в отличие от нервных жены и тёщи. Те постоянно кормили детей булочками, постоянно укладывали их спать, а при этом кричали на Рому. Рома снисходительно и терпеливо улыбался.

Старший из детей, имени которого я так и не запомнил, говорил что-то плохоразличимое. Мы потом разговорились с Ромой. Он рассказал, что у сына испуг, но, как говорят врачи, скорее всего, перерастет. Рассказал, что они по какой-то религиозной программе летят в Америку жить, ночевать будут в Шереметьеве. Волнительная, словом, поездка.

Мальчик вдруг запаниковал: «Папа, папа, зачем поезд так быстро едет, зачем ты так сделал?!» – и с ужасом вглядывается в окно. «Успокойся, – объясняю, – это просто чтоб быстрее доехать». Мальчик расплывается в улыбке и, разбивая на слоги, монотонно произносит: ты мой па па по е дешь со мной я тебя люб лю ты всё по ни ма ешь.

Мы выходим с Ромой в обледеневший тамбур, и мне хочется сказать ему что-то экзистенциальное – мол, мы все чувствуем, что поезд летит в темноте, а кроме рельсов ничего и нет, а мальчик просто так и говорит, если страшно, не прикрываясь рациональными объяснениями.

Я что-то рассказываю о страшных снах, о непонимании, как двигаться дальше, я пою ему недавно сочиненную песню, где звучит «господи, если я тут тебе нужен, сам и неси, сам и неси», мне как будто хочется тоже получить от него одобрения, погреться от его терпеливого оптимизма. А он после песни сказал мне: «Священником будешь».

Это было действительно больно – видеть, как Рома пытается уложить спать своего пятилетнего сына, а тот смотрит в пространство и произносит с оттяжкой, словно намеренно бьет в одно и то же место: я не люб лю те бя па па я не люб лю те бя па па па па я не люб лю те бя, а Рома, делая вид, что не слышит, продолжает его баюкать.

Вообще никого, напрочь! Я не понимаю, что происходит. Это называется игра. Так, не называем, это мы не называем. Ради бога, идите. Слушайте что хотите, слушайте что хотите, хоть чего, новости, хоть чего хотите слушайте. Я хочу знать признаки, когда закончатся в Москве вот эти пробки, вот это, понимаете, ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды, туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром, круглые сутки люди не спят.

Связано! Она нестандартная. В какое-то время она появилась нестандартная. Она – летняя, я допускаю, но она появилась у всех, причем странным образом. Вы хорошо идете, хорошо. Боролась-боролась за здоровье мужчин, боролась, доборолась, поняла, что не тем путем, спросила, да, идете не тем путем, пошла другим путем, мне сказали – да, идете тем путем, начала бороться тем путем, отсылать в семьи, всё, сказали, хорошо, это правильный путь. Ничего. Полмесяца – никакого результата. Вы знаете, я что, не человек, что ли? Ну я же переживаю! А я не могу его сказать, вы же знаете, я не могу его сказать. Вы тоже знаете, вы все всё знаете. Все в Москве что-то знаете. Я не понимаю, почему нельзя договориться. Значит, мы так будем биться сто лет.

С чем? Ну, непонятно с чем. Понимаете, вот я и хочу, чтобы эта битва когда-то закончилась. Когда-то закончилась. Чтоб я когда-то почувствовала себя обычным, спокойным, нормальным человеком, чтоб я вышла в мир, чтоб я ни на кого не обращала внимания, чтоб я не видела вот этих машин – закрытых, открытых, туда-сюда, туда-сюда, черные, белые, открытые, вот он поехал – я за него боролась, я боролась именно за два стёклышка, только добилась – закрылись все. Но так не бывает, я тоже не дура, понимаете, я тоже не дура! Я же понимаю, что если я что-то сделала – и вдруг в ответ все эти стёкла закрылись – ну не просто так, не просто так! Я не могу каждого.